Наталья Бельченко


Проходишь улицей такою,
Какой бы мог – лет сто назад;
Мутится в голове весною,
Тишайше домики стоят.

Одни разбухли и набрякли,
Другие – в землю подались,
Кусты кусками мокрой пакли
Законопатили карниз.

Где, может быть, Микола Зеров
Шёл, на латыни бормоча,
Еще шуршат обрывки скверов
И ждет пожара каланча.

Сам город, щёки подставляя
То кулакам, а то губам,
На звон последнего трамвая
Приоткрывает двери нам.


* * *
На коньках бесконечно кружится
на расчищенном сном пятачке,
как в окно залетевшая птица,
школьный мальчик с секретом в зрачке.

Недопонятым мамой секретом,
преломляющим как-то не так
март морозный и озеро это,
Позняки, и познанье, и мрак.

На трескучем костре энтропии
нас возьмется поджаривать страх.
Вот и выясним, кто мы такие,
почему мы ютимся во снах,

от которых к последней постели
есть тропинка по вешнему льду.
И иные добраться успели,
а иные пока ни гугу…


* * *
Смотри, мы теряемся в этих кустах.
Ты, может быть, нас позовешь
почувствовать радость, почувствовать страх
и дрожь, отзываясь на дрожь
ушедших – скольжением между ветвей
вдоль сумерек на Берковцах,
наружных и внутренних; надо скорей
попасть в доверительный взмах
деревьев, на тьму наживив огонек,
проверив запасы вины,
пока твой родной ненадолго прилег,
чтоб выйти с другой стороны.


* * *
Ладонь в кулак сжимать нельзя –
Ведь в ней еще синица.
Не зря даны тебе глаза –
Чтоб с журавлём проститься.

Пока вполглаза наблюдал –
Глядела вечность в оба,
И вот пробила твой металл
Аж до утробы проба.

Но любящие всех простят
Прощёным воскресеньем,
Откроется начальный взгляд,
С которым не был виноват, –
И нынешний заменим.

 Налипание мокрого снега

Исподний снег, на всех делённый,
собрался в закутке одном.
Березы били в нём поклоны,
а люди захмелели в нём.

Всей толщею изнемогая,
снег продышал окошко в нас,
и тень застрявшего трамвая
по рельсам кисточкой прошлась.

Деревья плакали, надтреснув,
и ветры плакали по ним.
А божества продели бездну в
другую, чтоб дойти двоим.

Зарёванное, кочевое
бессмертие – всего лишь лаз,
который продышали двое,
спасенные на этот раз.

* * *
Попробуй любовь перейти по стиху,
Довериться избранному пустяку
В предвечной воде Иордана,
Чья каждая капля желанна.

Приснилась Татарка; снежок на юру.
И ковшик найду, и ключи подберу
К железной запретной купели,
Чтоб воды ее потеплели!

Согревшись внутри ледяного замка,
Ключ щелку открыл до размеров щелчка,
Слова от прогалины стона
Отпрянули, дрогнула крона

Октябрьская; ветка в слезе проплыла,
Раздвинулся город для встречи щегла,
И только отчаянье – сжато,
Повторное, как колоннада.

С каким разрешеньем, с запретом каким
В расширенный мир навсегда угодим,
Из лимбов своих одичалых
Судьбе посылая сигналы?

Эльбрус

После теплой красной слизистой под руками
вогнать себя в ледяную белизну
неразложившегося спектра,
первооснову первогоры,
отменяющую дыхание,
снеготочащую
и неботочивую.
Просто открывается время –
и человек исторгает гору,
чтобы пойти на нее
за скрижалями.
Взамен бесчисленных погружений
в страдающую материю
и высвобождения ее,
неудержимо подняться
на уравновешивающую чудо
безжизненную вершину
надо – и точка. Та самая,
что на карте помечена.

* * *
Чем уже стёжка – тем добрей
Глядит глазами западни,
Весна доходит до корней
И расширяется, как дни.
И перемётная сума
Не тяжелее и не легче
От тяги неземной письма –
А словно в ожиданье речи.
Как живность «Слова о полку…»,
Описанная Шарлеманем,
Всей жутью сдавит сквозь строку
За Зверинецким шеломянем,
Так судный голос божества
Тебя, подспудного, возьмет
И приведет на те места,
Где сам отыщешься как брод.

Осенним вечером на Лукьяновке

И снова – находка к находке,
По листику, по колоску.
Зажато пространство в щепотке,
Чтоб не возвратиться в тоску.

В одном из дворов на качелях
Ты тянешься к свету окна,
А яр – как разъевшая берег
Во всё поле зренья волна.

Отбросит ли память швартовы,
Причалит ли новая боль –
Слова под рукой, и готовы
Низаться, как гайки на болт.

Чтоб не опустеть до макушки,
Не вытечь без права долить,
Расставь стиховые ловушки
Во всю свою беличью прыть!

Днем город навис над ярами –
А ночью по горло они,
И ужас, поужинав нами,
Уже доедает огни.

Но, пойманный собственной тенью
За самый последний рукав,
Вернешься в любовь и спасенье,