Валентин Устинов (1938-2015)

Тетеревиное утро 

-

Вот косач, 

отливая чернью, 

потянул и присел правей. 

Как осколки зари вечерней – 

дуги выпуклые бровей. 

-

Он – то шагом, 

то чуть порхая, 

месит лапами снег парной. 

И как белое опахало – 

хвост распущенный за спиной. 

-

Он поводит зрачком к востоку. 

Он приплясывает, речист. 

Ожиданием и восторгом 

до краёв налиты зрачки. 

-

А на песню да пляску с лёту, 

под берёзы, на белый круг, 

косачи опускались плотно – 

каждый грузен 

и нравом крут. 

-

Поначалу по кругу, 

                              мирно, 

предвкушая удар и боль, 

провели – как бойцы – разминку 

и метнули жребий на бой. 

-

И едва озаряться стала 

медь сосновой литой коры, 

как клинками чернёной стали 

разошлись полукружья крыл. 

-

Разудало притопнул – первый! – 

развернулся, рванулся в бой. 

Разлетелись по снегу перья 

разноцветною бахромой. 

-

Ток звенел, 

                   клёкотал 

                                    и ухал. 

И, ярясь от избытка сил, 

опьянённый весенним духом, 

бил – как будто траву косил. 

-

Будто дыбился лёд из русел 

с гулом после январских снов! 

…И тогда занялось над Русью 

солнце, 

            пахнущее весной. 

Сокрушение 

-

– Сокрушенья, парень, не приемлю… 

Дед сидел – еловый посох в землю. 

Синий глаз – в седой бровастой мгле. 

– Дай-ко хлеб. Нарежь ломтями соты. 

Посмотри-ко – день какой высокий! 

Любо, парень, жить-то на земле! 

-

Не крушусь о смерти – не печалуй. 

Ну-ко на поветь ко мне пожалуй. 

Видишь домовину? Первый сорт! 

Сам её, голубушку, работал. 

Украшал резьбой да позолотой. 

Ладно сшита, что лодейный борт. 

-

Я ведь мастер по морской посуде. 

Лодьи мне заказывают люди. 

Дело мне знакомое – тесло. 

Дело мне знакомое – рубанок, 

смолкою пропахшая рубаха – 

вечное, как море, ремесло. 

-

Домовина – это так, на случай. 

Ты не сокрушайся, парень. Лучше, 

чтобы я её сработал сам. 

Чтоб забыли люди о несчастье. 

Говорили: вот славутный мастер! 

Удивлялись: экая краса!.. 

-

Экая краса, однако, друже! 

Видишь, коршун, будто циркуль, кружит? 

Чуешь, ветерок пахнул по ржи? 

Слышишь, за водой пошла Любаша? 

Тут грешно про смерть подумать даже – 

что уж сокрушаться-то на жизнь! 

-

Двинь ко мне тарелку со смородой. 

Тоже нынче выдумали моду: 

надо ль жить, да скоро ли помру?! 

Это оттого, что неча делать. 

А коль неча – щупали бы девок. 

Вон бежит Любашка по двору. 

-

Приглядись, какие, брат, обводы. 

Что те шхуна – хоть спускай на воду! 

На форштевень, как наяду, ставь. 

Поглядишь – и в голове круженье. 

Ты вот всё пытал про сокрушенье. 

Сокрушенье – зреть её уста. 

-

Сокрушусь – да, позабывшись, ухну. 

Спохвачусь – и щурюсь на старуху. 

Не заметит – ну, тогда добро. 

А заметит – дрянь дела. Ревнива. 

Раззвонит на всю округу: сивый! 

мхом порос, а бес, мол, всё в ребро!.. 

-

Смеху-то – на всё село до ночи. 

И Любашка – хлеще всех хохочет. 

Чую, дразнит: что, мол, хороша? 

Справедливо, парень, но обидно. 

Седину-то всей округе видно, 

да не видно, чем живёт душа. 

-

Молода душа – до сокрушенья. 

Я ведь, парень, скорый на решенья. 

Вот спадёт жара – на косогор 

поднимусь, где шишки да иголки. 

Вырублю из самой чёрной ёлки 

два смолистых корня для кокор. 

-

И сошью лодью – себе на диво. 

Чтоб плыла, как Любка, горделиво – 

в центре мачта, за кормой весло. 

Вот тогда пожду у пральни девку, 

подхвачу – да с вёдрами в лодейку, 

да в бега – пускай гудит село!.. 

-

Я давно приметил остров  в море. 

Грохну дом на солнечном угоре. 

Так забуду про свои года – 

девке не захочется обратно. 

Заживём просторно да приятно – 

будто и не жили никогда. 

-

Так-то, парень. Ты, поди, не веришь? 

Дед сидел – плечища шире двери. 

Глаз смеялся в жаркобровой мгле. 

– Хрен с тобой: не веришь – и не надо. 

День-то нынче – золотая радость. 

Любо, парень. Любо на земле!.. 

БОЛЬШАК 

-

Всю ночь мы уходили большаком. 

Горел июль. 

Навстречу шла пехота. 

Дымились паром Мстинские болота. 

Дымил большак растоптанным песком… 

-

Всю ночь мы уходили в тишину – 

мальчишки и девчонки из детдома. 

И слушали огромную войну. 

И путали её с протяжным громом. 

-

Мы только начинали жить тогда. 

И первые мои воспоминанья: 

в помятый чайник бьющая вода 

на маленьком разъезде без названья. 

-

Там, над холмом, на семь ветров страны 

расправив сучьев крепкие суставы, 

вздымался дуб, от грозной вышины 

укрыв собой обозы и составы. 

-

Внезапный свист. 

И вмиг (как смерть нага!) 

земля распалась в рыжем смерче взрыва. 

И рядом в небе, вздыбленная криво, 

качалась вехой конская нога. 

-

Состав чадил. 

Треща, пылали брёвна. 

По щепьям дуба густо лился сок. 

Наш воспитатель Ксения Петровна 

пыталась встать – и падала в песок. 

-

Она шептала – пот катился градом – 

прерывисто, клокочуще дыша: 

– Не ждите… Уходите… Эти рядом… 

Веди их, слышишь?! 

Ты теперь большак…– 

-

Потом умолкла. 

Помню только ком 

песка в ладони – бурый, тёплый, клейкий… 

Потом мы шли июльским большаком 

в прожжённых, взрослых, жарких телогрейках… 

-

Тогда большак шёл только на восток. 

Над ним дождём осколки моросили. 

Концом пути казался нам исток. 

Но мы уже узнали: мы – Россия. 

-

У эшелонов клянчили погоны, 

выспрашивая взрослых о войне. 

Рвались назад – влезая под вагоны, 

мотаясь бесприютно по стране. 

-

На полустанках с голодухи пухли, 

тая в глазах горячечную боль, –  

и чёрные угрюмые старухи, 

жалея, забирали нас с собой. 

-

По большаку – 

в разбитые деревни, 

где что ни дом – то щели да беда, 

где что ни сад – то чёрные деревья, 

где что ни стол – то жмых да лебеда. 

-

Мы вместе с ними осенью вставали 

и, взяв мешки, корзины, туески, 

шли по жнивью. 

                        И молча собирали 

опавшие при жатве колоски. 

-

Опорки расползались на ногах. 

Терпели всё, друг друга убеждая, 

что каждый новый колос урожая – 

ещё обойма в сторону врага…