Павел СЕРДЮК  *  *  *
Все войны начинаются внезапно,
хотя их ждут, предчувствием полны.
Сегодня мир ещё, а послезавтра
хоронят тех, что были влюблены.
А завтра всё не вовремя начнётся,
ведь столько дел, а тут чужая рать.
И почва под ударами качнётся,
и вспыхнет дом, и надо выбирать:
спасать его, себя иди державу.
А убивать нет силы, хоть убей.
Держу в руках осколок мины ржавой,
сразившей мир и мира голубей.
Их миномёт накрыл ударом стаю
и в пух, и в перья разорвал весну.
А я морщины памяти листаю
и до сих пор не верится в войну.

С точки зрения пушки, лучше быть мрачной каменной стеной, чем тонким светопроводящим окном. Источники света всегда погибают первыми, хоть люди, хоть предметы.
Варвары победили Рим, и хуторское узколобие, вооружённое технологиями, конечно, нас здесь всех уничтожит. Со временем их прогонят, но бациллы убивают слонов, тем более, что туполобая их орда неисчислима. Я уже абсолютно спокойно ко всему отношусь и приемлю любую участь. Жалко только старух с тележками (старики почти все вымерли или сидят дома). Сгорбленные и скрюченные в две погибели, они стоят в очередях за водой, едой, лекарствами и оплатой коммунальных услуг. В какой ещё стране мира пенсионеры идут под обстрелами платить за коммуналку, не будучи твёрдо уверенны в том, что доживут до следующей пенсии. Это совершенство души в лучшем её проявлении. И ещё очень жалко смотреть на постоянно выбиваемые окна бесконечно ремонтируемых школ и больниц. И ещё очень жалко голодных собак. Они едят полиэтиленовые пакеты из под продуктов, которые вкусно пахнут, а потом мучительно испражняют скрученные полиэтиленовые колбаски, мучаясь кишечной не проходимостью. Зрелище, конечно, не для столичных эстетов бесконечных бульварных колец.

*  *  *
Крышу снесло, улетели грачи,
осень поспела, отпели соседей.
Не приезжают на вызов врачи,
кнут остаётся, а пряник изъеден
мышкой худою, что жалко убить.
Холодно нынче в полях-то полёвкам,
страшно, промозгло и нечем забыть.
Память скрывается по подоплёкам
скрытых причин, комсомольских дружин.
Вспомнился яркий костёр пионерский,
взвился ночами курками пружин.
Дети рабочих, Крещатик и Невский…
школьные завтраки, вызов к доске,
девочка с бантом и фартук без пятен.
Поговорить бы об этом, да с кем…
Модус вивенди от ужаса спятил.
Карлсон на крыше осколком убит,
так и лежит он в коротких штанишках,
Как серпантин, мотыляется бинт,
и, словно сердце, пробитая книжка.

*  *  *
Ты где-то там, за ширмой бытовой
далёких стен, забытых, как грамматика,
где по этапу туч идёт конвой.
Заваренная с чаем мать-и-мачеха
врачует кашель аллергийный мой,
поскольку прилетают аллергены
дурным огнём по линии прямой.
Эффект от чая прямо офигенный,
а от войны постылая тоска.
А без тебя, как жизнь с войной, примерно.
Война ревнива, мрачна, как доска,
и примитивна. В ней одновременно
сгорает страсть и холод ледяной.
На брачном ложе с нею, как в могиле.
И спецодежда скатерти льняной
вся в пятнах крови, в голоде и голи
она везде, как муха или моль.
Она меня не любит, но не бросит.
Искрит огнём клыков её эмаль
в извечном споре, в мелочном вопросе.
Я с ней живу, а мысли о тебе,
она дана мне по судьбе на вырост.
И я при ней, как провод на столбе,
и опыт мой её все тайны выдаст
тому, кто в смыслы строчек посвящён.
Война боится этих сообщений
и вряд ли буду ею я прощён.
А мне легко и без её прощений.

Вчера вечером сильно прилетало и вырубился интернет. Я уже стал отчаиваться, что зря внёс абонентскую плату за декабрь, ан нет, починили ребятки под обстрелами. Количество коммунальных работников, погибших в городе при ремонтных работах, исчисляется за войну многими десятками. Вечная им память и благодарность!

*  *  *
Декабрь явился календарный
и отстегнул по Цельсию
прохладой и волной ударной,
и Интернетную сию
на ноль помножил честь и участь.
Не долго ж было проводам
лежать на почве. Неминучесть
вмерзать в расклад, подобно льдам,
исправилась, как ученица,
бригадой пришлых мастеров.
Блажен, кто в сеть укоренится.
Пустеют площади дворов
и всяк спешит пред монитором
впасть в счастье, позабыв порой
зубную пасту с вредным фтором,
посуду, что лежит горой,
и долг семейный залежалый,
поскольку ждут его в сети
друзья, враги с змеиным жалом.
И я жду, Господи, прости!

Всех, кто по ту сторону правды и мира, я называю потусторонними. Любимое их занятие, стрелять беспокоящим огнём под утро, пытаясь вывести психику мою из равновесия. А потом уже сало и горилка идёт в списке их ценностей и приоритетов. Хуторская злоба ко всем горожанам у них всегда на первом месте. И ещё у них в блиндажах на стенках рисунки и фотографии детей, так им приятно убивать чужих детей, глядя на своих.

*  *  *
Системой залповых огней
ворвутся в ночь потусторонние,
лишая психику корней,
а сон о городе Вероне и
о Джульетте был с Ромео
(и их разборках родовых).
С чумой европы очумелой,
с гудящей головой в живых
себя почувствуешь, и дико
в крови бурлит адреналин.
Лицо подёрнет нервным тиком.
На нервной почве мёрзлых глин
двора, что устоял под градом,
скребётся мышью день деньской.
Жизнь причисляется к наградам.
А тот подонок хуторской,
что выпустил пакет смертельный
по мне, не зная обо мне,
на шкуре носит крест нательный,
скучает ночью по жене
и детях, если он не пидор.
А я, привыкший ко всему,
его не проклял, и обида
не даст смятение уму.

Для меня ужасы войны заключаются не в том, что гремит мёртвым звуком ударных систем, а в том, что не слышно живой музыки гвардейских симфонических оркестров Филармонии. Так же, как нельзя дважды войти в одну реку, нельзя дважды прослушать один живой концерт. Они все разные. Но даже музыка в записи сильнее живых звуков войны, не говоря про вокальное звучание святых голосов горящих творчеством душ. Мир - это живое исполнение любви к жизни.

*  *  *
Музыка сильнее артиллерии,
нашей ли, не нашей ли, любой.
В смуте, пропаганде, и в холере,
и в разрухе, тифе, в голубой
их палитре, нашей какофонии,
музыка звучит, и я живу.
В музыкально грамотном профане и
в нотной строчке, что по кружеву
мозга вышивает дирижёрская
палочка, смычок или струна,
музыка, как матрица не жёсткая
говорит: Не бойся, старина,
слушай и спасайся, звук молитвенно
сотворил по слову всё вокруг.
Не сломить мой дух крупнокалиберно,
ритм врачует, режет, как хирург
тьму прилётов, катастрофу хаоса,
и сиюминутность семи нот
для меня сильнее власти Хроноса,
повара, бухгалтера банкнот.

В этот дом, который почти рядом с моим, крепко прилетело ещё в 2014 году. Такие дома, как гниющие зубы в челюсти улиц. Прогулка среди этой пустоши сведёт с ума любого удалённого оптимиста, а мы привыкши. Тем более, что с вечера я наглотался таблеток и спал под обстрелом почти четыре часа. Это практически оргазм новобрачного для души. Я променял бы на горсть таблеток любую красавицу в постели, тем более, что красавицы чистоплотны, а воды нет))

*  *  *
Реют в небе канарейки
кананудных канонад.
Я канючу марш Корейки,
выходя на променад.
У Кореи лидер жёсткий
и его боялся Трамп.
Ветер гладит против шёрстки
канонадой по утрам.
Как же всё осточертело,
остоангело вокруг.
Тема смерти чешет темя,
тема жизни без подруг,
ей со мною одиноко
(ну какой с меня жених).
У меня под шапкой много
галерей, концертов, книг.
Что с того, летит железо,
целит в память, в род и род.
Жить не очень то полезно,
жизнь всегда приводит в грунт.
Сохранюсь единой строчкой,
словом, мыслью, тишиной.
А на улице просроченной
только ужас за спиной.


*  *  *
Усталость накапливается лавиной,
и равнодушие, как форма существования,
мозга с надкушенной половиной.
И я, как птица в местах кольцевания,
пойман в сети ударных волн,
не различая оттенков боя,
осколков жизни, летящей вон.
А небо, хмурое и рябое,
дымится догорающим естеством
имущества, утвари, хозпостроек.
Хаос, нарушающий статус-кво,
жилища, разрушенного, как Троя.
И подворотни посмертный хрип,
входные двери, сорванные с петель.
И канонады ведущий ритм,
и улица, скомканная, как постель.