***

Нас принц охраняет Датский – 

над речкою выплыл Месяц,

но звёзды глядят с опаской

из тёмно-лазурной взвеси.

Огонь по волне струится,

купая Луну игристо.

И свет озаряет лица,

и в душах светло и чисто.

Луна мирволит, а звёзды

по-прежнему все капризны.

Гуляем до ночи поздней.

О чем говорим?  О жизни.

То, что помнится, 

да останется!

Не опомниться б

бесприданницей.

Давней памятью

сердце полнится.

Без неё, адью, 

ты – невольница.

Ею душу греть,

былой славою,

с ней в аду гореть,

с той отравою.

Память – Бог и царь,

моря, суши мир.

То, что помнится, 

правит душами.

Времечко тревожное,

там, в моей весне,

лошади стреножены,

зелень, талый снег.

Где слова несмелые

робки, не ясны,

вишни снежно-белые

посреди весны,

да в смятенье маются,

точно в образах,

грустно улыбаются

милые глаза.

Лошади стреножены.

Зеленеет май.

Будут песни сложены

про твою печаль.

Окатывает волна

застывший,

          напрягшийся берег,

взрывается, 

           злобы полна, –

напор разъярённого зверя.

Пенящихся валов гранит,

похожий 

                 на пену из пасти,

оскалившей 

                     дикие страсти,

звериным повадкам сродни.

Иду по берегу.

Ни души.

Только заря, как бегун,

мельтешит.

Сверкнувшим огнём

глядит залив –

ищет уплывшие днём

корабли.

А я ночной стих 

не сберегла.

Луч, в воде отражённый, тих.

Нет тепла.

***

Верить в сказку, что вечная тишь – это жизнь, 

тот, обещанный, вечный путь к счастью,

в мире бренном себя ощутишь

мирозданья незыблемой частью.

*** 

Вдохнула красная рябина 

в калифорнийские ветра 

цветаевский мотив. – Чужбина.

Не спи и думай до утра.

***

Колдун унёс богатыря,

а царь в одних трусах.

Там много всякого зверья

и разных прочих псах.

***

Вспомнилось. (Есть свидетели тех времён.)

Жил да был один, туман ему друг.

Кофе пил, рыдал, обрыд ему свет-неон,

и ушёл во мрак, дурак, не на луг. 

***

Люди спят и едят между снами,

выпивают, когда дурново.

Для чего это всё, между нами,

а точнее сказать, для кого?

***

«I sing and drink» рифмуется, как в русском

«Пою и пью».  – Шагаю и дышу.

На предосеннем небосклоне тускло,

а в пышных кронах, точно в сердце, шум.

Пытаюсь петь, а на душе – то буря,

то бурю сменит тишь и благодать,

тишь оттого, что ёжусь, каламбуря,

а благодать – что можно срифмовать.

Ночные пляски, разведённые на поляне костры –

они на твоих картинах, в добротных рамах тяжёлых.

Живописец, твои сюжеты – кошмарные сны.

Кто сказал: любой творец по наитию – сам себе Молох?

Твой настрой, чужестранец, передаваться рад,

впитался, как иглы от ретуши, напугал порчей.

Незаметно покинуть ярких красок парад.

Бывали ведь драмы кошмарней этой и горше…

Не состоялся праздник, не удался, как жаль,

не триумф, а фиаско творческих озарений...

Наконец сижу под майским вечерним небом, накинув шаль.

Подбросить в костёр поленьев, забыть о заторах фривеев.

Не смотреть на звёздное небо, вслушаться в сад,

перевести стрелки с остроты зрения на чуткость слуха.

Потрескивание огня – далеко не меньшая из людских услад,

о, наивные бабочки, крылышки легче пуха…