Шестое чудо – это чувство речи

Павел СЕРДЮК

Поздравляем выдающегося русского поэта 
Павла СЕРДЮКА с награждением
литературной премий имени
Михаила МАТУСОВСКОГО!
Желаем крепкого здоровья, вдохновения, благополучия, новых успехов!



* * *
Октябрь в храме, окна запотели,
дрожит свеча и трепетно душа
скорбит смиренно в уцелевшем теле,
а в прободённых стенах, чуть дыша,
застыла жизнь и трепетно, молебно
исходит тела, крови благодать,
как хлеб, вино – и оживает хлебно
причастность паствы праздниками дат
по дню поминовения святого,
что вознесён сей день в календаре.
И я застыл в предчувствии итога,
и сердце ищет в головной коре
мотивы перемен, и строит планы.

* * *
Одной ногой в разводе с октябрём,
дойдя уже почти до середины
промокших дат. На полке отберём
примеры книг, в которых Насреддины
чему-нибудь научат обо всём,
чтоб выглядеть умнее и моложе,
поскольку, надрываясь, мы несём
гордыни пуд, и если совесть гложет,
то не уснёшь, впадая в ручеёк
безвременья реки, где на мосточке
гуляет детство, а сердечко ёк –
и слёзка упадёт с сердечной тучки,
как следствие возвышенных причин
у бабьих лет в задумчивом подоле.
Горит листва, вздохнём и помолчим,
чтоб ветры перемен в окно подуди.

* * *
Я надоел погоде больше, чем
она мне беспросветно надоела.
Мы, как зонты, однажды истечём,
всех жизнь грызёт, грызла, но не доела.
Живём пока, зализывая мякоть
под хруст хрящей и хвороста в саду,
да ищем горе тяжкое, чтоб мыкать
и пресмыкать убого по суду
своих дурацких обо всём суждений,
мечтая о дипломбах, орденах
после ночных тарелок дней рождений.
А чёрный человек, сиречь монах,
придёт, как Моцарт в реквием Сальери
Есенина запоев в кабаке
прочтённых книг с театром в адюльтере –
и ужас приживётся в кадыке
комком катка по гололёду стыни,
что вот уж скоро после бабьих лет
прибьёт волной хотелками простыми.
Я развожу тоску с собой на литр
Бетховена в его «Сонате пятой».
Зачем мне счастье, коль звучит она:
та-та-та-та погодою отпетой
в проёмы не стерильного окна.


«Мир ловил меня, но не поймал»
Г. Сковорода.
Оксана
Оксауна, осанна октябрю,
чей душ с души смывает позолоту,
а я себя за серебро корю
«таланта» что отдал в проценты Лоту,
а он ушёл, но Лотова жена
«о прошлом» превратилась в горстку соли.
Туман садится, полночь впряжена
в раскраску снов картофелем на сале
Сковороды, что отошёл в затвор –
и жизнь его не догнала до смерти.
Уже прохладно, лязгает затвор,
как зубы от озноба в сантименте
наивных, недожитых юных лет.

* * *
Зовут фонарные соцветия
на плошке ночи городской,
давно здесь не был и при свете я,
играя дома в бой морской
с зеркальным мемом отражения,
не прибегая к поддавкам.
А сухопутные сражения
долбили в стену по рукам.
А ныне вот гуляю в сквере
и палец потный на курке,
судьбе своей семейно вверен,
а полночь ластится к руке,
чтобы погладил по головке
всех призраков по часовой.
А я в движениях не ловкий,
и подаю, как чаевой,
швейцару строчку на швейЦарство
за упокой и на помин.
Кармен, портвейн, венецианство
и Гоголь книжицу в камин
бросает, души оживляя,
в геенне отсыревших дров.
И Брик ещё приходит Ляля
из подмосковных вечеров
в пенсне Булгакова на вырост,
на выезд в Ялту с Чеховым.
Свиньи уж нет, а ночь не выдаст
почивших классиков живым.

* * *
Молодильные яблоки пущены на пирог,
всё не так, как водится во саду ли.
И меня, как грешника, за порог
не пускают к радости, по суду ли,
по каким ещё косякам щедрот,
где замечен я не семейно.
Все бросают камешки в огород,
присылая гадости поэмейльнно.
От земельной ренты уже тошнит
на погостах паперти похоронной.
Лейтенант молоденькой, нешто Шмидт,
и сыны его под вороной
прилегли, как водится, на боку
возле папки в детстве своём, как будто.
Я такое видел здесь на веку,
а проснусь, молчу, улыбаюсь Буддой.

* * *
Мой Пьяццолла Астор, осень, астры,
плачут скрипки и бандонеон
взял регистры, облаков кадастры,
исполняя красочный канон
по любви – и я пришёл в смятение,
ощущая музыку весной,
что живёт нетленно, как растение,
в комнате глуши моей лесной.
И душа цветёт, как подоконник,
и Пьяццолла здесь в седьмом ряду
плачет, накреняясь на подлокотник,
окружая музыкой среду,
оживляя, радуя, врачуя…


* * *
Палевая, бежевая грусть –
чувство возвышающей прохлады.
Осень уронила листьев горсть,
умолкают птичьих стай рулады.
Солнце греет, но не обожжёт,
шелестит листва открытой книги
осени, чей светлый запах жёлт
красною калиной терпкой неги
на губах восхода, чьи лучи
навевают, как ладони клёна,
тишину покоя, помолчим,
глядя, как возвышенно, влюблённо
осень излучает аромат.

* * *
Зал Рубиновый весьма высОко,
как звёзды рубиновые Кремля –
и вот поднимаюсь, как сокол,
меня анонс всегда окрылял.
На сцене Анна, в зале Анншлаг,
в сердце стихотворяется одухотворение.
Анна мой мистический архипелаг,
звонкая ваза розового варенья
из нежной сладости лепестков.
Истосковалась душа, как ложка
десертно-концертная. Вечер ласков,
Анна выходит, как лечебная неотложка,
сердце моё рифмует овации,
переходящие в долголетие.
Зал, как лайнер от авиации,
а птичка сердца грудною клетью,
палитрой осени, вкусом сопрано,
терпким соком молодого вина.
Жизнь продолжается, ещё не рано,
уже восходящая радость видна.

Вчера впервые за десять лет увидел в городе свадьбу. Невеста была очень красивая, а я весёлый.

* * *
Печальная скумбрия Осень
плывёт кружевами дерев –
и солнца у неба не просит,
и проседь слегка отогрев
в наклонных лучах биссектрисы,
что делят углы пополам.
И птицы, как прима актрисы,
летят надо мной по делам,
роняя причины для смеха,
как будто бы я постамент.
А я лишь поэт неумеха
их след зарифмую в момент,
куплю себе крестик и бублик,
как нолик игры в поддавки.
И белые мирные гули
садятся покушать с руки,
с ладони, где линии судеб,
любви, и конечно, ума.
Весёлая ласточка свадеб,
красивая Осень весьма.

* * *
Если вдруг в твои двери войдёт тоска,
посмотри на дыру у неё в носках,
и гони её в шею, на ней чирей.
У неё ещё шестеро дочерей.
Выгоняй поимённо печаль да сплин,
и хандру цвета жалоб и дохлых мечт,
и ещё с ними скука, как пластилин,
как ошмётки паруса, щепки мачт.
Приходи ко мне вечером, лучше днём
перед утром самым на посошок.
Мы ещё чуточек на миг вздремнём
и сотрём дебильники в порошок –
от звонков вся нечисть и суета,
каждый третий хакер, чтоб влезть в карман.
У меня есть книги, а в них места,
где танцует Гоголь, поёт Кармен,
и развёлся свадебно Фигаро,
чтоб до новой свадебки зажило.
И не плачь, пожалуйста, как Пьеро,
ведь ещё не завтра, и не зашло
наше солнце вечером поутру.

* * *
Я реквизитор, прозектор и ревизор.
Жизнь – это вешалка без театра.
Всходит солнце, потупив взор.
Действие первое – долдонит арта,
так гладкоствольными нарезает,
что на местности разглаживаются морщины.
Губы искусаны в ошмётках заед,
все попрятались и не хватает мощи нам
высунуть черепно-мозговую
область тела, чтоб посмотреть
на улицу бледную восковую,
изуродованную на треть.
Собаки попрятались, а коты
даже не вздрагивают, им всё до фени.
Деревьям понятно, что им кранты.
А на продукты в банках и целлофане
мышки хитрые глаз положили,
и ждут окончательных разрушений.
А мы привыкши – и торс двужильный
сердцебиеет славянки марш,
которым на дембель-то провожали.
А месяц в небе торчит, как морж,
и точит зубы о крыш скрижали.


* * *
Шестое чудо – это чувство речи,
дыхание седьмое, а восьмым –
способность мыслить, думать в просторечии,
не брезгуя случайно взять взаймы
у тет-а-тет сидящего в вагоне
дорожного попутчика, чей чай
так и не выпит в непрерывном гомоне
беседы, что как чай, и горяча,
помешивая ложечкой напрасно
пакетик с содержательным письмом.
Молчание с движением контрастно.
Порезавшись искрящимся умом,
острот, что неожиданны, как встречный
летящий поезд, оглушивший вдруг.
И ночь не спать, и чувствовать вторичный
так не случайно встретившихся рук
поток тепла.