Борис Херсонский
Одесса

Родился в семье врачей; дед Херсонского Роберт Аронович (1896—1955) был одним из зачинателей детской психоневрологии в Одессе, а в послереволюционные годы под псевдонимом Ра-Ро выпустил две книги сатирических стихов — «Вся Одесса в эпиграммах» и «Гудок».Сборник стихов «Студенты» опубликовал в 1949 году и отец Херсонского Григорий Робертович (книга его избранных стихотворений «Возвращение» вышла в 2004 году).
Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета, автор ряда научных монографий в области психологии и психиатрии. Публикации в журналах «Арион», «Воздух», «Крещатик», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» и др. В Одессе изданы девять книг стихов и две книги стихотворных переложений псалмов, три книги опубликованы в Москве. Лауреат премии-стипендии Фонда Бродского (2008), шорт-лист Премии Андрея Белого (2007), специальная премия «Literaris» (Австрия) за книгу «Семейный архив» (2010).


Из книги «МРАМОРНЫЙ ЛИСТ» (Итальянские стихи)

Посвящение

* * *

Поклониться тени, скользящей за пределами русского языка,
говорят, подпорченного еврейским акцентом, видами Рима, "да"
(после каждого третьего слова), английской грамматикой, ибо узка
дорога, ведущая к смерти, но все толпятся, беда.

Толпятся, беда, толкают друг дружку, как будто бы поскорей
хотят пробиться и заглянуть, а на что глазеть, и нельзя
увидеть снаружи, и скрип предвечных дверей
пугает, итак, поклониться тени, которая шепчет, скользя

за пределами языка, смерти родителей, мимо стены
родного дома с надписью краской – "Здесь жил" (исправлено – жид),
но всё равно, разве это жизнь, а у нас и волосы сочтены,
Он сказал, не бойтесь, на каждом печать лежит

ангела, зверя, иерусалим, вавилон, не понять,
что к чему, поклониться тени, невелика печаль,
горизонтальная тень тяжела, нам её не поднять,
но ляжешь у ног – и она подымется, бесплотная вертикаль.

Рим. I
* * *

Руины цирка, подсвеченные
изнутри и снаружи,
в арках-окнах обломки античных статуй,
застывших, серых, щерблёных,
не бойтесь, дети,
когда мы вырастем, тоже будем такими.

Свет во тьме делает вещи лучше,
чем они есть на самом деле.
Белый день совершает с нами
наипостыднейшее – срывает тени,
показывает нас такими, что пришлые скажут:
лучше бы их и не было.

А ведь были! Толпа ревёт, лев на арене
терзает провинившегося торговца.

Марциал наблюдает – он сочиняет
"Книгу зрелищ", прекрасную книгу,
Император будет доволен.

Здесь домá, как эпохи, стоят вплотную.
Душно, как перед грозой или после сраженья.

Дуче стоит на балконе, строя гримасы,
выдвигая вперёд тяжёлую нижнюю челюсть,
как ящик письменного стола. За ним, неприметен,
Виктор-Эммануил. Фашизм – это связка прутьев
вокруг древка топора, прекрасный символ единства.

Из всех наказаний стóящих два: топор или розга.
И ещё – распятие, добавим третье,
как мы о нём забыли?

Ходит крест ходуном в дрожащей руке
Иоанна-Павла Второго.

Святое Иисусово сердце, на тебя уповаю!

Страстнáя пятница у стен Колизея.

На арене бронзовый лев
дерёт кровавую плоть когтями.

* * *

фотокамера страшная вещь каждый уносит кусок
реальности шесть на девять или иной размер
мир стёрся о щёлканье объективов нескончаем поток
к останкам истории мумиям или обломкам вер

всё это дышит ещё откроешь фотоальбом
увидишь стену какой-то крепости но какой
всё равно не вспомнишь хоть бейся в неё лбом
название костью в горле стоит и на кой

эти странные древние имена душа это склад
портретов мелодий номеров стихотворных строк
старая добрая сказка на новый недобрый лад
люди колонной в собор как раньше в острог

под щёлканье фото вспышки то тут то там
но аппарат не слышит не видит он глух и слеп
режет мир на прямоугольники и светлый надмирный храм
для него всё равно что тёмный подземный склеп

Умбрия

* * *
день всех святых и мертвецов
всех праотцев и их отцов
все церкви городка
звонят во все колокола
ликуют души чьи тела
лежат в земле пока

венок огромный у стены
часовенки и нет вины
на грешниках когда
их поминает люд живой
и колокол над головой
считает нам года

щедрей кукушки в тех лесах
где ангелов что в небесах
на облаках дерев
где спорят лира и труба
и отворяются гроба
и прекращается борьба
стихает Божий гнев

и католический монах
стих о последних временах
читает нараспев

Равенна

* * *
Тем хороша провинция, что и ей когда-то
случалось быть страной, столицей, что у неё
есть история. Даже несколько. Всякий раз

кратковременная, после очередного захвата
варварами, арианами, католиками, ввергаемая в небытиё,
распадающаяся на фрагменты. Подкоп и лаз,

пролом, обман, удушенье царька подушкой вместе
с детьми по обвиненью в измене себе самому, потом
палач оказался мудрым правителем, все подряд

до сих пор вспоминают о нём как о человеке чести,
как зеницу ока хранят его разрушенный дом
вот уже полторы тысячи лет. Массивный фасад

сохранился, ступени, колонны, провалы окон,
кладка, чёрная от пожаров, что в погожие дни
особо заметно. В трёх кварталах его мавзолей,

загаженный голубями. Правитель. Был ли жесток он?
Скорее, практичен, как, впрочем, и все они.
Хочешь жить спокойно – никого не жалей.

И город замер. Безденежьем, однообразьем,
скукой, чумой или чёрной оспой не объяснишь
того, что случилось. Маленькие дома

рушатся и отстраиваются. Всякий раз им
не хватает прочности. Исчезают из ниш
бюсты понтификов, в библиотеке тома

пылятся без дела. Единственная галерея
посещается редко, всё больше грабителями, но им
перепадает мало. Остаётся вокзал – туда

приходят развлечься старушки, грея
кости в кафе, так лучше, часок посидим
и мы за пластиковыми столами. Потом поезда

развезут нас, грешных, куда попало,
туда, где можно дышать, где заживо гнить
не столь естественно, как на родине, в городке,

где всё когда-то было, но всё пропало,
осталось лишь время, чтобы повременить,
да память о прошлом, выставленная на лотке.