Мария Степанова


* * *

Бог ли, белка возится в дереве.
Краля-крона брюхата. Страшно:
То и так ее распирает,
Пяткой ткнет или лбом упрется.

Страшно кроне, как страшно чайнику
Разогрету; объяту пламенем;
В потолок-котелок испуга
Потным паром поцеловату.

Страшно форме, как страшно омуту,
Чуть забьется ключами в скважинах,
В сладкий омрак, в солнечном круге,
Восхитительное живое.

Страшно форме, как страшно площади,
Еженощно ложась под памятник.
Страшно форме, как страшно небу
Языка, едва защекочет.

Языка, что цокает в пазухах –
Языку, с которого кубарем,
Как жетоны в подол блек-джека,
Говоримое в страхе страсти.

Как блистают вино и платьице,
Три высотки, река, колени,
Собеседник, рука с тетрадью
При явлении в-буре-Бога!


* * *

Утреннее солнце восходит утром –
Столько соблазнительных вероятий!
Что же ты, девка, ходишь по квартире,
Тапками стуча, пятки печатая?

Что тебе, голубка моя лебедка?
Поворотись-ка, сними последнее,
В золотое зеркало полюбуйся,
Это и то вперед выдвигая.

И чу! Я слышу глухое биенье.
Тепло бокам и шея удлинилась.
Ноги не радуют, но белым перьям
Многие подруги позавидуют.

Достаточно сделать движенье крылом –
В животе ухает; паркет остался
Далеко внизу; родные, простите,
Пишите мне до востребования.

– Бессмертная, навеки бессмертна я,
Стиксу не быть для меня преградою!


* * *

И в глазах темно, и во рту сухо,
За ушами искры и в пыль пальцы.
Вот со мною то, что со всеми, или
Что-то другое,

Думаю себе я, смотря с верха
Воробьевых гор на предмет мысли –
В липовой листве, в заводских трубах
Дышит? не дышит?

Делаю движенье, говорю клятву,
Повторяю клятву, чтобы запомнилась,
И с горы спускаюсь: за щекою
Новые буквы.


* * *

Белые, белые бегают по небу
Часовые стрелки ночного прожектора,
Где-то шарят, что-то нащупывают,
Кажется, пора.

Чуть в Царьграде закончили обедню,
А в Константинополе стоят другую,
Субботний свет исходит от обеих
И откуда-то еще.

Черное море все-таки приблизилось.
Тверскую переименовали в Приморскую,
Кафе "Пушкин" – в кафе "Пушкин",
Идем на набережную.

Каждое утро до и после прилива.
Каждый день у прилавков гастронома.
Каждый вечер под плач гармоники
Москва и москвичи

Рады, как рады белые березы,
И на них от этого вырастают рифмы,
Темные, как суть, влажные, как ризы,
Но это позже.


* * *

Вроде обоза движется тайное
Что-то под веками незакрытыми.
Даже заснуть мне мешает, кажется,
Внутренних Альп сиянье.
И, как немецкий студент в каникулы
Мокрым лицом по стволу оливы –
Съезжаю вниз, под отвес подушки:
Чтобы немного тени


* * *

Погодишь, как изменится погода.
Постоишь на стоянке пароходной.
Поглядишь, как раскрашенные башни
Кремль стирает у каменного моста,
Поглядишь, как по кругу ипподрома
Рысаки раскатали таратайки,
Выпьешь чаю, шипеньем отгоняя
Воробья от миндального печенья,
Сунешь руку в гадальный автоматик,
И вернется она неповрежденной.
Хватит, что ли, для тяжкого смущенья,
Разделенного всеми потрохами:
Непрерывные намеки на нечто
Ничем решительно не кончаются.


* * *

Стой, кто идет, – постою и забываю:
Кто бы ни шел – образец для подражанья:
Либо походка легкая как лодка,
С узкой цезурой трезвости.

Либо походка утлая как шляпка,
С боку на бок, теряя равновесие,
С влажным созвучьем на щеке подъезда,
С туфлей на клетке лестничной.

Либо побежка беглая, как спички,
Либо побудка тяжелая, как совесть, –
Медленным шагом, думая на каждом,
Каждый второй расхлебывай.

Ночью считать пропущенные стопы,
Днем муштровать неряшливую липу –
Такт отбивая, подмахивая иктам,
Гласные выпеваая!


* * *

Безусловно, пора пресекать
Превращенья этих вещей,
Телка в тетку, девочка в дерево,
Снег в салфетку и тому подобное.

Для начала что предпринять?
Ограничить себя собой:
Выжми рифмы, отмени метафоры,
Брось любовника, не пой в уборной.

Кто со мною в ночи говорит?
Я и днем с тобой говорю.
Кто на этот вопрос отвечает?
Отвечает, задавайте следующий!


* * *

Синь-изюм, зелен-виноград
Как на вкус нам покажется?
Не окажется кислым,
Не окажется горьким.

Слышишь звуки секретные
Этой ночью над городом?
Эстакады бряцанье,
Поездов продвиженье.

Не равняйся с цикадами,
Ты, что бьешь металлическим
По блестящим железам
Вдоль товарных вагонов.

В подворотни и форточки,
В люки канализации,
В потаенные норы,
Во огромные поры

Слышу, слышу я выдохи
И обратные вдохи!
Чую массы воздушной
В тесноте продвиженье!

(Тесно, как привидениям
Тесно в маленьком эркере.
Тихо, как поцелуям
В не старинной кровати –

Вне семейной традиции.
Вне запамятной памяти.
Без совместного супа.
Без сочувствия ларов.)

Тайно, как научаешься
За два-три поколения
Выражать Твои мысли,
Летом, в городе, ночью.


* * *

Напугай колесом обозренья.
Полкруга уже позади.
Пиву холодно, плечам горячо,
Сердце в высшей кабинке.

Набей шашлыком, как соломой чучело.
Покажи пони. Покажи друзьям.
Покажи, на что ты способен.
Никому не показывай,

Кто у тебя – там, под рубашкой,
Кто у тебя – вот, под ребром:
Будут открывать казенными ключами,
Приводить студентов, сыпать порошок.


* * *

Еще осталось во рту "увы" –
Уже простор для любого сладкого.
А было так, что заветный воздух
Едва умел разместиться в теле.

Невозможно же знать, что там,
И, невзирая, остаться здравою
И не носить в черепной коробке,
Как два ботинка, себя с тобою.

Вот обезьяна, француз и кто
Благополучно сложились в памятник,
Но с русским именем и в шапке меховой,
Как заказали, как заказали.

А ты, а ты? Потрогай себя
Сначала пальцем, потом ладонями,
Проверь, на месте ли лоб и волосы,
И убедишься, что отдыхаешь.

Лошади останавливаются у корчмы.
Поезд в тумане подходит к станции.
Море спокойно. Горы безусловны.
Птица, птица летит.


* * *

Против лирики, по ту сторону
Плоско лежащего залива,
Есть во тьме невидимый берег.
Там-то я нахожусь в засаде!

Первыми-последними глазами,
Как вожатый морской пехоты,
Ищу движенье, читаю мели,
Расставляю огневые точки.

Как я знаю, по сантиметру,
Этих мест походную карту!
Аэрофотосъемка, данные разведки,
Путешественников рассказы.

Эта африка будет нашей!
И вспоминается иная, родная,
С жарким дыханием, с великанскими,
Только что созданными вещами.


* * *

Голубей, чем кафель туалетный.
Спящих рукомойников белее.
Дольше неразмотанных рулонов.
Тише умывающей воды

По гостиничному коридору
Утром путь к пустующим бассейнам,
В быстрых лифтах, в ласковом свеченье,
В санитарных строгих рукавах.

Это что-то мне напоминает?
Это что-то мне – напоминает!
Никого, и как в воздушном шаре,
И – едва полметра от земли.


* * *

Превращенья твои метаморфозами
Называют, ага, и переменами.
Как стоим мы под вязом –
Мы – не мы, да и вяз – не вяз.

Даже школьника не смутить подобьями.
Даже шлюху не выманить сравненьями.
Сами все научились
Изменяться, как нравится,

В мастерские-спускаясь-подземелия,
Словно ломом, заполненные формами.
А доставка со склада
По столице бесплатная.

Спрос растет, подогретый распродажами,
Не касаясь единственной позиции:
Заключительной этой,
Э и Ю удлиняющей.


* * *

Воспротивиться – вот в чем соль.
Ну и пусть на ветру злобно захлопали
Парусиновые крыла
Ресторана-шатра, и почерневшее

Набухает небо грозой,
Призывая тебя к эвакуации,
Пруд исклеван, поднос пустой,
И ни строчка меню нас не касается.

Запиши, проделай сама:
Безобразный скандал, скатерть поехала,
И стесняются близости
Все четыре угла голого столика.


* * *

Иди сюда! Обидели – пожалуйся,
А приголубят – хвастайся.
С больной губой, с испорченною бритвою,
Наступленные-на-ногу,

Поруганные, ехавшие затемно
В автобусе-троллейбусе,
Как бутерброд, надъедены и брошены,
И, как газон, утоптаны,

Великодушно прибранные в очередь,
В руках мешки с болезнями,
Стоим, как на приеме в поликлинике,
Тревожимся, колышемся,

А ну как вдарит свет уничтожающий
Во все углы и впадины,
И чепуха, как водится, останется
На этой скотской лестнице:

Чулки, носки, коронки и очешники,
Уложенные горкою.
Одна надежда – что оно в последний раз.
Еще одна – что встретимся.


* * *

Я первое, второе, четвертое,
Сидевшие судачить у форточки, –
Почто застыли? Чем смутились?
Зачем к зубам кулаки прижали?

Как обезьянок и питекантропа,
Расставлю вас гуськом, демонстрируя
Секрет происхожденья вида,
Который с честью ношу по дому

И стягиваю тесною курточкой
На пароходе, на самолете ли,
Как только розовой блохою
Вся припадаю к телу стихии,

Волной воздушной, водной пучиною
Приподнимаема и качаема,
Как в мокрый поручень, вцепившись
В одну несмысленную нефразу:

На верхней ослепительной палубе,
На ослепительной верхней палубе,
На верхней палубе слепящей
Крашеный пол и полярный холод!


* * *

Мы с тобою проверили,
Как умеет вода делаться водкою,
Или водка – водою:
Ни на глаз, ни на вкус не отличу ее.

Никакого условия
Не поставишь слезе, зря испаряется,
А немного старанья –
И была бы – алмаз, радость родителям!

Видит каждая бандерша,
Видит каждый осел, каждая пиния,
Как в тебя, добровольца,
Тычет искренний перст тайного умысла.

Молодец, говорят они.
Бойся не угодить, бойся и угодить.
Мы и сами не знаем,
Что прикажет тебе голос подмышкою.


* * *

Не променяю то, что меняется,
На то, что не меняться пытается,
Держась, как в прачечной простынка,
За тень хозяина-хозяйки.

Позор тебе, поправивший волосы!
Еще ли не устал беспокоиться,
На месте ли глаза и губы,
Придерживать руками щеки?

Но дерево, но дерево, дерево
Любимое, не знаю по имени,
Как лампочка, во всю-то осень
В окне желтевшее светило,

Как ты могло быть кем-то порублено?
И как тебя простить до свидания?
С каким поленом обниматься,
Какую щепку приголубить,

Какую ветку выбрать из мусора?


* * *

Как Даная ничком в камере-карцере
Слышит звуки дождя, чавканье, звон и звяк,
Сладко жмуря глаза (всуе: нельзя проспать
Посещение золота),

Ночью теплою слышь: вдруг да на западе
Стонут петли ворот, снег залетает в рот,
И ступают по льду грузно, как по песку,
Поселяне с телегами.

Тишина? Тишина. Никого-никого.
Человек-образец спать лежит, как лежат,
Кучевым кочевым, перистым пористым
Воспретив эволюцию.

Женский я-человек тоже спал бы, но нет.
Вот тоскует о нас, зарастающих в час
Сединой, чешуей, перьями курьими,
Он, и слезы глотает.


* * *

Кто тот юноша был, Пирра, признайся мне!
Не ответишь? Молчишь? Вылупив глупые
Голубые гляделки,
В сучке-сумочке роешься?

Не томи, расскажи, что обещал тебе
Или не обещал, что показал тебе
Или не показал он...
Ничего не показывал?

Знаешь, кто это был, ты, деревенщина?
Это бог, это бог, сам, на каникулах!
Нынче локти кусаешь –
Будешь биться о стены ты,

Что могла бы сейчас вольной кобылкою,
Лавром, метромостом, ушлою ласточкой
Сочинять мемуары...
Назови "О божественном".

Им никак не надеть смертного облика,
Не испортив его петли и вытачки.
Так и шастают: пьющий,
Нищий или хромающий.

Успевай поспевать, дело нехитрое,
И тебе повезет; год отработала –
И впадаешь рекою
В сине-море Каспийское.


* * *

Многодневны наземные переходы.
Долог путь, но воодушевляет одно:
Даже молодые еще ясно помнят
Наше движенье в воздушном коридоре.

Это было так: направо и налево
Две отполированы водные стены –
Высоко и отвесно, как горизонты.
И беззвучно настигает нас конница.


* * *

Летною погода назначена.
Глубина небес исключительна.
Встав на стул, закручивает лампочку
Молодой, отставной, в блеске голенищ.

Как фонтан, всю ночь, без истории,
Музыка играла садовая.
Жизнь в дверях, уже неудержимая:
Молодеть, провожать, замуж, комсомол.

Холода, война не объявлена,
Поезда в Москву, ожидание,
По родной-земле-дальневосточное,
Сын и дочь, день и ночь, офицерский френч,

Присоединение Австрии,
Черноморский флот у Крылатского,
В жаркий час, в деревне подберезовой
Быстрый сон у воды, но не подождать.

Бабушка скажи мне и дедушка –
Почему


* * *

На древенчатые стены набегает виноград.
Как загар, на руки-ноги тень ложится и лежит.
Безобразие томило, а теперь порадует!

Где ничто не потревожит, никому не повредив?
Есть ли место для насеста, нет такого, не ищи,
Спрятать панцирь черепахи, клюв вороний, львиный зев,

Яд змеиный соловьиный, голос оглушающий,
Уморительные ручки, маленькие щупальца
Были войлоком накрыты, и не высовывайся,

Лежи смирно, вот увидели, танцы прервались,
Скоро пойдут по домам обходом, дыши потише,
Кажется, обошлось, с чердака знаю созвездия,

В дальнейшем – ущелья темные, мшистые пещеры,
Рудники, разбойничьи норы, скрытые тайники,
И высоко в горах ледники невероятные.

Знаю, как рот крестьянки бубликом складывает О,
Знаю холод, ползком пробирающийся по хвосту,
Зажигается свет, и с криком роняют фонарик.

Подхожу, разглядываю, и вот, он мертв и камень.
Никогда, ни с кем не удается познакомиться.
Никогда, ни с кем, ни разу не смогла договорить.

Лапы, очи, руки-крылья, вся-длина освещена.
Полдень дня, закрыта книга, продолжаю наизусть,
Можешь ли ты удою вытащить левиафана?


* * *

Что с того, что скорый почерк полинял,
И что в далеком северном походе?
Однажды на дачу приходит письмо,
И никто не возражает почтарке.

Флоксы пахли на садовой дорожке,
Как умели, как только флоксы могут.
Страшен лицом, схватился за перила,
Охнул, сел и принесли валокордин.

Отказываюсь поддержать разговор.
И намагниченным участком сердца
Перебираю черные сухари
Под матрасом, компас и атлас мира.

Безрассудным обещаниям верь!
И, как льдины трогаются по весне,
Третья экспедиция, встав на полюс,
Позволяет себе мысли о родных.


* * *

Переводим дух, пробуем снова –
Ребенок, дерево или книга,
На любой вопрос найдется ответ,
Попроси – и сразу разрешают.

Вот что еще хотела бы сказать,
Прежде чем созвучия захлестнут
(Крупные волны ликованья,
Любое слово находит брата):

Пролеткою на красных колесах,
Прошу считать эту строчку красной,
Ради нее написаны прочи,

Пролеткою на красных колесах
Мы возвращаемся, возвращаем-
-ся и опять-не-пере-вернемся.


ЕЩЕ

1. (день рождения в поезде)

Так ехала, и всякий раз удивительно,
Что занавеска держится, как безумная,
Как самоубийца, последней слабой рукой,
И все-таки, бац, влетает в окно вагона.

Ни одна из трех соседок не смотрит в глаза,
Как будто ночью приходили понятые,
Включали свет и перекладывали вещи.
А может, им настучали в окно снаружи,

Поясняя, что, когда я проснусь в рукаве
Собственного смирения и молвлю здрасте,
Это будет не я, а пожилой рабочий
Со звенящим от легкости чемоданом.

Как я встречала день рождения в поезде?
Как часовой, проспавший минуту подвига.
И все-таки это был замечательный сон,
Который еще увидим под трибуналом.

2. (новый год в Стамбуле)

От моря говорят фейерверками,
Земными отвечают салютами,
И дождик по губам коньячным
Бежит свободно, как обещанье.

В дыму передвигаются рыбные
И чайные подносы; а яблоком
Ударит в грудь безличный облик, –
Так, значит, завтра на том же месте.

Загаженным, бухим, раскулаченным
Сырей автомобилем без номера,
Но год пройдет, и вот вернется
Любовь, и схеме научит новой:

– И этот вариант не подействовал?
И снова, обмирая от бедности,
В увечном зеркале увидишь
Привычный горб над привычным горем?

Тогда судье подай ты прошение,
Пакет об изменении участи –
Чем пожелаешь, чем захочешь,
Официально назначен будешь!

И всем официанткам на выданье,
Всем мальчикам – ковровым приказчикам –
Придется знать твой новый статус,
Печатью круглою укрепленный.

(Прости, не успеваем увидеться,
Мой пароход отчалит до вечера,
Что было денег – под подушкой,
Счастливый путь или оставаться!)

– Еще не умолкай, моя милая.
Обычными дурачь меня сказками.
Ах, обмануть меня нетрудно,
С такой готовностью я обманут.

3. (полчаса пешком)

Как когда в ныряющем стекле
Показался самый первый глетчер,
Весь-автобус, как на амбразурах,
У окна, и дышим полуртом,

И показывают, показывают,
То справа, то слева, то снова,
Неутомимую белизну.
И стыдно, но слезы просыпались,

Так пешком, восстанавливая дыхание,
Постепенно выпрямляясь и спеша,
Открываю незапамятные форточки,
Выметаю невидимую пыль.

Встанешь во тьме, как вечером на даче,
Слушаешь время, слушаешь кровь.
И все, что было, только о-е-а-е,
Книжка-раскраска, ну и что.

Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой,
Крутится-вертится, хочет упасть,