Петр Владимиров, 11 класс, Луганский лицей иностранных языков
Для чего мы живём?

***
Для чего мы живем и как?
Безызвестно, порой без прощенья,
И глашатай, гонимый мщеньем,
Промотается вкрай, как простак.

А зачем – только Богу известно.
Кто оспорит, добавлю в ответ:
Мы воюем, увы, бесполезно
За идею, которой и нет!

Мы судьбу выбираем сами,
Направленье меняем путей.
И боязнь шагает с нами.
Только ты все равно не робей.

Вот талант: чтобы в жизненном круге
Не утратить голову с плеч.
Собирайтесь в дорогу, люди!
Однозначно, игра стоит свеч!

Буду жить, буду жить я, чтобы,
Несмотря на потери и кровь,
Знать, что мне суждено сквозь сугробы
Все искать и найти свой кров.
***
Я живу дворовым псом -
Кто приютит, кто камнем бросит.
Перед сном читаю псалом...
Почему же никто не спросит,

Какова моя горькая жизнь?
Почему день за днем ноги
Заставляют подняться ввысь,
Не согреет никто у дороги?

Моя жизнь - конура да забор
И пустырь под открытым небом.
Но для вас я ведь просто вор
И питаюсь чужим хлебом.

Я такой же отпрыск земли,
Что вскормила меня черноземом.
Я такой же простой, как вы,
Только замкнут в своем лоне.

И привязан я лишь к одной,
Чьё тепло мою душу греет.
И никто, как она, не сумеет
Улыбнуться, кивнув головой.

***
Я люблю тебя, край родной!
Чужестранцу меня не понять...
Когда тучи идут войной,
Эта местность не будет кричать.

Ранним утром, босой,
Я люблю пролететь
По траве, что росой
Будет душу мне греть.

Люблю ее рабочий пыл
И златоглавые поля.
И несмотря на то, что выл,
Смогла влюбить меня в себя.

Восходы, ночи под луной.
Вы слышите? Скучать я буду…
И знаю, не найти покой
Всем тем, кого оставлю иль забуду.

Вот за это Отчизну люблю!
И сквернить буду, кто сквернит,
Но до смерти любовь не убью,
С каждым годом пусть ярче горит!

Я люблю тебя, край родной!
Чужестранцу меня не понять...
Помни, не спорь с судьбой.
Родину не выбирать!

***
Боже, что будет теперь?
Отвори для меня дверь
Да напои водой
Святой.
Я пред тобою чист
Как белоснежный лист
Стыдно мне быть собой
С тобой.
Кровь на твоих устах,
Синица в моих руках.
Выцеловывай свою нужду –
Я подожду.
Свято сейчас воровать,
Грязью людей обливать.
Чего, наконец, жду?
Пойду!

Холодильник

Я холодильник
Кухонный.
Завешан магнитами
чувств,
полки во мне просторны.
Я загадка. И Пруст
Не откроет моей
Тайны,
Морозильник моей
души,
скрип дверцы – плач случайный,
её закрывать
не спеши.
Оставь её
Нараспашку!
закутавшись
в рубашку,
останься
со мной, со мной
подыши.

***
Или мысли, сложенные с вечера, поутру
находятся в некоем хаосе.
Или эта элегия написана морем в порту,
а вовсе не мною. Из зависти
я буду бросать к перрону цветы,
в это бездушное тело,
что повторило твои черты.
Не в рифмах, в общем-то, дело.
Горем страны пышных фраз
есть умственный метастаз.

***
Ночи без сна
Бог послал
нам с тобой

на потолке
или в руке
мерцать луной

мне запрещать
по швам трещать
тебе дано

в похлебке пространств
есть лишь шанс –
и то клеймо.


***
Времени нет совсем.
Поиск других систем

счислений привел опять
актуальность вещей вычислять.

Когда много слов в голове,
вдвое меньше на языке,

а рука пишет только то,
что может закрыть пальто

под собою. Оно – я,
в карманах – гордость моя.

Личной вины здесь нет.
Капли слез сушит рассвет.

Неуместным является торг,
если совесть чувствует долг.

***
Выстрел – слова вразброс.
Видимо, я оброс
обещаниями небес.
В лес
пойду голодать,
буду ручьем рыдать,
отстранюсь от людей совсем…
Всем,
кто хочет меня навестить,
кому нужен, чтобы спросить,
куда второпях иду, –
я жду.

Все же не стоит грустить,
ведь всегда можно спросить,
куда второпях идем, –
мы ждем.

***
И это единственный способ держать вдохновение
в себе, ибо оно – вдох.
Молчание есть высшее благословение,
и то до поры до времени. Вовсе не плох
вариант недоверия треугольникам.
Аналогично и с точкой вне.
И при всем желании быть многоугольником
остаешься окружностью. В вине
ищешь истину, тогда зачем
от зеркала с криком бежать?
Был ничем и будешь ничем –
повторений не избежать.

Детская шалость
Ядерному лету посвящается
Мужчина медленно поднялся со своей полки. Его немолодая спина с характерным звуком отклеилась от дермантиновой спинки. Мужчина был человеком уже старческих лет, и не то чтобы он был в хорошей форме, напротив, его кожа была обвисшей и по форме скорее напоминала комканую бумагу; шарообразное пузо, на котором чинно покоились складки кожи, выглядело неуместным на картине его тощего тела. И несмотря на это, его совершенно не смущало сидеть с голым торсом на нижней полке купе плацкартного вагона. Не смущало, что это увидят женщины, которые изобразив мину на лице, продолжат путь от тамбура к своим местам. Это и понятно. В такую жару нет места любым смущениям.
Оторвать спину от дермантина при такой температуре старику стоило огромных усилий. И теперь всё купе и даже боковые места таращились на него, будто бы он совершил что-то сверхчеловеческое. Старику стало неловко, и его взгляд направился к окну. Солнце уже успело скрыться за горизонт, и перед мужчиной проплывали лишь синие непонятные пятна разных оттенков, которыми при свете окажутся поля, неведомые деревья и деревни.
Это был длинный туннель цвета сажи, по бокам которого находились койки в два этажа, над которыми тускло светились угрюмые лампы цвета листьев завядшего подсолнуха. И, кажется, в тот самый миг, когда всё купе глазело на стеснительного старика, с верхней полки показалось заспанноё лицо. Молодой парень, предварительно скинув с себя простыню, служившую ему одеялом, свесил ноги с койки. Теперь взгляды были устремлены на него, оставив старика в покое. Он быстро и уверенно спустился вниз, приземлив ноги в свои вьетнамки. Тело молодого человека по форме больше напоминало свечу: его короткие волосы, стоявшие дыбом, при тусклом желтом свете походили на пламя, а цвет кожи был также холоден и бледен, как воск.
Не обратив ни малейшего внимания на сверкающие за его спиной глаза, он как-то неуверенно направился к окну своего купе. Казалось, он идёт по лезвию ножа, впрочем, так и было. Подняв две верхние полки, он закрыл окно, и в ту же секунду прекратился шум ветра, шум стука колес о рельсы. И не успела оконная защелка издать звук, как сзади молодой человек услышал жужжание. Не спеша, как это обычно происходит в игровом кино, парень повернул голову к внезапному звуку. Из темноты на него глядели, кажется, тысяча глаз, больных, измученных глаз; из темноты на него наговаривали, кажется, тысяча ртов. К его ушам доносилось: «Ну, зачем закрыл, а? Тут и так жара, еще и этот нехристь с этим окном!» И между репликами, льющимися потоком из ведра злости, молодой человек не успевал оправдаться, объясниться. «Вы понимаете… я замерз… ветер… боюсь простудиться».
Людям было безразлично, только бы их шкурам было комфортно. И лишь старик за всё время не произнес ни слова, а только смотрел вдаль, в синеву неба. «Эй, малыш, ты что творишь?», «О, господи, это невыносимо!». Реплики, кажется, доносились уже из соседнего купе. Парень стоял как вкопанный на том же месте, где его застали претензии; стоял и догорал… И всё меньше эти фразы состояли из слов, а больше из жужжания, и всё меньше глаза казались человеческими…
И правда, вовсе это был не плацкартный вагон, а стеклянная банка, в заточении которой находилось большое количество жужжащих мух; банка, на дне которой лежало два мёртвых богомола: один из них по форме напоминал свечу и имел бледный окрас, шкура другого походила на комканую бумагу; банка, которая стояла на балконе, под раскаленным солнцем, где её забыл ребёнок.