Владимир Безладнов
Режиссер, актер, художник, литератор. Член СП России. Публиковался в журналах "Юность", "Волга", "Сибирские огни", "Звезда Востока". Автор двух прозаических сборников - "Премьера" и "Из неизданного", четырех сборников стихов: "СЕВЕР", "Солнце сквозь сосны", "Маскарабозы" и "Боль", а также - нескольких книг для детей. Основной вид литературной деятельности - драматургия. Из восьми написанных пьес, четыре поставлены в ряде театров России и ближнего зарубежья. Пьеса «Майский жук в шляпной картонке» переведена на польский язык и поставлена в г. Лодзь. Живет и работает в г. Саров


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Горький праздник в моей беспокойной судьбе:
Я вернулся домой. Я вернулся к тебе,
Мой отчетливый сон… и невнятная явь.
Здравствуй, детство моё! Здравствуй, юность моя!
Сколько лет?.. сколько зим?.. сколько черных ворон
Пролетело с тех пор, как на этот перрон
Я однажды пришел, чемодан уложив,
Чтоб уехать в свою суматошную жизнь?..
Здравствуй, город родной! – говорю я, любя, –
До чего же ты стал не похож на себя!..
Где твой сдержанный лоск, что был строг, как гранит?
Почему ты его не сумел сохранить?
Город-интеллигент!.. К торгашей торжеству,
Ты все больше и больше похож на Москву:
Тот же блеск мишуры… те же вопли реклам…
Те же толпы приезжих, скупающих хлам…
Жадный пир нуворишей… и жалкая жизнь
тех, кто вышвырнут ими, обманом, в бомжи.
Те же трещины старых облупленных стен
И помпезный фасад для почетных гостей,
Где торчат, словно свечки, твои маяки,
Как в ватрушке с вареньем… из серой муки.
Можно выстроить банк, можно вылизать Центр…
Только толку в том – грош!.. (или, правильней, – цент?) –
Та же сытая власть!.. Но страшнее всего –
Разобщенность людская. И вот уж чего
Я никак, хоть убей, осознать не могу:
Как же ты, гордый город, не сданный врагу,
Переживший блокаду, сейчас – полный сил –
Метастазы фашизма в себе прорастил?
А кругом – суета. Каждый – сам по себе,
В непрерывных заботах о личной судьбе:
Как бы что ухватить… где бы что-то урвать…
Для себя… для семьи… на других – наплевать!..
Отодрать свой кусок – и бежать поскорей,
Запереться в своей персональной норе.
Бедный мой Петербург!.. Не во сне. Наяву.
Извини… я иначе тебя назову:
Здравствуй, мой Ленинград! Ты меня узнаешь?
Я тебе благодарен за детство свое,
За прекрасную юность, за каждый мой день
Среди добрых, спокойных и честных людей.
Это – счастье, что нам приходилось расти
В коридорах твоих коммунальных квартир,
И на звезды смотреть редкой ясной порой
Из колодцев твоих грязно-серых дворов.
И насколько же ярче была наша жизнь:
Мы умели любить, мы умели дружить
Бескорыстно и искренне – принцип таков! –
Без «гламурной тусни», без мобильных звонков,
Без хождений в «Рунет», без компьютерных игр,
Познавая, «в реале», изменчивый мир.
Тусклый неба квадрат иногда голубел.
Мы взбирались на крыши – гонять голубей
Или просто, с восторгом, смотреть с высоты,
Как под нами – ковром – расстилаешься ты.
И не нужен нам был интернетовский чат –
На катке и на танцах «кадрили» девчат,
И играл нам – вживую! – Иосиф Вайнштейн,
И смотрели, с улыбкой, на нас Крузенштерн,
Добролюбов и Глинка, Барклай и Крылов…
Даже строгие львы… – поощряя без слов,
Когда мы, после танцев, в субботние дни
Целовались на лавочках около них.
Мы любили читать, мы умели мечтать,
И сегодняшним – были мечты – не чета!
Эх!.. увидеть бы их воплощенными в жизнь –
Понеслась бы она так, что только держись!
Может, стал бы свободным, и впрямь, человек,
И в Искусство вернулся б «Серебряный век»,
И, пройдя сквозь эпоху финансовых бурь,
Ты расцвел бы, как прежде, мой Санкт-Петербург

Ст. Петербург, март 2011

СЛУШАЙ ТИШИНУ!..

Моим аргентинским друзьям и коллегам –
Веронике Санчес и Раулю Косме Эстевесу,
убитым, в числе других противников режима Рейнальдо Биньоне,
в мае 1979 года на поле поло-клуба "Коронел Суаррес".

Полночь. Поле для игры в поло.
Лёжа навзничь, разбросав руки,
Ты вдыхаешь тишину, Косме.
Воздух – горькая полынь с перцем.
Не бывает тишина «полной» –
Тишина всегда полна звуков:
Даже если попадешь в космос –
Будешь слышать гулкий стук сердца.

Принесет, прошелестев, ветер
Запах скошенной травы прелой,
Да в конюшне, что в густой роще,
Беспокойная заржет лошадь.
Прошуршит в траве змея где-то,
Заведет сверчок свои трели… –
Тишина звенит в ушах громче,
Чем ревущая толпой площадь.

В черном небе – над тобой, Косме –
Безмятежность и покой… трезвость.
Волопас повел гулять свору,
Добродушных звездных псов гончих.
Вероника расплела косы,
Чтобы волосы опять срезать:
Птолемей вернется к ней… скоро…
Это твой последний день кончен.

Здесь – внизу – травили вас псами
После сыгранного днем матча.
Сняв мундиры – веселы, ражи –
Для потехи, натянув стринги,
Добивали тех, кто жив, сами
Перепившиеся, в хлам, «мачо»,
И насиловали жен ваших,
И машинкой для овец стригли.

Ах, как весело скакать голым,
По живым мячам лупя клюшкой!
А потом надеть мундир важно
И отбыть к своей семье – в город…
Слушай, Косме, тишины голос
(Скоро будут говорить пушки),
И вбирай в себя спиной влажной
Остывающей земли холод.

Этот холод, пополам с болью,
В небе звездные зажег свечи.
Неотпетую твою душу
Не услышат в городском шуме.
Ты не свидишься с женой больше –
Вероника будет ждать вечно.
Слушай, Косме, тишину!.. Слушай!
Ты еще не до конца умер.

ПРИЗРАК

“Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое”.
“Я надеюсь, что потомство отнесётся ко мне беспристрастнее”.
Император Павел.

О, как я мечтаю исчезнуть!.. И пусть это будет не скоро –
Я верю, что всё же предстану пред светлые очи Творца,
Покинув навеки бесчестный, холодный, неискренний город
И место последних пристанищ – могилы – свою и отца,

Убитого так же трусливо, как здесь – в этом рыцарском замке –
Со мною расправилась подло гвардейская пьяная шваль –
Подонки, что утром чванливо хвалились, с геройской осанкой,
Стояли – наследника подле – навытяжку, руки по швам,

Клялись, оттесняя друг друга, в сыновней любви, и смиренье,
Потом, демонстрируя верность и глядя умильно в глаза,
Лизали дрожащую руку, с таким же неистовым рвеньем,
С каким – так недавно – усердно лизали мой царственный зад.

Я мог бы понять тех мерзавцев, которые были в опале,
Но тех, кто ко мне был приближен, – клянусь – никогда не пойму!
Николка с Платошкой, как зайцы, трусливо мне мстили… но Пален?!..
Уж он-то был мной не обижен: я верил, как брату, ему.

А впрочем, ведь я не об этом… С тех пор, вот уж третье столетье,
Михайловский замок, с надеждой, я каждую ночь обхожу,
В парадную форму одетый… и, кажется, должен стареть я,
Но… мне – сорок шесть, как и прежде… И вновь – еженощная жуть:

Сейчас я войду в свою спальню… точнее – в домовую церковь,
Которую в ней обустроил мой сын, чтоб замаливать грех…
И снова со мной – ненормальным тираном, по общей оценке –
Сведут свои счёты «герои», и хвастаться будут, при всех…

И снова на башне – фатально – куранты сыграют мне полночь,
И мой камердинер откроет в прихожей дубовую дверь…
И вновь в мою темную спальню ворвётся гвардейская сволочь,
Меня матерщиною кроя… и я буду драться… как зверь!..

Руками, ногами, зубами!.. от боли визжа, и от страха…
И свет пред глазами померкнет… и, мебель с посудой круша,
Меня будут бить эти хамы ногами...по мокрому паху…
И будет удар табакеркой… и шею мне сдавит мой шарф…

Все туже и туже, и туже… (коленом упрётся поганец)…
И я – бездыханный – обмякну в жестоких руках подлецов…
И брошенный, в собственной луже, я буду истоптан ногами…
И будет полночи румяна лейб-медик мне класть на лицо,

Запудрив следы от ударов… И всё это – два с лишним века!..
Как вечное круговращенье кошмарных, жестоких клише!..
Я знаю: господняя кара ниспослана мне – человеку,
За что же такие мученья моей непрощенной душе?!

О, как я мечтаю исчезнуть!..



ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Светлой памяти замечательного артиста
Константина Константиновича Григорьева.


Что-то холодно стало в мире!..

Вечер… Пепельница… Окурки…

В полутемной мрачной квартире
На окраине Петербурга,
Одинокий старик угрюмый –
Угловатый, немного странный –
Напряженно о чем-то думая,
Отрешенно глядит в пространство…

Стол… кровать… холодильник старый…
Допотопный приемник «Родина»…
Стопка книг на полу… гитара…
Остальное давно уже продано…
За окошком – «хрущевок» крыши
(хрен поймешь, Лесной или Ржевка)…
На обшарпанных стенах – афиши:
«Ленсовета»… «Комиссаржевка»…
«МХАТ» и «Пушкинский» – слава московская…
Пара красочных киноплакатов…
Как давно это было… – Господи!.. –
Невозможно припомнить даты…

Девять вечера… Стынет ужин…
Телефон молчит равнодушно…
В окна тянет февральской стужей,
Но ему, почему-то, душно…
Он встает, открывает форточку,
Прислоняется к ней затылком…
Взяв с тарелки хлебную корочку,
Тянет медленно руку к бутылке…

Поллитровка – плохая подруга.
Подожди распечатывать, Костя!..
Все же – семьдесят! – цифра круглая:
Может, кто и заглянет в гости… –
Друг – из юности… твой ровесник,
С кем и выпить не грех за встречу…
Может, он споет твои песни –
Сам не сможешь – проблемы с речью…
Стол твой «праздничный» лаконичен,
Прост, как в юности, но калориен:
Хлеб, пельмени, бутылка «Столичной»
Да салат из «Кулинарии»,
Каплей постного масла сдобренный…
(Хорошо, что, без всякой спеси,
Пару сотен соседка добрая
Одолжила тебе… до пенсии).
Может, сказаны будут тосты…
Может, в прошлом вы покопаетесь…
Может, даже, ты вспомнишь что-то… –
У тебя ведь проблемы… с памятью…

Лишь мелькает, как наваждение,
По ночам кошмар полустертый:

Ты, в тот раз, отмечал день рождения
В ресторане Дома Актера…
Был конфликт… и какая-то гадина,
Услыхав, в свой адрес, нелестное,
Чем-то подло ударила сзади,
И столкнула по темной лестнице.
По ступеням, железом кованным,
Ты скатился, со вскриком сдавленным…
И смотрел персонал откормленный,
Как тебя, с головой окровавленной,
На машине реанимации
В «Склифосовского» увозили…
Кома… множество операций…
И – тотальная афазия!..

Кто заплатит за это несчастье?
Ведь никто не искал, и не ищет
Сволочь, сделавшую, в одночасье,
Из Звезды инвалида нищего,
Превратив в сумбурное месиво
Мозг, что создал Господь для творчества!..

Двадцать, с лишним, лет вне профессии!..
Двадцать, с лишним, лет одиночества!..

До друзей далеко… Им некогда…
Ведь они – в бесконечных заботах…
В вечной спешке – деваться некуда –
Деньги, слава, семья, работа…
Сыновья и бывшие жены
Перегрызлись из-за квартиры,
По душе твоей обнаженной
Каждым словом стреляя, как в тире.
Развернулась борьба – до предела –
За недвижимость… Ну, еще бы!..
Ты живой – а они уже делят
Тридцать метров твоей «хрущобы»!..

Ты один! – больной и усталый!..

Как же судьбы людей заковыристы!..
В детстве мы, как и все, считали
Самым главным – скорее вырасти…
Позже – в юности – не было выбора,
Потому что, лелея и пестуя,
Нас Народный театр на Выборгской
Навсегда повенчал с Профессией…
И, хоть были масштабы неравные:
Ты – Звезда, я – трудяга в провинции, –
Мы считали, что творчество – главное,
А не слава, и не амбиции!..
И работали… в хвост и в гриву!..
Позабыв обо всем на свете…
И смотрели на нас ревниво
Наши жены, и наши дети…

Мы не знали, что это – бойня:
Стоит лишь перестать светиться,
Стоит вывалиться из «обоймы» –
Вмиг, исчезнут умильные лица
И «друзей» и «поклонников» наших –
Всех, кто пел дифирамбы дружно…

Как же это, должно быть, страшно –
Ощущать… НИКОМУНЕНУЖНОСТЬ!..

Как же больно – в свой день рождения,
В одиночестве, с зеркалом чокаться,
Видя в нем не себя – привидение!..
Так ведь можно, и вовсе, чокнуться…

Поздно… Сумерки густо повисли…
Не пришли запоздалые гости.

Я тебя поздравляю – мысленно –
С «юбилеем», дружище Костя…
Были редкими наши встречи:
Мы дружили на расстоянии…
Я не знаю еще, в этот вечер,
Правды всей о твоем состоянии,
И что «праздник» – последняя веха
Перед скорым освобождением…

Горько мне, что не смог я приехать
На последний твой день рождения!

* * *

Вот уж год, как тебя не стало…
Питер… – «Северная Пальмира»… –
Город душ из камня и стали…

Что-то холодно стало в мире!..


Ст. Петербург. Февраль 2008 г.



Неотправленное письмо

Север. Май. Середина дня.
– Здравствуй!..
Как ты там… без меня?
Как живется тебе… и с кем… –
В безмятежном твоем мирке?..
И кого теперь ждет судьба
“Воздыхателя” и “раба”?..
Из-за плотно закрытых штор
Не увидишь, что в море шторм,
Что идет косяками сельдь,
Что на винт намотало сеть,
А по морю гуляет смерч –
Смерть.

Дни путины, как страшный сон:
Разъедает ладони соль,
Днем и ночью стучат ножи:
На плавбазе – бичи… бомжи... –
Полупьяные, в злой тоске,
Мрачно рубят башки треске…
И, зверея под этот шум,
Я, зачем-то, письмо пишу,
Понимая, что – хоть убей! –
Я его не пошлю тебе…
Мой напарник, допив свой спирт,
Спит…

Да и мне бы… не грех – «грамм сто»,
Хоть мы с ним и считаем, что
Лучше – в море, чем пить с тоски,
А наутро – сшибать «бычки»
И, бомжуя, баклуши бить…
Я ведь, в сущности, – тоже… бич:
Я бежал от тебя тогда
В беспросветное «никуда»,
И уже не вернусь назад,
Чтоб мозолить тебе глаза.
Если вспомнишь меня – скажи:
«Жив».

Вот, отплаваю, и – на Юг –
Убирать, для корейцев, лук…
Может быть, – на Восток решу –
Собирать в тайге черемшу…
Время лечит!.. Но боль – свежа,
Да и память – острей ножа!..
Я ведь так и не убежал
От тебя… и себя. А жаль!
Буквы пляшут… Дрожит рука…
Штормовою волной – строка…
Все!.. На вахту пора… Зовут…
Рву!

Мурманск, май 1970 г.