«А как пели первые петухи…»
А как пели первые петухи —
Вся страна вставала не с той ноги.
Что ни день, то праздник. Легко понять.
Я на времечко то не хочу пенять,
Где цвели вовсю хохлома и гжель
И ракеты всегда попадали в цель.
Той страны уж нет. Я грущу о ней.
Я любил ее за размах бровей,
Широту полей, глубину морей,
За чугун ее комнатных батарей,
Бляхи медь, оловянный пустой зрачок.
За стального затвора сухой щелчок.

«Две гитары за стеной…»
Две гитары за стеной
Звук издали жестяной.
Из кармана выпал ножик
С рукояткой костяной.
В пол воткнулся деревянный
(Ой, недобрые дела!).
Дева ножик окаянный
Еле выдернуть смогла.
За стеной запели пьяно:
«Ты — цыган и я — цыган!»
Вышел месяц из тумана
И опять ушел в туман,
Чтоб не видеть дикой сцены
И заламыванья рук
В доме каменном, где стены
Не задерживают звук.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спят бомжи, словно куклы тряпичные,
Безмятежны их лица кирпичные.
Спят собаки бродячие рядышком,
Сны подобны их вязаным варежкам.
В гараже спит машина пожарная.
Спит на площади бронза державная.
Спит за городом нива усталая.
С неба падает перышко малое.
Спит пилот самолета смертельного.
Тлеет бок неба звездно-метельного.
На постель опускается перышко.
Спи и ты, мое малое зернышко…

«На вечерней на заре выйду во поле…»
На вечерней на заре выйду во поле,
Где растрепанная ветром скирда,
Как Сусанина в классической опере
Накладная, из пеньки, борода.
Оторву я клок от этой бородушки.
Разотру его до белой трухи.
И застыну возле рифмы «сторонушки»
Серым камнем в окончанье строки.
И молчать мне век под ширью небесною,
И рубеж необозримый беречь,
Чтоб понять любую тварь бессловесную
И того, кто дал мне слово и речь.