Михаил Сорокин  г. Новошахтинск Ростовская обл. Россия

 ОСЕННЯЯ СТЕПЬ

Туманом выдыхая сон
В пылающий пожар рассвета,
Срывалась степь в речной затон
С обрывистого края лета.
Вновь выползала из реки
На берег осени пологий,
Где вышли из воды мостки,
И вдаль бежала вдоль дороги
На тысячи молчащих вёрст,
Где умещались расстоянья
Всего лишь в маленькую горсть
Дорожной пыли. «До свиданья», –
Шептал осенний ветерок,
Но слышалось: «Прощай на веки».
Степь убегала на восток,
То падая с обрывов в реки,
То выбираясь сквозь камыш,
Стремясь бескрайнею равниной
В рассвет, где надрывалась тишь
Прощальной песней журавлиной.
Степь на восток рвалась, в простор,
Где мнилось ей с весной свиданье,
Но отражала гладь озёр
Одно лишь только увяданье.
Поникли травы на ветру
В холмах, облезло гнущих спины.
Кусты рыдают на яру
Слезами красными калины.
От увядания не смог
Никто ни спрятаться, ни скрыться,
Но степь бежит всё на восток,
В рассвет, буланой кобылицей.

***
Спасибо, что идёте тихо рядом,
Не говоря ненужной чепухи,
В осеннем парке, жёлтым листопадом,
Где умирают даже и стихи,
Едва лишь с воспалённых губ слетая,
Шурша с листвой за дворницкой метлой,
В бездонном небе, горькой дымкой тая.
Мир полон и без наших слов золой.
Мечты сгорели, данность обещанья
Поспешностью запретов нас гнетёт.
К чему увековечивать прощанье?
Всё времени метла в костёр сметёт
За нами следом. Завтра мы проснёмся
Без тяготящей общности грехов.
Спасибо, что вот так мы расстаёмся –
Без ваших слов и без моих стихов.

***
Словно выпал из гнезда
Одинокой чёрной птицы,
Провалившись в никуда,
Где давно уже не спится,
Где болезненно дрожит
Пламя свечки, воском плача.
Память от меня бежит,
Ничего уже не знача.
Я не помню кем я был,
Зная лишь, что был потерян
В сумраке, где ветер выл.
Знанью без причины верен,
Одного я жду давно:
В миг, когда погаснет пламя,
Тьма влетит в моё окно
И обняв меня крылами,
Как найдённого птенца,
Унесёт меня с собою
В неизведанность конца,
Где бездомный ветер воет.

 НОВОГОДНЕЕ
День и ночь не смолкает стук молота.
Дым из труб, богатеет страна,
Льётся в трубы горючее золото
И кому-то совсем не до сна:
Переводы и перечисления,
«Экспортлес», «Промчермет», «Нефтегаз».
Так держать, курсом на повышение!
Сводки бирж просто радуют глаз...
Новый Год. Эксклюзивные ёлочки.
Шоубизнес пускается в «чёс».
Тучный дядя, одетый с иголочки,
В «Детском мире» купил паровоз.
Будет сыну веселья и радости
На каких-то всего полчаса.
Новый Год: поздравления, сладости,
Захмелевших гуляк голоса...
Слякоть зимняя, ветер неистовый.
Частокол суетящихся ног.
У базара — мальчонка расхристанный,
С ним больной и облезлый щенок.
«Будьте добренькими, проходящие,
Кто чем может, заради Христа...»
То ль ослепли все люди спешащие,
То ль не стало на людях креста.
Только бабушка с тощей авоською
Лезет в старенький свой кошелёк:
«Вот, возьмите на хлебец вам с моською.
Извини, что так мало, внучок».
Дед Мороз не придёт – хитрый дедушка
Со Снегуркою рубит «бабло».
Мальчик купит консервы, да хлебушка.
(Со старушкою хоть повезло).
Он войдёт в старый домик нетопленный,
Даст поесть и напиться щенку
И добавит из мелочи скопленной
За ночлег алкашу-мужику.
Где-то реки из чёрного золота,
Прибавляется весу в казне...
Драной шубой накрывшись от холода,
Мальчик спит в богатейшей стране.

 В ГОРОДЕ ПРОШЛОГО

В этом мартовском городе прошлого
Я на память ищу адреса,
Где случалось со мною хорошее,
Где звучали друзей голоса.
Только всё здесь теперь перестроено,
Кто-то съехал, кого-то уж нет.
Лишь за парком — как раньше — промоина,
В ней теряется памяти след.
Здесь давно все следы перепутаны.
Здесь в преданья вплетается новь.
В переулках, что снами окутаны,
Заблудилась навеки любовь.
Тут жила по соседству красавица,
А теперь только годы живут.
Мне соседство такое не нравится
Потому, что давно не зовут
Молодые меня на свидания,
Прибавляя мне имя «отца».
В этом городе жили желания,
А теперь — нежеланье конца.
В этом пасмурном городе прошлого
В ностальгию ведут все пути.
Я дорогу спрошу у прохожего,
Чтоб тихонько отсюда уйти.
Он махнёт лишь рукой в раздражении –
Мол, дороги не знает и сам.
Уловлю я родное в движении
И узнаю его по глазам.
Он сто лет в этом городе мается
И ещё предстоит сто лет мук.
Он моим отраженьем скитается
По бульварам замкнувшимся в круг.
Ни плохого не вспомню, ни пошлого,
Сединой обелятся года.
В этом нынешнем городе прошлого
Потерял я себя навсегда.

***
Своей душе любви и веры
Я слишком много задолжал.
Я пошлости не избежал –
Мои мечты скучны и серы.
Из чьих-то сложных биографий
Я понял — простота изъян
И спрятал прошлое в чулан,
Как кипу детских фотографий.
Как слабости перед врагами,
Я совести боюсь своей.
Нет, без неё я не сильней,
Но бить могу, зато, ногами.
Я не хватаю звёзды с неба,
Но я умею выживать
И слабости свои скрывать,
Имея кров и корку хлеба.
Но только долгими ночами
Ко мне всегда приходит тот,
Кто хитростей не признаёт.
Глядит он грустными очами,
А в них такая безысходность,
Такая боли глубина –
Бездонней, чем моя вина,
Страшнее, чем вся мира подлость.
Садится он у изголовья
И смотрит молча, не виня,
Не осуждая, ни меня,
Ни дел моих, ни безголовья.
Я знаю сам — я истаскался
И телом, и душой давно,
И мне бы в пору пить вино,
Когда бы истин домогался.
Но нет от истин трезвых проку,
Как и от пьяного вина.
Филёром глупым тишина
Напишет донесенье Богу:
Они все ночи промолчали –
Ни слов, ни стонов, ни молитв –
Как ветераны прошлых битв,
Что всё в атаках прокричали.
Глупее тишины той нету,
Что ждёт всегда одних речей.
И нет глупей тех палачей,
Что жаждут нас призвать к ответу
За то, что и любви, и веры
Душе так задолжали мы,
Боясь тюрьмы лишь и сумы,
За то, что мы скучны и серы.
Судьбу желая изменить,
Умом мы сердце заменили.
Возможно ли больней казнить,
Чем этим мы себя казнили?

***
Мне Бог талант довеском малым дал
К судьбе, когда-то проклятого предка.
Я, может, стою чьих-нибудь похвал,
Но я отвык — меня хвалили редко.
Всё больше поминали те грехи,
Которые в умах себе творили.
Я, спрятавшись от них, писал стихи,
Чтоб завистью меня не уморили.
Но вид мой им все тайны выдавал
И зависть их диагноз мне писала.
Я чувствовал, что стою их похвал
И злился, что меня хвалили мало.
Теперь, когда давно мне наплевать
На похвалу, хулу, на чьё-то мненье,
Меня всё те же стали признавать.
Я стал почти предметом поклоненья.
Они в улыбки прячут свой оскал
И не поймут пустою головою,
Что даже, если стою я похвал,
То зависти их точно уж не стою.

***
Меня зазря талантом одарила
Людская недалёкая молва.
Какая-то неведомая сила
В меня вбивает ночью все слова
Калёнными гвоздями крестной муки,
Под утро, оставляя мне стихи,
Что тяготят слабеющие руки,
Как рода человечьего грехи.
Я лишь орудье этой тайной силы
Съедающей сознание моё,
То – вея страшным холодом могилы,
То – из огня рождая бытиё.
Но я несу покорно крест поэта,
Хотя совсем о том и не просил,
Боясь Иудой стать в лучах рассвета,
Предателем неведомых мне сил.

ЭПИГРАФ К ВЕЧНОЙ КНИГЕ
 ( «Доктор Жеваго» Б. Пастернак )

Всё проходит и жерновом века
Государства стираются в прах.
Вечна только тоска человека,
Наблюдавшего Родины крах,
Пережившего гибель надежды,
Потерявшего смысл во вчера.
Время старые сбросит одежды
И иные задуют ветра,
Но останутся вечные книги
Искалеченных веком судеб,
Вечность не разменявших на миги,
Не сменявших Отчизну на хлеб.

***
В глухую ночь со вторника на среду
Проснулась совесть, что всегда права.
Всё бросив, из беспамятства я еду
Туда, где память всё ещё жива.
Давно там наша хата покосилась,
В ней комнаты и пыльны, и пусты.
Там вся округа сильно изменилась.
Одно там неизменное — кресты.
К ним некому ходить: все, кто ходили
Остались среди них лежать навек.
Я знаю, что они меня простили –
Я, всё же, не чужой им человек.
Я знаю, только тошно мне ночами,
Когда, проснувшись, совесть глянет так
Своими неподкупными очами,
Как будто говорит: «Иван-дурак,
Беспамятный, безродный, бесполезный,
Безвольный раб насущной суеты...»
Любые оправданья неуместны,
Когда зовут родимые кресты.
И я срываюсь в ночь и еду, еду,
На совести своей пожар спеша.
В глухую ночь со вторника на среду,
К родным могилам просится душа.

***
Как фантиков у дурака
Полно идей, а дел — не густо.
Я жду счастливого звонка,
Но в телефонной книге пусто.
Там нет друзей и связей нет,
Родных — и тех там не осталось.
Там лишь стихов полночный бред
И долгой памяти усталость.
Кого теперь за то винить,
Что долго жду, но всё напрасно,
Что просто некому звонить?
Реальность к чувствам безучастна:
Что заслужил — то получи,
Что отложил — возьми с процентом.
Но может всё-таки, в ночи,
Однажды, с ангельским акцентом,
Мне в трубку скажут: «Счастлив будь,
Ты заслужил!» И я поверю,
И я пойду спокойным в путь,
Не думая, что ждёт за дверью.

 МЕЖДУ ПРОЧИМ

Она меня любила между прочим,
Как любят полосатый старый плед,
Что согревает в пасмурные ночи,
Когда иного счастья больше нет,
Чем им до подбородка обернуться,
Личинкой грезя в тёплом полусне
О том, что можно бабочкой проснуться.
Она теперь не вспомнит обо мне.
Она проснулась всё-таки однажды
И улетела в радужную новь.
Не влезть в один и тот же кокон дважды.
К чему хранить ушедшую любовь?
Она наверняка давно забыла
О том, что мне шептала в нашем сне,
Тогда, когда была ещё бескрыла,
Когда была нужда ещё во мне.
Она меня любила между прочим,
Примерно между снов и между грёз.
А я всё вспоминаю наши ночи.
Пусть, между прочим, каждый раз короче,
Но пасмурно мне всякий раз до слёз.

 Монолог победителя
Да, у войны – лицо не женское,
Но на плечах несла меня
Простая баба деревенская
По самой линии огня
В той деревеньке на Смоленщине,
Где излупили фрицы нас.
Да, благодарность русской женщине
Я прохрипел ещё не раз,
Когда израненный, контуженный
Валялся в матерном бреду,
А голосок сестры, простуженный,
Шептал: «Да, миленький, иду».
Она смотрела строго вроде, но
Вздыхала и прощала мат.
Она была тогда мне родиной.
Я и теперь её солдат.
Её и той, что за станиною
Жевала свой блокадный хлеб
Как звали-то её? Полиною?
А может Ниною?.. Семь неб
Теперь её навечно: сизой горлицей
Она взлетела. Двадцать три
В тот год могло бы ей исполниться.
В кровавых отблесках зари,
Когда Берлин в руинах плавился,
Предчувствуя конец войны,
Я знал, что я — навек прославился,
Как доблестный солдат страны.
Я в землю врос, стоял и выстоял,
Я в рукопашную ходил.
Я каждый день войны той выстрадал
И, наконец-то, победил.
И у побед лицо не женское,
Но, все ж, медалями звеня,
Я помню — баба деревенская
Из смерти вынесла меня.