Олег Борушко


Я стал бизнесменом, продав за валюту талант,
отпала охота страдать за большое искусство.
Я стал аккуратен на службе и в сексе педант,
и смуглые девушки мне демонстрируют чувства.

Меня простодушно осудит бездомный поэт,
угрюмый прозаик презрительно сделает брови.
Им не по карману любовь пригласить на обед,
от этого мир предстает недостойным любови.

А я, заработав на службе себе на штаны,
лечу в "Метрополе" порой на такие высоты,
где, сытно поужинав, видят чудесные сны
достойные граждане - гении и идиоты.

КРАСИВАЯ

Девушка тупая и веселая,
море голубое и ленивое.
Я лежу и думаю, что все-таки
лучше бы она была красивая.

Я б тогда побрился новым лезвием,
подошел, кусая сигарету,
и сказал, предчувствуя последствия:
- Даже не с кем выпить "Амаретто"!

- "Амаретто"? - встрепенулась девушка.
- "Амаретто"? - вскрикнула подружка.
- Мы хотим попробовать немножко,
вот у нас пластмассовая кружка.

И какое тут пошло веселие!
И притом без всякого усилия!
Поцелуев огненная серия!
Если бы она была красивая.

КОРОЛЬ

Как хочется про Западный Берлин
составить поэтическую пьесу
без идеологических глубин,
а просто так: любил король принцессу.

И был бы он, пускай себе, король,
влюбленный в молодящуюся Шпрее,
но был бы я - Беляевская голь -
безделкой на его прелестной шее.

Ах, он ведь с первых строчек - наизусть,
и с первых светофоров - нараспашку.
На Цоо-пляс купи меня, курфюрст,
хоть запонкой на старую рубашку.

Купи-купи, недорого возьму,
хоть на четыре пфеннинга проштрафься,
я стану бессловесной, как Муму,
заклепкой на ремне Потсдамер-штрассе.

Я продаюсь за понюх табаку,
от радости, как Кремль, велик и розов,
с Москвою в сердце, стадом на лугу,
и странною душой великороссов.

 МОИМ ДРУЗЬЯМ

Шофер Кастуев тягостно вздыхает
и понемногу прибавляет газ.
Мои друзья опять переезжают
с чужой квартиры в двадцать первый раз.

Немолоды. Один разбит подагрой,
другой от сластолюбия пунцов -
волшебник слова Виктор Пеленягрэ
и модный композитор Степанцов.

С чужой квартиры на чужую хату,
на горький хлеб и чайничек взаймы.
Когда -нибудь, когда-нибудь, ребята,
произойдет! И это будем мы:

Внезапно, как сдается недотрога,
судьба раскинет сказочный шатер,
что даже скептик и марксист Кастуев
смахнет слезу и скажет: "Перебор!"

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Куртуазным маньеристам посвящается

А вот и Юрченко прославился в Одессе,
его портреты продаются на Привозе,
его там любит девушка Олеся,
прописанная в Риге у свекрови.

У Степанцова вышло в "Новом Мире"
семнадцать строф на темы молодежи.
Он любит Родину, а к вечеру поближе
брюнеток с бесподобным цветом кожи.

И Пеленягрэ - уж, казалось, кто бы!
Со скрипом прописался - а туда же.
Дурацкой песней про любовь до гроба
обогатил дырявый "Кругозор".

А что же я? Я - самый симпатичный,
веселый и всегда простой с народом,
и с девушками ловкий и тактичный,
и десять лет прописанный уже?

А я угрюмо жду, пока разлюбит
Олеся - Юру, Вадика - брюнетки,
а Пеленягрэ сходит в вендиспансер,
и девушки поймут, что есть на свете
достоинства важней, чем популярность.

Б. БЕКТЕМИРУ

Поэт Сагидуллин придумал поэму про кошку,
про кошку с египетским именем Тинтуарет.
Поэт Сагидуллин и кошка сидят у окошка -
у них на Басманной другого занятия нет.

Мне кошка не кажется вовсе достойным предметом
для изображения или расхода ума.
А вот Сагидуллин - 400 строк, и при этом
поправился телом и порозовел, как хурма.

А может, конечный, божественный смысл искусства -
найти себе кошку по имени Тинтуарет,
купить табурет и, следы пересыпавши дустом,
зажить на Басманной, в доме, которого нет.

ПРИВЕТ

Привет, Булат неугомонный мой,
ну как ты там, скучаешь по столице?
Или твоя привычка сторониться
Не признает, что хочется домой?

В душе разлад, похожий на уют,
и каждый день весь день проходит мимо.
Я привыкаю к водке "Абсолют",
ты - отвечать на имя Серафима.

Но изредка, в молитвенной тиши,
перед святым и непорочным ликом
ты потихоньку в мыслях согреши,
скажи: "Благослови его, Владыко!"

ГЮЗЕЛЬ
Блюз

Я не храню семейные обеты,
мои кумиры - ночь и алкоголь.
Все кошки серы, грешники отпеты,
и ангелы пострижены под ноль.

Как в смертоносном танце Саломея -
туркменочка со шрамом на лице
любила, словно бы писала мелом
на белоснежном ватманском листе.

Она любила, ах, как она любила!
Все это было, было, было, было!


не терпелось выглядеть живее,
чем лица предков в глиняных гробах,
но голый почерк ветра-суховея
сквозил в ее движеньях и губах.

Он звал подняться с купленной постели
и разрешить рискованный вопрос:
какие духи дремлют в гибком теле,
и что сулит рисунок тонких кос?

Она любила, ах, как она любила!
Все это было, было, было, было!

Я раскалялся в пламенных порывах -
подобье солнцем выжженных пространств,
и висельная грация надрыва
была верней - дика и горделива -

мне всех на свете женских постоянств.

Ах, не ищите в голосе трагизма -
трагизм смешон, когда такая власть!
И исцеляет душу от цинизма
за пять червонцев купленная страсть.

НОСТАЛЬГИЯ

Заварить ли по-черному снова чайку,
но спускаться на кухню - четыре пролета.
Карусель вентилятора по потолку -
дорогая метафора Аэрофлота.

Я хочу ностальгии. Я, может, дождусь:
Разыграется сплин, как дурная погода -
эмигрантской колоды верительный туз,
провожатый в бессмертие с черного хода.

Преимущество плача. Достоинство слез.
Королевство тоски по великой России.
Привилегия знати - при виде берез
становится грустнее, и, значит, красивей.

Я, наверное, парий, ублюдок, злодей,
бессердечный наследник угрюмой эпохи,
подсудимый, невольно влюбленный в судей,
оттого-то, видать, и дела его плохи.

Мне б хватило намека, осколка, мазка,
многоточия в самом конце разговора...
Бесполезно. Я вижу при слове "Москва"
юбилей счетовода с лицом коронёра.

И меня не согреет в далеком плену
чернозема щепоть в лоскуте парусины
с огорода отцов, потерявших страну
и детей, потерявших тоску по России.

ПРЯМАЯ РЕЧЬ

Мне не идет на ум прямая речь:
Дурные сны, жаргон и экивоки.
Простая мысль дробится на намёки -
не подступиться и не подстеречь.

Наедине беседую с собой
на языке метафор и подтекста,
как будто впал в искусственное детство,
и некому позвать меня домой.

Запас простых и однозначных слов
и прямиком поставленных вопросов
иссяк, как ром в каюте у матроса.
Кто был авгур - сегодня птицелов.

Кто на театре - томный звездочет -
кружил умы без счету и разбору,
здесь, в кабаке последнего разбору,
кричит слуге, что неразборчив счет.

Он позабыл, как пишется тире,
как говорят «люблю Вас» без кавычек...
Поставить на кон золото привычек
в обмен на бабье лето на дворе...

 ГЕНИЙ РЕМЕСЛА

"Монблан" не пишет, "Божоле" горчит,
душевный строй не требует соблазна.
Мария, я надеюсь, ты согласна,
что без соблазна - рукопись молчит.

Вернее - ничего не говорит,
как ни тасуй и ни коверкай слоги.
Я словно бы шагаю по дороге,
где ни одно окошко не горит.

А вспыхнет на последнем этаже,
поманит: долгожданная примета!
Но знаешь наперед источник света,
и гаснет свет в окошке и в душе.

Уехать? По накатанной пойдешь
в гараж, где все налажено к отъезду:
автомобиль, готовый мчаться к месту,
где впечатленья сыплются как дождь.

Зарницы человеческих страстей,
действительности влажные картины -
лишь мутный оттиск подлинной картины,
речитатив для сводки новостей,

трезвон прибрежной гальки. Здесь пора
сказать стихами, то есть безыскусно:
расплатой за познание искусства
является молчание пера.

Но в роли полномочного посла
с конца капота, весь - лазурь и никель -
мне салютует в солнечной тунике
немой и гордый гений ремесла.

МЕСТА

Полночный бар. Негромкий говор кружек.
Исполненный величия бармен.
Пью алкоголь. И голову закружит
обманчивая жажда перемен.

Она уходит. Он уходит с нею.
Гармонии случайный образец.
Пью за него. И заново пьянею
от хмеля очарованных сердец,

от мутного шампанского надежды,
от проблеска неопытной мечты.
Из грусти и безумия невежды
рождается химера красоты.

Спит на окошке кот бессмертно-рыжий,
виновник ослепительных минут
на продувной, крутой и скользкой крыше -
он предпочел селедку и уют.

В руке бокал, в кармане сор и мелочь -
вот человек. И суть его проста:
что не сказалось или не допелось -
в конце концов нашло свои места.

***

Вечер настолько хорош -
лишние краски сотру:
ты никогда не умрешь,
я никогда не умру.

Мы говорим о другом,
в черное смотрим окно.
Мы никогда не умрем,
просто посмотрим кино.

Там, на экране пустом,
в черных и белых тонах -
девушка в платье простом,
юноша в узких штанах.

Цвет пропадает и звук,
вот, без ненужных прикрас -
пара сияющих рук
пара сияющих глаз

в ломких пунктирах конца
лучшей из всех кинолент,
два негасимых лица
в самый последний момент...

Рябь по экрану и дрожь.
Плечи твои заберу.
Ты никогда не умрешь.
Я никогда не умру.

НОЧЬЮ

Без повода, задолго до рассвета
проснувшись, находил глазами руку,
я находил ее почти по звуку,
как узнают собрата по привету.

У самого лица, поверх подушки,
какие сны в полуоткрытой горсти?
Не отрываясь, я глядел послушно,
по недосмотру приглашенный в гости.

Как тайное переливанье крови,
в окне менялись очертанья ночи.
Я, недвижим, лежал с рукою вровень.
Я сам себе казался беспорочен,

Как луч луны. Он выведет из тени
узоры тонких линий на запястье,
скользнет к лицу и подле губ застынет,
как серебро для первого причастья.

СОН

Мне снился сон: я не люблю тебя.
Я силился и не умел проснуться
от ужаса проснуться, не любя:
ни покраснеть, ни увернуться,

ни удивиться: вот твое лицо,
твои глаза, глядящие навстречу,
но равнодушия худое пальтецо
небрежно брошено на плечи.

Ни да, ни нет. Прибавь или убавь -
а все одно, по замкнутому кругу:
я не люблю! И эта нелюбовь
сродни пещерному испугу.

САМОСУД

Бормотал, напевал, без конца повторял, что пустое,
Выпивал и кружился по кухне, и вновь напевал,
Что не может быть фальши в любовном бессмысленном стоне -
Но случайная пуля, как правило, бьет наповал.

Не припомню, когда бы ты так исступленно любила,
Так дрожали бы плечи, и этот безудержный пыл...
Две недели разлуки - в руках незнакомая сила,
Поцелуй непривычен и взгляд неестественно мил.

Бессердечные игры таятся в запасе у страсти,
В содроганьях возлюбленной подстерегает беда
Без породы и имени, хитрая карта без масти,
И срывается банк, и хохочет над телом судьба.

На еще не остывшей постели так сладостно спится
Твоему естеству, а уже подозренье сбылось.
Все кружит и кружит недоверия черная птица -
Ты еще пожалеешь, что так беспробудно спалось.

Безымянная птица над нами - плохая примета,
Как разумная мысль в горячем любовном бреду.
Ее яростный крик услыхав, я поднялся до света,
Да кормушки и хлеба никак в темноте не найду.

Но с утра... я тебя все равно попрошу на поруки,
По рукам, по ногам и по сердцу связав бечевой,
Чтобы ты, отбывая тупой приговор о разлуке,
Не смогла поманить, прибежать или вздрогнуть душой.

А когда отстоится беда и осядет сомненье,
Я куплю в магазине складной незатейливый нож,
Полосну по бечевке и освобожу от прощенья
Твое тело - твою бесконечно правдивую ложь!

ПОЭТУ

Не ангел, не демон, не ген одаренных и избранных
Взволнованной речью поэту диктуют урок,
И не благородный огонь, как считается издавна,
Хоть он и к лицу бескорыстному рыцарю строк.

Спокойные духом наследуют царство поэзии -
Кто пылких сравнений отверг многошумный аккорд.
Так римским богам громогласной победы любезнее
Зевок полководца под мерную поступь когорт.

НА СМЕРТЬ САШИ БАРДОДЫМА

«... на окраине города Эшеры убит боец
российского добровольческого отряда Александр Бардодым»
  Из газет.

Убит поэт. У белой кромки моря
Смывает след абхазская волна.
В столице - спят. В провинции - кемарят.
Поэт убит - и кончилась война.

Нелепо: добровольный узник чести.
Так хочется отпрянуть и солгать.
Весь мир нелеп. Да сердце не на месте,
Поэт в России меньше, чем солдат.

Такой расклад. Такие злые годы.
Виток судьбы, как линия курка.
Ты лег в Эшерах. В светлый гимн свободы -
Последняя абхазская строка.

ДЕНЬГИ

Я снова еду на такси,
я сказочно богат.
Так исторгает ноту "си"
натянутый шпагат.

Я не согласен жить за так,
мне нравится платить
таксисту рубль за пятак,
но мне должно хватить

еще хотя бы на квартал,
хотя бы до зари.
Как я нелепо скоротал
неполных тридцать три!

Я лихорадочно плачу
за каждую версту,
мне наконец-то по плечу
настигнуть пустоту.

Мой увлекательный урок
с ума сведет умы:
я никогда не тратил впрок,
а значит - жил взаймы:

не тем платил, не там совал,
и всё - не доучил.
Переплатив, я разорвал
слепую связь причин

и вывел новую мораль
для верного пути:
плати за все, чего не жаль,
прозренье - в забытьи.

Плати за худшие года,
плати за барыши,
плати за все, что никогда
так и не совершил!

Бьет на табло за четом чет,
как будто вечный шах,
и в ритм счетчику стучит
безумие в висках.

Все это сумрачная ложь:
"кто беден - тот силен".
Судьбе не верить ни на грош,
а только на мильон!

Сряхнуть уверенности прах
и убеждений муть -
такая власть, такой размах -
вот денежная суть!

Педаль утоплена в полу,
как смысл в небесах,
и только дворник по стеклу,
как стрелка на весах.

МОЛОДОЙ
песенка

Ты прекрасен, как лето в Триесте,
как вино после часа любви,
только ты не мечтай о невесте,
только замуж меня не зови.

Ты для нежности слишком раскован,
а для пламени - слишком умен.
И откуда прибило такого,
из каких неизвестных сторон?

Молодой, молодой, молодой!
Это выстрел холостой.
Холодок, холодок, холодок,
Пробегает холодок.

Ничего это, милый, не значит,
и меня не волнует ничуть.
Просто холод снаружи собачий,
вот в тепле и волнуется грудь.

Я все это давно пролистала,
что ты только собрался назвать,
оттого удивительно мало
остается друг другу сказать.

Молодой, не суди себя строго!
Если встретил, кого не искал -
то не промысел Господа Бога,
это просто дорога узка,

это просто расшатаны нервы.
Кто по этой дорожке ходил -
уж тому не покажется первым
всего навсего тот, кто один.

А теперь - говори свою цену
(Одинокий - уже не любой!)
За мою холостую измену
нынешней ночью с тобой.

 СТАРЫЙ РЫНОК

Город Гринвич. Сбылся идеал:
я торгую антиквариатом.
И таким довольны вариантом
Я и Нулевой меридиан.

Он проходит через мой лоток
(в яркой электрической оправе),
и легко, в своем уверен праве,
делит мир на Запад и Восток.

И мои, из неизвестных стран
строгие старинные предметы,
рассказав ему свои секреты,
туго набивают мой карман.

Отступают прах и суета.
Мне ясны мои координаты,
Долгота и памятные даты,
Широта. Какая широта

В лондонском тумане! Легкий пар
С губ любимой. Рядом с антикваром
Ей все снится, что уходит даром
Столь дорогостоящий товар.

И дает согласье на диван,
На халат, на грубое безделье,
На стихи, на прозу, на без денег...
Только нулевой меридиан

Ночью, точно так же, как и днем,
Продолжает тонкую работу.
Старый рынок каждую субботу
Ждет героя в логове своем.

МАРИЯ

 программе Skype посвящается

Позабыть и проснуться? Почти как уснуть, умереть.
Уместить на полях, на обертке от детского мыла
Две строки о тебе - и навечно оставить гореть
Истекающий воском фитиль подросткового пыла.

Ты сегодня блондинка. Брюнетка была бы видней
В искаженном окошке вебкамеры поутру рано,
Где родство проступает не светом студенческих дней,
А количеством пикселей на единицу экрана.

Мой компьютер для умной беседы не слишком хорош:
Слишком мягкий режим на окраине жесткого диска.
На простые вопросы, к примеру: «Ну, как ты живешь?»
Ставлю прочерк по каждому пункту из длинного списка.

Так разит пулеметная очередь без огонька,
Без единого звука и без боевого задора.
То ли так незаметно примерзла к гашетке рука,
То ли просто несет холодком от стекла монитора.

Ничего не случилось, а снова кончается день.
Делать вид ни к чему, а не делаешь - даже красиво...
Зарабатывать деньги и скучно и попросту лень,
А стихи сочинять - все никак не поймаю мотива.

Впрочем, здравствуй, Мария. Лекарства не выдумать нам,
К виртуальным заутреням так устремившимся пылко.
Но скажу по секрету (чего нам - своим пацанам!):
Тут у нас за углом - по 11 фунтов бутылка.

СТАРЫЙ РЫЦАРЬ
отрывок

1.

Непогода. Готика. Укрыться.
Трогать фрески, киноварь и смальту,
И увидеть: запоздалый рыцарь
Возвратился умирать на Мальту.

Рассветает. Солнечные блики
По воде, как сполохи прозрений,
Переметы бурой повилики
В сыроватых трещинах строений.

Воздух тих, прибой красив и смирен,
В доках - кипарисовые реи.
Ничего не изменилось в мире,
Разве ветер тише и добрее.

Побродил по старым бастионам,
Упиваясь запахом тумана,
И узнал по голосу, по стонам
Благовест Святого Иоанна.

Встрепенулся, дряхлый и недужный.
Старый кречет, умирая стоя,
Так услышит в воздухе ненужном
Шелест крыл за шорохом прибоя.

Под землею, там, в подземном склепе
Спят друзья под тихий говор Леты,
Под профанов неумолчный лепет
Над могилой Жана Ла-Валетты.

Славный Родос, ропщущие греки,
Торжество свирепого ислама -
Смертью запечатаны навеки
В саркофаг Филиппа Лилль-Адама.

Там, все там, под каменной плитою
Скрыты от докучливого слуха...
Но гудят над бронзою литою
Устремленья царственного духа.

В городе, достроенном не ими,
Над землей, их политою кровью,
Все звучит торжественное имя
И в ночи приходит к изголовью:

«Суверенный Орден Иоанна».
Сколько крови, доблести и спеси
на алтарь Земли Обетованной,
где теперь паломники и бесы!

Каблуки внимательных туристов
Под речитатив экскурсовода...
Словно конь, дика и норовиста
Средиземноморская погода!

Ветер из Фалерно и Рагузы
За кормой любимого фрегата...
Состраданья тучная обуза:
Сарацинов, взятых из Эйлата

Зарубить. Один все время плакал,
Говорил (а юнги с рей глазели),
Что недавно, милостью Аллаха,
Первый внук родился у Гюзели,

Верно - ангел. Дальше глупо бредил
И хватал за руки капитана,
Голосил, покудова не встретил
римский кортик яблоком Адама...

Содрогнулся рыцарь, вспоминая
Трепет жизни в сарацинском теле.
Правда духа... Вот она, нагая,
Правда плоти в нашем правом деле.

Правда, правда... Слово растворится
в желтом пекле варварского лета.
И обвел глазами старый рыцарь
запыленный пригород Валетты.

Между тем, команда караула
Бьет каблук, и льнут меридианы,
И стучит призыв царя Саула
В голубой булыжник Флорианы...