Александр Петрушкин (1972-2020)


* * *
Январь. Снег, тающий изустно –
посмотришь влево или вправо –
уйди, бес – здесь в теплушке, грустно –
метла, словесная подстава.

И держит нас в себе отрава,
и голос, вытянутый в эхо –
рубцы – и тот, который справа,
когда мы слева.

Подчеркнут снегом подоконник –
и ты под ним стоишь курсивом,
когда трещит под словом тело
или душа невыносима.
(2004)

* * *
Тощает календарь, как речь
и полулагерный придурок –
мы будем, как дрова пьет печь,
пить разговоры местных урок.

Теперь взгляни, как в небо спицы
снег тянет и течет обратно,
чтоб речи спрятать в рукавицы
не неизбежно – невозвратно

И смерть свою не забодяжить,
и смотришь, отражаясь в дОнце –
и разве нам она откажет,
когда мы у неё попросим.
(2004)

***
Покури. Постой со мной немного.
Я – урод и поэзии сын.
Жизнь не стоит того, чтобы трогать
этот русский словарь. Птичий клин
разбивает древесное небо
на одежку и крылышки с пивом –
без тебя обходиться мне хлебом
или жить. Придорожным курсивом
покури на древесное небо –
отразишься во мне на века –
это будет неточным, неточным
вслед за мною текут облака.
Протекает совсем на немного –
винным уксусом пахнет язык …
и любовь, и что-то такое …
я, как к богу, к себе не привык.
Покури – это я отражаюсь
в никотиновом этом дыму
я к тебе, как слова прижимаюсь,
ненавижу поскольку люблю.
(2004)

***
Ольге Шерстневой

Горячей речи карамель –
беспутная, как спирт, свобода.
Живи отсюда и досель –
и с новым годом.

Я пересек твою страну
от желтых до европожопы –
вскипает воздух сквозь меня.
И сквозь сугробы

пересекаешь мою речь
с кадилом, с щепью –
остановись и изувечь
меня, отребье.

Я пересек твою любовь,
как почерк темный
страны невидной. Светит кровь
на эти овны.

Я пересек себя, как боль
гранит и гада.
И разве кто-то виноват,
что есть расплата?
(2004)

* * *
Такой, блин, Мандельштам, родные дуры,
дрянные пули, тараканьи виски,
коньяк межбочковой и дойчен-курвы,
крапленая квартира и ириски.

Такая неистория, такая,
ты не поймешь ни черточки, ни брови –
не отрицай меня, когда у края
меня никто, и ты, не остановит.

Такой сегодня снег, твоя-моя кривая,
татарский мальчик, россказни Казани,
касательная речи или лая,
и балалайки с домрой на казане.

Такая встреча без купюр и смысла,
как дождь без кожи и царапин с дрожью –
чирикнет облако, когда вода провисла,
и Мандельштам летит по бездорожью.
(2004)

* * *
Вот, и аукнулось то, что неписано было –
иероглифы и погремушки устроят пургу на столе –
зазвенела тень, в Dos погружаясь, по-бабски провыла
и присела со смертью, растить мое слово, в золе.

Ни фига же себе – такая феня-морока
перекликать гальку с песком или Оленьку с Зиной –
ничего о пороке, ничего, кроме порока –
переводим отсюда порох на пряники с глиной.

Повезло-развезло, что аукать свое бездорожье,
двуязычье срамное родных ЧилябИнских козлов,
что покрыться гусиным пером и дырной рогожей,
только сколько бы не был с з/к – все равно говоришь про любовь

Вот, и жизнь не прошла, потому что неписано было –
проскользил по стекляшке споловиненный гвоздик нержавый,
вот, и жизнь погружает нас в Dos, тот который навила –
я стою без любви, у стены, у великой державы.
(2004)

* * *
Что младенческая пипка,
что другие разговоры –
все бесполо, как картинка,
как базары блатной своры.

Нам с тобой по барабану,
Нам с тобой наполовину –
поклонись на утро крану,
чтобы бог увидел спину.

Легче мертвого дыханья,
тоньше паутинной нити,
побездельней наказанья
выбранного нами, китель

ты накинешь в понедельник
на свои сухие бедра,
похрипим костями с небом –
заскрипит у неба морда.
(2004)

***
Посмотрим на пейзаж – сложив ладони в круг –
или наложим руки на причину и свистнем – чтобы потеряв испуг
и стыд, почувствовать, как то, что стало лишним, в нас прорастает, прекращая течь.
И это – речь.

Посмотрим на лицо меж пальцев – зеркала,
бубуча по младенчески «лала», заучат тающий в пернатого язык,
стирая сеть морщин в пейзаж, чих-чих-
чирик.

Посмотрим на звезду – посмотрим вглубь –
порежем патиссон на знак и символ.
Не говоря «люблю … ту-руру» – вещь существует не-
произносимо.
(2004)

***
и если что оставалось так это чай – на донышке кружки – пропитанный алюминием или
ты меня слышишь или так темнота каждую ночь спит с нами – чтобы иней
не трогал лица – «какойподлец» не скажу – легионер возвращается в дом побитой собакой с чужбины

порежешь речь – порежешь восток на восход и закат – китайская флейта Конфуция не понимает –
а он продолжает молчать потому что молчать приятно особенно в одиночестве и за чаем –
и он наблюдает – как в снег опускаясь – колибри тает

и в нашем колхозе – опять недобор – хоть бы в рекрут податься и только дивчина удержит –
мы граждане мира а прочее все килогерцы и расстоянье дурное время не стерпит
и на обратной странице – гнездо совьют черти

половина друзей обитает теперь в океане и чаем такую пургу не размажешь
и гадаешь пять лет на заварке – поскольку не в рифму отсюда дороги ведут – просыпаешься в саже
в землянке в окопной войне в землянике свое пребыванье продляешь

и проходит сто лет и седьмица и пасха с нирваной и порваны брюки
и видишь как там в темноте воют бледные суки
и как пробивается пульс через бледные руки

какой-то нездешний варяг распластался душой (хм!) по телу гипербореи –
поверишь ли больно и сводит скулы от вспоминания веры
мы все пропадаем в Тартаре когда станет скучно от незыблемой меры

в смысле – жизни и арапчонок спешит не к бумаге а в карты проигрываться – а потом
писать Онегина чтобы снова играть до дуэли схрон
уводит тебя туда где скрученный в кокон Хрон

и все больше – греков – все меньше греческого языка
я напишу тебе – но потом – а пока
на север – плывут сквозь дым из избы – облака.

Вот и все. 13 февраля.
Пока.
(2004)

* * *
В моем бездарном камланье потомка мордвы и манси
отыщется много разных, забытых с рожденья вещей.
Так не начнется январь. В полуподземном приходе
стою, как слог осознавший, что он от зачатья ничей:
в этой густой полумгле – расщелин крысиные морды
нам отворяют воздух, чтобы учились дышать –
руки его слепы, вежды черны или стерты,
и забываешь, пробив скорлупу, как твою звали мать.
Но этот тихий ангел епископальных психушек
нас не найдет во тьме – и только наполнит ее:
попробуем сосчитать, сколько под кожей кукушек,
сколько прощеных женщин в нашей лимфе плывет.
И прогибаясь в хорде, станешь причиной дрожи,
скользящей по постной иглы бронзовым позвонкам:
услышим ли этот крик разорванной небом кожи?
узнаем ли спуск под воды по дверным косякам?
Только не говори, не открывай глагола,
не отверзай пространство или зыбкое время,
чтобы хватило на зобку неутоленного плача,
чтобы нас укрывала, прощаясь с бесстыдством, темень.
Так и прядаю нити из незамерзших топей
Скрипа и торфа – эта телега всегда – на дюйм от тебя – пуста.
Выучим мертвый язык, чтоб говорить вместо мертвых
И узревать, как вскипают от холода наши уста.
И не оспорь меня как фруктовую жертву:
смотри, как в тебя втекает с порезанных пальцев нить
соков уже не моих и не твоих – то есть младенцев третьих.
Стикс покидает тело, чтоб тело не осквернить.
В осколке моей темноты ищет ладошка буквы,
потраченные в сокасанье воздуха и языка –
пусть тебя не встревожит запах горячей клюквы,
в которую бабочкой смотрит из лимба слепой косарь.
(2004)

***
Недосчитанный город – с этой секунды уже только град
пролетающий – ангелу, падшему в топи – отверстое горло.
Начинается чтение тел, оставляющих души –
это то, что движение пальцев твоих в мое воскресение втерло.
Это дата моя и чужая растянута в средневековье
от костров к телескопу, с троеперстья к скудеющей сводне.
От такой ли родни ты укрыться хотел в нелюдимой пустыне?
Или так роженица взлетает из рук к распаленной любовником сходне?
Если ты понимаешь, что я говорю – значит, даты не помнишь:
не родишься ангелом – значит, китайцем семьсотым
это тонкая дрожь пробегает сквозные надбровные вены, как обжиг.
Надвигается тьма из рассвета птенцом желторотым.
Там приколоты к твердой воде тату из морфия и героина.
Не оспоришь себя, если ставишь на зарытые в торфе тропы:
это только размазана между пальцев и свита в безвременье глина,
это колет водица соленым колодцам полые стопы.
Поднимаешь глаза, чтоб увидеть нас в зрачке бога, как снег,
по тоннелям бредущий его неуклюжей походки –
это полая радость из зарукавных холодных огрех,
это свет от вечери, продетой сквозь сходку нити с иголкой.
Отвердевшая прядь безруких божков из до-верья,
где кидает нас маятник стремных времен в лабиринт пустоцвета,
открываешь ли двери в себя или только преддверье –
но всегда, просыпаясь, вдыхаешь осколок от света.
(2004)

***
Соль разъедает и камень, и воздух – лишь речь
Имеет прочнее валентность – твой Харитон
Успеет обресть полураспад – пока мы течь-
Перетекать устанем сквозь шели свои в свободу.
Кода времени – это пустой человек,
С помощью междометий обратившийся в воду.

Не торопись, мой птенчик, на этот вокзал:
Поезда плетут лишь одно направленье на Север, и скоро очень
Прялка выткет железную нить из аватар,
Которые падают в землю замедленным снегом,
И прежде чем изливаться из крынки – ты оглянись:
Что будешь ты – после, там, за своим пределом.

Слова кончаются. Дальше – по видимому – темнота.
Над ЧТЗ – ангелы и прочая чертовщина.
И ты выходишь из меня первой из ста:
Дыханьем, когда «-40» - сигаретным дымом.
Моя соленая речь растворит тебя наверняка –
Во все стороны от Камчатки и притворится Крымом.
(2003)

***
Ловля звезд – пустое занятье, но ты
занималась всегда этим лучше, чем я,
и после свиданий с тобой я слышал, как роют фундамент кроты
и скоро здесь вырастет Колизей, а потом – скользя
по поросшему редкой травой побережью – волны забудут про нас.
И это правильно – поскольку это – о нас.

Как только закончился бог – мы пошли в театр,
смотрели на линии между надбровных дуг
сцены и старались не хмуриться. И повторяя соцарт –
соприкасались рыбьей кожей разводные мосты. Из подруг,
с которыми я спал в те стрёмные времена –
только ты вплавила влажный штрих-код в мои пелена.

Крошки с наших столов давно обрели свой гранит –
только крепость их – десять последних лет – гранит мой зрачок,
и мы прошли, как земную жизнь, холодный Аид,
в том смысле, что я в свой карман положил от него клочок.
И если кто-то случайно спросит тебя –
не отвечай ни о чем – как и я.
(2003)

* * *
«О» открывает рот и заслоняет ночь
я на детей смотрю, как на Восток и Запад,
к тому же это - сын, тем паче это - дочь,
а более всего - почти овечий запах.
Почувствуй эту желчь, где сын похож на мать,
где дочка дочерна дыханьем воздух стерла,
где маленький отец ночами, словно тать,
свой голос воровал из собственного горла.
Папашки вялый вдох, который - как вода.
И дети - как птенцы, и комнаты - как гнезда,
и более всего, конечно, немота
и рано всё менять, поскольку очень поздно.
И как мне рассказать про гелий водород,
про мать своих детей (чуть не сказал потомков)
про то, как бродит сын уже четвертый год,
и как топочет дочь среди моих обломков.
Они по миру прут, как радостная смерть,
как радостная смерть отца и материнства.
А я гляжу на них и продолжаю петь,
хотя давно готов икать и материться.
Пересечем же Стикс или худой Миасс
промежду арматур, известки, пятен меди,
покуда желтый дождь, который кровь заменит,
впадает кое-как, но непременно - в нас.
(2003)

***
Прожив без меня две жизни – ты научилась ждать
пока тебя память сотрет до рифмы и, вымолвив – жаль,
Хронос посмотрит вслед и увидит в себе: как ты
примеряешь к морщине своей промежуток моей пустоты.
Только тогда ты отпустишь меня навсегда – и я,
как свободу свою, твои обрету края.
(2003)

***
Почти как по ладони сбегают (только мимо)
холодные пароли и мимо – голоса …
и, кажется, что тень сползет неотвратимо
в окоченевший свет, трамваи, небеса,
стучащиеся в почву. Теперь - что невозможно:
читать себя по крови … и выпадет роса,
и пятистопным ямбом стучится в пуле Пушкин -
и пьет почти как ангел нас пес через глаза.
(2003)

* * *
Спросят: какое число? – отвечай: много.
Умея только до двух – все, что выше,
называю несуразно. Два века гудела погода,
чтобы сойти на блеф или что-то тише.
Мы искали смысл, чтоб потерять. Свистеть
нас учили раки и книги. Из мертвых женщин
ближе всех – та, что вдалеке. Просей
нас сквозь время свое и соски огрубеют. Меньше
руки бога – только жирный его трахарь Цезарь.
Наши дети забудут нас, поиграв в могилы.
Ни хирург, ни ветврач не спасут. Только чахлый писарь
сосчитает нас перед тем, как покинуть. «Милый,
разучись дышать … » - слышу я,
подчиняя звезду отливу.
(2002)

http://www.promegalit.ru/book.php?id=88