Ирина Евса (Харьков, подборка журнала "Новый мир")

* *

*
Не умеешь выжить — ползи в собес с непокрытою головой.
Депутата огненный "мерседес” лихо мчится по кольцевой.
Скор слуга народа: он снял модель прямо с конкурса и как раз
с молодой подружкой летит в мотель под звучащий в салоне джаз.
Он машину гонит на красный свет и не знает, что некий N
в 9.30 вышел из пункта Z в ожидании перемен.
Но Генералиссимус всех систем депутату не крикнет: "Стоп!”
в миг, когда тебя он собьет затем, чтобы въехать в ближайший столб;
чтобы ты в одной из привычных поз в нарушение всяких квот,
словно в рай, на втянутом брюхе вполз на блестящий его капот.
Соверен, забывший про тормоза, раб, мечтающий о тепле, —
вы сейчас впервые глаза в глаза сквозь дыру в лобовом стекле.
Обложи его напоследок, врежь проходимцу и стервецу!
Но глядишь бессмысленно в эту брешь, что свела вас лицом к лицу.
И уходит вверх поминальный блюз, просочившийся из дыры
меж двоих, что лягут в корзинки луз, как столкнувшиеся шары.



* *

*

С окна, что осень заелозила,
содрав пожухлые газеты,
ты окунешься оком в озеро,
преобразующее в зеты


нули огней. Твоя ирония
насчет известного семейства,
где Петр и кроткая Феврония,
не столь смешна, сколь неуместна.

Возможно, где-нибудь в Рейкьявике
или заснеженной Рязани
они плывут во тьме рука в руке,
блестя открытыми глазами.

Совмещены две тонких линии,
две голубеющие жилы
счастливцев, что совместно приняли
тот яд, что жизнь им предложила.

Мешают спать пальба учебная
и снега шорох тараканий.
Мерцая, как луна ущербная,
двоится ложечка в стакане.

Поймав обрывок сна летучего
или крещенского гаданья,
он вдруг окликнет: "Помнишь Тютчева —
кто смеет молвить: до свиданья?..”

Ритм отстучав рукою правою,
она продлит, перебивая.
И на стекле кардиограммою
сверкнет морозная кривая,

высвечивая с перебоями
шкаф, скатерть, на которой вышит
бессмертник, и того, кто более
не притворяется, что дышит.



* *

*

Лес. КПП. При нем сурово торчит солдатик на посту.
А гарнизонный казанова под сенью девушек в цвету
послеобеденной фетяски вкушает сладкие плоды
и жмурит глазки цвета ряски, блаженно лежа у воды.
С утра томительные тени его порхающих ресниц
приводят в полное смятенье половозрелых выпускниц.
Но их девические страсти — не в счет, поелику уже
политотдел военной части десятый день настороже.
Он обречен сработать чисто, коль честь мундира дорога:
негоже, чтоб у особиста росли ветвистые рога.
…Подловят, выкрутят до хруста запястья. В глушь, на север, на…
Этапом — от Бальбека Пруста до "Поединка” Куприна.
Сведут на нет. Забудут быстро. И лишь неверная вослед
всплакнет супруга особиста и в рыжий выкрасится цвет.
…Но как тогда он спал на пляже, забив на службу и устав!
А две прогульщицы на страже сидели, ссориться устав.
Надменно щурилась Наташка, брюзжа, как майская пчела,
поскольку мне его фуражка на час доверена была.



* *

*

В кипарисовом зное на фоне закатов,
наводящих туристов на мысль о пожарах,
Квач-Таврический плыл и Борисов-Мускатов
плелся, парк отражая в крутых окулярах.

Первый — грузный, заросший; второй под нулевку
бритый, тощий, с прорехой на левой кроссовке, —
вызывали у встречных курортниц издевку,
а не мысль о совместной греховной тусовке.

Сняв подвал у пропившего честь военкома,
с коридором глухим, как застенки Бутырки,
эта парочка, жаждой наживы влекома,
разливала поддельные вина в бутылки.

Был и третий (его проморгала контора) —
поставщик невзыскательной жужки, что, кстати,
первоклассной основой слыла для кагора
и "Церковного”, не говоря о мускате.

Их потом замели, прихватив на горячем
красном вареве, на этикетках и пробках
в разномастных коробках… А как же иначе?..
Но зажмурюсь и вижу на глинистых тропках

шустрых ящерок… Бухты чернильная клякса.
И сбегают к воде, за холмом пропадая,
Квач, Борисов и третий, что яростно клялся
мне в Тавриде: "Поверь, никогда, никогда я…”





* *

*
В коричневой форме и фартуке черном
тащилась на лобное место, дабы,
позорно бледнея, решать обреченно
задачу про две окаянных трубы.
В одну поступает бесценная влага,
в другую — уходит. Сюжет на доске
изложен, а дальше настолько ни шага,
что мела обмылок вспотел в кулаке.
…Как тупо топталась, как нервно зевала,
одно представляя в трясучке стыда:
что вдруг из бездушного резервуара
меня милосердно выносит вода,
как некую щепку, лишенную веса, —
к оврагу в наплывах плюща и хвоща;
в сентябрьский, запутанный синтаксис леса,
в шуршащие "ш”, в шелестящие "щ”;
к морщинам дубов, где мерещится порча
зануд короедов; затем — по витку —
налево, где, шляпками иглы топорща,
рассыпались рыжики по сосняку.
Какая в извилистом, влажном овраге
свобода! Дрейфуй, навигатор, плотней
приклеившись к мокрой шершавой коряге,
покуда вода не иссякнет под ней
у края обрыва, где сонная осень
забрызгала красным сухой бересклет.
И можно, как в сказке, удариться оземь
и стать человеком двенадцати лет,
чью грудь распирает восторг беспричинный.
И жарко… И куртка сползает с плеча,
в кармане пригревшая нож перочинный,
что выменян был на жука-рогача.





* *

*

Кубики льда в бокале "Алиготе”,
а в рюкзаке "Мерло” золотой запас.
Набережной ночное прет-а-порте:
каждый второй моложе и крепче нас.

Вслух произнес — и словно сквозняк возник.
В тесный поток выныривая из тьмы,
то ли они сквозь нас, то ли мы сквозь них.
Спринтеры — там, но к финишу ближе мы.

Время нам резко сузило коридор,
чтоб до поры не выпал иной ходок,
под языком катая, как валидол,
льдинки неутоляющий холодок,

чтоб на бегу не сбил: "Отвали, мурло!” —
прыткий тинейджер дружественной страны.
Главное — донести в рюкзаке "Мерло”.
Там, где мерцает финиш, мы все равны.