Илья Гуревич

Ветеран

Вот он смотрит в окно – март играет капелью разбуженной.
Что-то давит в груди и за боль зацепились года.
Чуть блестят ордена, и весит кителёк отутюженный
Одиноко в шкафу, и застыла в графине вода.

А в больнице тепло – пахнет мятой, едой и таблетками.
Жизнь, последний патрон отложив, проверяет затвор.
Только сердце шалит, только няня гремит табуретками,
И он гонит врачей, подписавших ему приговор.

А судьба-то –  не зла, хоть  дала вдруг глубокую трещину,
Будто в раме дверной, что рассохлась под бременем лет.
Ведь она охраняла его, как любимая женщина,
С кем он счастье нашёл, и которой давно уже нет.

И товарищ его, как живой, вечерами распятыми,
Выплывает из тьмы..., по окопу, пригнувшись, идёт,
Тот, кто встал во весь рост в том смертельном бою Сорок  Пятого
И, спасая ребят, своим телом накрыл пулемёт…

А в крутой синеве гуси с юга летят караванами,
И тревожно кричат, словно вслед за собою зовут,
Над разбухшей землёй, над могилами павших, и ранами,
Что так ноют к весне и ночами заснуть не дают.

Война

Снова час расставанья приходит.
И гудком сорвалась тишина.
Снова поезд на запад уходит.
Тот же пункт назначенья - война.

Снова машут озябшие руки,
И чуть виден последний вагон.
И оркестра нестройные звуки
Облетают притихший перрон.

Ветер женские платья колышет,
Обнимает как-будто спьяна…
И, как призрак,
       бредёт по нечиненым крышам,
Разнося похоронки
       и повестки, кричащие слово "война!".

Лежит машина в яме вверх колёсами 

Лежит машина в яме вверх колёсами.
Вокруг воронки и снарядов вой —
То упираясь в холм ногами босыми
Мальчишка разворачивает бой.

И пушки стонут вместе с миномётами.
И танки об опасности забыв,
Вздымая пыль над вражьими окопами,
Успешно завершают свой прорыв.

А рядом у окна за занавесками
Сидит согнутый памятью старик.
Перед глазами — проводы с повестками
И разорвавший душу женский крик.

И эшелонов дым над перегонами,
И лица палачей и мертвецов,
И ждущие на шпалах за вагонами
Мальчишки потерявшие отцов...

Сидит старик — синеет шрам височный,
Краснеет шрам над верхнею губой...
А во дворе среди руин песочных
Уже давным-давно закончен бой.

Забытая машина вверх колёсами
Лежит под мирным небом в тишине.
И над своими детскими вопросами
Мальчишка улыбается во сне.

Поэма.  Моему отцу посвящается

Блокада

Дома и мосты Ленинграда
Качаются в водах Невы.
И веет весенней прохладой
С едва проступившей листвы.

Слепых наводнений свидетель-
Вздыбился прибрежный гранит.
И веет прохладой столетий
От этих нетронутых плит.

И город, застигнутый штилем,
Как парусник в дымке морской,
Проткнул Петропавловским шпилем
Край неба над грозной рекой.

И утру апрельскому рады,
Не в силах сдержаться уже,
Смеются глаза Ленинграда
В окне на шестом этаже.

И вьётся, скучая о лете,
Волна непокорных волос,
Как-будто проснувшийся ветер
Девчонку из дома принёс.

Стучат каблучки по брусчатке,
Играет пальтишка излом,
Исчезнув в толпёжной посадке
В троллейбус за ближним углом.

Всё лица, и лица, и лица
На встречу девчонке плывут.
Проснулась вторая столица
На важном пути в институт.

Зачётов и лекций громада,
И песни и шутки друзей.
Мелькают глаза Ленинграда
В просветах загруженных дней.

Удача то плюнет, то клюнет-
Извечный студенческий бог.
И жаркое солнце июня
Упало у девичьих ног...

Мечты, и дела, и наряды-
Какая им нынче цена.
Раскрыты глаза Ленинграда
От жуткого слова: «война».

И будни пропитаны кровью,
И сводки до боли страшны,
И в хмурых полях Подмосковья
Решается участь страны.

Окопы, окопы, окопы
У Пулковских старых высот.
Врага непонятные тропы.
Дожди, и мозоли, и пот.

И после короткой ночёвки,
Как призрак манящий к себе,
Висящий на прочной верёвке
Милиционер на столбе.

Где немцы? Их много иль мало?
А может передний отряд?
Успеть добежать до вокзала-
Последний рывок в Ленинград.

В вагоне слышна канонада
И бродит закравшийся страх.
И горькое слово: «блокада»
Застыло в девичьих глазах.

Работа, дежурства, работа.
Сирен несмолкаемый вой.
Размеренный гул самолётов.
Прожекторы над головой.

Бомбёжки и грохот снарядов,
И дым от пожарищ в лицо,
И нету Бодаевских складов,
И голод сжимает кольцо.

И хлеба осьмушка с мякиной,
И карточки могут пропасть,
И ветер толкающий в спину,
Морозов крещенских напасть.

От холода некуда деться-
Всё то, что горит - сожжено.
Не спрятаться и не согреться.
Вода уж замёрзла давно,

Он всюду - внутри и снаружи,
В квартире, в подъезде, везде.
И сорок два градуса стужи
Молчат о возможной беде..

Движение - жизни основа,
Но тянет всё время ко сну.
И веки в свинцовых оковах...
Нет надо поближе к окну

Там люди бредут по дороге.
Неровной бредут чередой.
Бредут еле двигая ноги
За хлебом, теплом и водой..

Там прорубь, там можно напиться.
Зажатая льдами Нева.
Ни бога, ни чёрта, ни птицы:
Река как и люди - мертва.

Вот тень отошла от портала-
Кому-то жена или мать.
Ещё шаг, ещё шаг - упала,
А если упала - не встать.

Захочешь помочь - ляжешь рядом
Не в силах подняться уже.
И только глаза Ленинграда
В окне на шестом этаже.

Вон санки везут недалёко-
Завёрнутый в простыни труп.
То прямо везут, а то боком,
То станут, то снова везут.

Везут мимо церкви холодной,
Святых, неухоженных мест.
На камне - слепой и голодный
Священник, меняющий крест-

Большой, золотой и тяжёлый,
На хлеба желанный шмоток.
И рясы потёртые полы,
И бабий накинут платок.

А кладбища близко ограда,
И хлоркою пахнет уже.…
И только глаза Ленинграда
В окне на шестом этаже.

А город с фашистом дерётся-
Не сникла его голова.
И сердце уставшее бьётся,
И жизни дорога жива.

Идут за машиной машина
В суровую зимнюю ночь
Сквозь пули, снега и руины
Чтоб городу в битве помочь.

Разгрузка - и сразу обратно.
Ведь надо забрать поскорей
И вырвать из пасти блокадной
Больных, стариков и детей.

А Ладога вьюжит и вьюжит,
Скрывая воронок круги.
Погода становится хуже
И едешь-не видно ни зги.

Сугробы и грязь вперемешку
И резкий крутой поворот-
Мгновенно, без всякой задержки
Машина уходит под лёд.

Флажки у воронки оградой
И ужас бессилья в душе…
И только глаза Ленинграда
В окне на шестом этаже…

Весною придут санитары,
Которых заждались давно.
Заденут случайно гитару,
Проветрив, закроют окно.

Покурят лишь самую малость,
Вздохнут и ненастной порой
Схоронят всё то, что осталось
В огромной могиле сырой…

Дома и мосты Ленинграда
Качаются в водах Невы.
И веет весенней прохладой
С едва проступившей листвы.

Слепых наводнений свидетель-
Вздыбился прибрежный гранит.
И веет прохладой столетий
От этих нетронутых плит.

И город, застигнутый штилем,
Как парусник в дымке морской,
Проткнул Петропавловским шпилем
Край неба над грозной рекой.

И утру апрельскому радо
Окно на шестом этаже,
Но нету там глаз Ленинграда,
Они не смеются уже.

Фронтовые письма 41-го года

 «Ты знаешь, мама, всё у нас в порядке.
На Украине страшная жара:
Горит трава и огурцы на грядках,
И жажда злит с утра и до утра.

Вчера нам, мама, дали передышку
Из фронта в тыл, на отдых в лагеря.
Ты напиши мне, мама, как Иришка?
И не волнуйся всё у нас в поря.…»

Летит листок обугленной бумаги,
Летит случайной птицей, как живой.
А рядом в придорожные овраги
Спустились письма взятые войной.

Сквозь дым и гарь разбитого вагона
Они белеют у вокзальных стен,
Их ветром разметает по перрону
Под непрерывный жуткий вой серен...

Уже давно окончилась бомбёжка.
Под чёрной обгоревшею листвой
Из-под земли, как гриб, торчит матрёшка
С расколотой по плечи головой.

И беженцы приходят и уходят,
Россию за собою унося.
И чучело в соседнем огороде
Стоит бессильно зареву грозя...

Когда-нибудь по этому перрону
Пройдёт сержант походкой фронтовой,
Обнимет мать и скажет приглушённо:
«Встречай с победой, мама, я  –  живой».

А истина – безмерна, как спираль

Огромный шар плывёт по старым крышам,
Окрашивая в жёлтые тона,
Все что мы видим, чем живём и дышим,
И этот шар безмолвная луна.

Под ней рождались и ушли столетья,
А миллионы глаз прослеживали бег, --
И как всегда к духовному бессмертью
И к истине стремился человек.

Добро и зло встречались на турнирах,
И серенады пели соловьи,
И рыцари на шпагах и рапирах
Доказывали – истина в любви.

Летели дни и свет, забыв о драках,
Признал дуэли – их не перечесть.
И на снегу, шептала кровь на фраках,
Что истина – в коротком слове честь.

А время перелистывало годы.
И капитал, низвергнув чувства в прах,
Кричал, что люди – звери от природы,
Что честь смешна, и истина  в деньгах.

Двадцатый век уже кружил над миром,
И стан воздушный двигался в окне,
И утомленно утверждала лира,
Что жизнь - пустяк, а истина – в вине.

Наш новый день родился в потрясеньях,
И объявил на огненной трубе,
Что счастье добывается в сраженьях
За лучший мир, и истина – в борьбе.

Мы - дети века, мы – его опора.
Борьба со злом  – есть  смысл бытия,
Но нас уносит жизнь, как поезд скорый,
К пределу, в невозвратные края.

И постигая глубину явлений,
Мы сознаём, хоть нам того и жаль,
Что мы – виток в спирали поколений,
А истина – безмерна, как спираль.