Игорь Ерофеев


Она всё время разная:
то рыба, то лиса,
то как газетная полоса
с местными новостями,
то как нитка, прицепившаяся к пиджаку,
то как вешалка, стоящая на боку.
Она как открытая ночью дверь балкона,
как змея, душащая Лаокоона.
Она старается стать срочной,
она ценит в вещах прочность.
Она как разница во времени поясном,
она думает, что счастье делается перед сном.
Она живёт в ожидании новой одежды,
в её шкафу пустые плечики надежды…
Она боится, что и второй муж её бросит,
пусть даже деньги почти все домой носит, –
выпьет лишнего иногда, бывает, –
таких сейчас с рук не сбывают.
С сыном надо бы разобраться:
с дружками связался, грубит,
обижается, на кухне курит сидит,
из-под палки учится –
что из него получится?
А какой был славный маленький –
помогал маменьке…
Теперь не дозовёшься. Горько…
Зимой его санки всегда сама таскала в горку…

Жаль, что родилась не дочь:
некому по дому помочь.
Надоели на кухне все эти чашки, краны, дверцы…
Корвалол у специй держит: болит сердце.
Тесно ей в вышке блочной с мужиком,
влитым с газетой в кресло,
но она должна быть при нём – это её место:
где ещё такого найдёшь – привыкшего
к тарелке и дому?
Да и как сложится, если уйдёшь к другому?
И так уже обожглась с первым мужем,
хотя встречается с ним иногда,
можно сказать, дружит…
Порой такая тоска накатит:
всё, надоело, хватит!
Проснётся – и всё по новой: стирка, уборка,
двуспальная тяжесть кровати…
Отдохнуть бы от всего этого где-то,
а куда поедешь, когда надеть-то нечего?
Считай, раздета.
Она знает, что жизнь движется по спирали,
но она с такою ходит, начало жизни стирая.
Она борется с морщинами
и складками на животе,
ей спокойнее, когда назавтра к обеду
есть борщ на плите.
Она – бытовая пленница,
хотя верит, что всё ещё изменится.
Она накладывает на лицо маски,
ей, как кошке, так хочется тепла и ласки…

Любовник, понятно, всегда временный,
а она мечтает вновь стать беременной
и родить тому, кто действительно любит, –
она бы за таким куда угодно пошла,
а там – будь что будет!..
Но никто не появляется похожий,
а время идёт – уже одышка, стареет кожа.
Она давно со всем смирилась,
она знает, что в сыне на жизнь продлилась…

Она всё время разная:
то полынья, то пустыня,
то как продавленная раскладушка,
которую пора выкинуть,
то как дешёвая рижская помада,
что на губах лежит как надо,
а то такая нудная, что и сама не рада…
Она ещё чувствует на себе мужские взгляды,
в автобусе кто-нибудь обязательно прижмётся
из тех, кто рядом…
Она считает, что всё дело в уюте,
но без любви не живётся в двухкомнатной каюте.
В праздник на работе женщины соберутся,
выпьют малость –
разбудят к себе жалость,
обидят кого-то невольно, попоют, поплачут,
позавидуют тайно тем, кто живёт иначе,
боль бабью в душе скроют –
и домой быстрее:
дети и мужики в телефон ноют,
в холодильнике еду найти не могут,
беспомощные совсем…
Она им что – робот?!
Но, как и все, домой спешит:
кто за неё все вопросы решит?
Муж – ещё больший, чем сын, ребёнок:
в играх с машинками своими увяз с пелёнок.
Она всегда хотела свой камин,
в канделябрах свечи,
но дома любой ремонт ложится на её плечи.
По хозяйству дел столько!..
А надеяться на кого? На себя только.
Откуда ещё силы берутся?
Правда, утром трудно проснуться,
а ещё надо себя привести в порядок,
во двор сбегать –
нарвать луку с петрушкой с грядок…
Некому помочь:
все, оказывается, устали…
спать целую ночь.
Обидно бывает, когда по квартире
хоть голой можно ходить,
а суженый в телевизор впялится
и из-за какой-нибудь мелочи
готов весь вечер нудить.
Ей даже болеть некогда,
хотя внизу живота что-то давно тянет:
вдруг в больницу положат?
Дома точно тогда всё станет…

Она всё время разная –
другой-то и быть нельзя:
как тогда найдёшь своего ферзя?
Одинаковые женщины
вообще никому не нужны,
будь они хоть трижды важны…
Хотя бы на день стать капризной, упрямой!..
Но кто тогда будет работать женой и мамой?..
Ей недавно другой мир снился,
который с этим, реальным,
причудливо слился:
там земля, оказывается, стоит на трёх китах,
там слово «любовь» у всех на устах,
там все в белом, дышится легко
и солнце сочное высоко-высоко…
Теперь она знает, что жизнь не конечна,
и смирилась с текущей,
пусть раздражает в туалете бачок текучий,
до которого мужу нет дела:
она сама подтянуть трубу хотела,
но сломала ногти только –
отдала денег столько,
чтобы их нарастить! –
а мужику плевать,
ушел в гараж пиво пить.
Она видит на экране теле
женщин модельных в изящном теле.
Она им не завидует, а только ворчит:
«Им бы мои заботы за сутки –
стали бы ходить по подиуму, как утки…»

Ей хотелось бы стать беспечнее –
циклы ещё эти вечные,
муж, как назло, лезет,
когда они только начнутся,
день потом будет ходить дуться…
Все боли и напасти достались бабам.
А ещё же и красивыми быть надо...
И это им удаётся,
и сердце от волнения бьётся,
и живём лишь благодаря им
и становимся сами разными:
любовь – это чувство заразное…


ОНА УШЛА

Она ушла…
Сказала, что устала,
что удивляться жизни перестала,
и что любовь истлела между нами,
и что она теперь уходит к маме,
и хорошо, что мне не родила,
иначе поувязла бы в делах, –
и что я дал бы нашему ребёнку,
когда сровнял всех под одну гребёнку?..
Бледнела и, срываясь, повторяла,
что самой-самой для меня не стала,
что женщиной не чувствует со мною,
венчаться зря ходила к аналою
и что я загубил её года –
лжецом и эгоистом был всегда, –
что никогда её не понимал,
что ревностью тягучей донимал,
и ничего вокруг не замечал,
и на неё беспочвенно кричал,
и кем-то был ещё, и с кем-то был опять,
и что из-за меня слегла с болезнью мать,
и что не знает, что во мне нашла,
что стороною жизнь её прошла…
– Прощай…
Будь счастлив…
Я ушла…

Ушла…
И погасила свет на кухне, где года
из безнадежно сломанного крана,
как из надтреснутого донышка стакана,
сочилась бесконечная вода…
Ушла…
И ключ оставила на полке,
где до сих пор лежат её заколки
и воткнутые в бархатку иголки,
вечерний крем, засохший навсегда…

Она ушла…
И оборвались двери,
и все надежды разом устарели,
и небо надо мною опустело,
и на душе моей повисло тело,
и как-то всё поникло, почернело,
и силуэт мой очертили мелом,
и в окнах тусклых задохнулся свет,
и стал мне саваном диванный плед…

Она ушла…
И всё меня забыло,
яичница в сковороде остыла…
А за окном всё тот же двор унылый,
унылый долгий серый дождь постылый,
унылые качели и собаки,
унылые песочницы и баки,
унылый свет расплющенной луны,
унылые отвесности стены…

Она ушла…
И всё ушло за нею,
ушли под землю горы Пиренеи,
ушли морские рыбы на глубины,
исчезла целостность без середины,
погасли свечи, маяки, софиты,
остановились войны: все убиты…

Она ушла…
И замолчали птицы,
застыли ветры и погасли лица…
Исчезло всё – машины и столицы,
исчезли ландыши, фиалки, медуницы,
слова пропали, буквы со страницы,
солёные моря окаменели,
солдаты без атаки онемели,
пропал мой пульс, и потерялось имя,
исчезло всё живущее поныне,
исчезли языки, бумага, береста,
исчез Создатель с тёмного креста…
Зато проснулись боль, соперница огня,
и кто-то исполняющий меня,
проснулся дьявол, что следил за мною,
проснулась смерть слепая за спиною,
с блестящею косою полосою…

Она ушла,
надев в купе прихожей
со стёршейся набойкой сапоги.
Она ушла,
оставив приговором
в луче дороги быстрые шаги…