Глава 1
 День один похож на другой

Понедельник, 4 октября 1993 г.
 Время – 07:00.

Людской муравейник. Банальная метафора. А городская суета – куда уж банальней.
Один день похож на другой, серость будней склоняет к бездонной тоске.
Народ погружён в депрессивную спячку.

Год на дворе 93-й. Страна воет под безжалостным катком тотального обнищания.
Ещё страшнее давит на психику гиперинфляция, когда зарплата мельчает быстрее,
чем за неё распишешься. До новой обещанной валюты бог знает сколько – может,
и целая вечность. А пост-совковый карбованец так быстро теряет в весе, что
«брежневский застой» кажется эпохой процветания.

Ничего не происходит. Ничего! Не то чтобы никаких событий, да только не происходят
они, а случаются. В 90-м хоть забастовками развлекали, особенно студенты,
голодавшие за отставку Премьера. И таки взяли мужика на измор: как миленький ушёл!
Или его ушли, какая разница? А разговоров-то сколько! По телеку на прайм-тайм
без конца крутили ролик с парламентским спикером, вышедшим без охраны(?!) пообщаться
с лидером голодавших, измученным таким, глаза будто закатились в череп.
На голове непременная повязка с надписью белым по чёрному: «Я голодаю!».

Тогда ещё протестовали не за деньги, а за совесть, рискуя подвергнуться как голодному
шоку, так и холодному водомёту. Лидер студенчества звал спикера не по имени-отчеству,
как полагалось, а просто – пан Леонид. Странное дело: «пан» не возражал. Казалось,
он с удовольствием принял новый стиль, именуя визави паном Олесем.

А интересно-то как! Ни малейшего высокомерия одного и ни на йоту подобострастия другого!
Ну точно штатовский конгрессмен со штатовским же простолюдином. В диковинку всё,
без чинопочитания по-совковому.

Происходящему внимал Федя Бакланов, киевлянин, аспирант при одном из НИИ. Стоял он
неподалёку, стараясь попасть в телекамеры. До трепета души поражал его воображение
этот необычный «светский диалог». Спорили собеседники мягко, без личностей,
друг друга не перебивали.

В народе зрела вера: ведь можем и мы жить и общаться по-человечески! По-западному,
то есть, как тогда говорили – по-цивилизованному.

Год спустя – московский путч, названный «опереточным», развал страны с её мультипликацией
в пятнадцать «карликов» и тлеющей надеждой на лучшее. Заразился Федя политикой.
Не как профессией. Подспудно чувствовал – грязное это дело, но судьба страны казалась
ему связанной с его судьбой. Вот и «светился» на разных митингах, даже в народный
фронт записался. Слово брал не раз, пламенем души восполняя промахи ораторства.

Думал тогда Фёдор, как многие: разбежимся по норам – и заживём слаще малины.
Да не случилось. Поначалу – эйфория, ликование на площадях и в душах. Но ничего путного
не вышло, и кайф постепенно улетучился. Только болтовня с высоких трибун.
Трёпа много, а дело валится. Народ возмущался:

- А шо ж такое?...
- Когда же?...
- Мы же…
- Шо же…
- Да мы же…

Вопросы сквозили укоризной в потоке всеобщего негодования. Да вот без толку всё.
Разномастные подонки сменяли друг друга у державного корыта. Каждому хотелось
урвать побольше да получше, притом за народный кошт. А тем временем страна катилась
в бездну, и на обломках поруганных ожиданий глубоко пустил корни
беспросветный депресняк.

После многих разочарований интерес к политике у Феди пропал не только всерьёз,
но и надолго. Да и только ли к политике? Жизнь он не проживал, а точно перекати-поле
болтался во власти ветерков повседневщины. Но жить надо. И сохранить
уникальность, собственное «эго» – непременно надо.

Об этом ранним октябрьским утром думает Фёдор Бакланов, с закрытыми глазами
нежась под верблюжьим одеялом и упорно не принимая нависший понедельник за данность.

Сквозь открытую форточку комнату навязчиво заполняет приевшийся гул утреннего города.
За окном – Оболонский проспект. Гомон и топот спешащих на работу киевлян заглатывается
урчанием авто, шорохом резины, полирующей асфальт, выкриками клаксонов на зазевавшихся
пешеходов. Да и не только клаксонов:

- Куда прёшь! (Непечатное.) Тебе что, жить надоело?! (Ещё непечатней.)

Вот уж несколько лет, как на дорогах появились иномарки. Хоть и неподъёмные по ценам
для большинства, но всё беспардонней вытесняющие скудный советский ассортимент:
Волги, Жигули, Москвичи, Запорожцы. Иномарки теснят их не только на рынке, но и на
дорожных полосах. Наследники старой школы свято чтут правило УДД – уступи дорогу
дураку. А у новых водил, на иномарках, и школы не наблюдается.

В те годы уровень хамства на проезжей части заметно подскочил именно за счёт нуворишей.
И кто же они, эти новые хозяева страны и жизни? Да уж не инженеры и не врачи, не говоря
об учителях и прочей интеллигенции. Нет, это те, кто по закону воспользовался дарованной
свободой бизнеса. И то, за что при Советах давали «срокá огромные», - купить подешевле
да продать подороже, - теперь стало мерилом положения в обществе. Ну а среди его
составляющих – непременно «тачка», да обязательно чтоб «иномарка».

Беда только, что в бизнес пробились локтями в основном те, кто не гнушался никакими
способами добывания денег, не блистал манерами, да и выражений не выбирал. Наглые,
циничные, бесцеремонные – они-то и заполонили дороги крутыми «тачками». А ведут себя
как в бизнесе, так и за баранкой. Потому и растёт процент хамства на дорогах
пропорционально доле иномарок.

Как же в облом вставать под треск сумасшедшего будильника! Чёртовы будни! Утром новой
недели особенно не хочется покидать уютную постельку.
Да и куда идти? Чего надо от жизни-то?

Фёдор вспоминает, что в воскресенье, десятого, у него юбилей. Веха серьёзная, тридцатник
всё-таки. Впору и задуматься, да вот думать особенно и не о чём. Ну, к чему-то стремился,
чего-то с грехом пополам достиг. Но кому об этом расскажешь? Можно, конечно, и выбрать
слушателя или его «жилетку», да только кому всё это надо? Может, кто и послушает,
но так, из лицемерной вежливости. А чтобы по-настоящему…
Чтобы выслушать душой… Э-эх…

Фёдор ловит себя на том, что рассказать ему не только нечего, но и некому. Друзей не нажил.
Не сложилось почему-то. Или у него завышенная самооценка, или у людей к Фёдору
чрезмерные запросы и ожидания. На работе, конечно, шампанское с тортиком – это
само собой. Выслушает пару поздравлений сквозь зубы да с кукишем в кармане. А что ещё?
Ну отец позвонит, если протрезвеет. Хоть и живут в одном городе, да не видятся почти.
Ну мама из Хайфы телеграфирует. Уж два года как развелась и умчала «на юг».
Да что уж там…

На ум приходит вчерашнее свидание c Ольгой, закончившееся банальной пьянкой и групповым
сексом. С кем пил и прочее, уж не припомнить.

Фёдора мучит загадка, куда внезапно запропастилась Выдра, то есть Ольга. Так за глаза её
прозвали из-за фамилии – Выдрина. Из головы не выходят её шикарные размеры и контуры.
Да разве только из головы?… Ну то вчера. А нынче – что день грядущий заготовил?

С тягостным сиплым стоном Федя привстаёт.

Э-эх… потягу-у-уси-и-и…

К месту приходится поллитровая банка с водой из-под крана, с вечера поставленная на табуретку
рядом с кроватью. Несколько алчных плямкающих глотков – и стекляшка пуста. Першение
в горле с глубоким кашлем не дают водрузить сосуд обратно. Рука не удерживает банку и
та скатывается с табурета, глухим ударом приветствуя истёртый временем паркет.

Фёдор продирает глаза. Всё-таки вставать надо. В тяжёлой, как стальная чушка, голове
больно отдаются хмельные колики. Сбитый с нужной фазы вестибулярный аппарат норовит
вернуть голову на подушку. Но нет, нельзя, иначе снова объяснительная, китайское
предупреждение шефа и прочие мерзости.

Никак не может босыми ногами нащупать тапки. А, вот они! Один у ножки кровати, другой
чего-то забыл под тумбочкой. Сразу постель не застилает. Сказывается армейская привычка:
дать простыням выпустить накопившиеся за ночь телесные испарения.

Спать Федя любит абсолютно голым. Так удобней: и тело дышит, и дискомфорта ни малейшего.
Нагишом, в одних тапках, подходит к трельяжу у противоположной стены. Радует глаз отражение
в центральном зеркале. Боковыми створками Фёдор подбирает наилучшие ракурсы. Вращая
корпусом, скользит взглядом по волнообразным перекатам рельефной мускулатуры.
«Чем не красавец, - думает, - и собой статен, и ликом не урод, а точёной фигурой кому угодно
вскружу голову, хоть Николь Кидман».

«Надо бы хозяйку вызвонить» - вспоминает об Алле Петровне, сдающей ему двухкомнатную
квартиру. Самому тут жить милое дело, но дороговато, чёрт возьми.

На трюмо – древний аппарат, с дисковым набором, времён позднего Хрущева или раннего Брежнева.
Девятка заедает, а их в аккурат четыре штуки из шести в искомом номере, из-за чего Фёдор
старается не звонить хозяйке с домашнего. На покупку нового телефона он её так и не уговорил.
А что ей-то теперь? Выдала дочку единственную, Карину, за навороченного бандитика и следом
за ней перебралась в троещинскую[1] новостройку. Довольна уж тем, что зятеву харю видит редко.
Тот всё мотается как не на разборки, так по торговым точкам, принадлежащим ему на паях
с такими же нуворишами, как он сам.

Тёща в дела молодых не вникает. С дочкой ладит. Да и чего делить-то? Обе на птичьих правах.
Зятя, Жорку, не сегодня-завтра прищучат, вот и отправится белым лебедем в известные
апартаменты. А им с Кариной куда? Но пока тот на свободе, Алла с дочкой посоветовались и
решили оболонскую квартиру сдавать. Рудименты совести не позволяют обдирать постояльцев
до последней нитки, но и совсем уж продешевить – тоже грех: место ведь выгодное,
у ветки метро, магазинов полно.

Когда Фёдор по объявлениям искал жильё, именно эта квартира ему и приглянулась. Хоть и
обшарпанная, давно не знавшая ремонта, с допотопной мебелью, но без хозяев. Малогабаритка,
зато две комнаты. Живи себе в удовольствие – да только непосильно для зарплаты младшего
научного. Когда выпадает подработка, переводы с английского, кое-как протянуть можно.
А иначе хоть в бомжатник записывайся.

Хозяйка давно предлагала Феде кого-нибудь в компанию, чтоб волком-одиночкой не выть, да и
платить пополам всё-таки легче. Но свобода и комфорт куда приятней, и Фёдор изо всех сил
тянулся, покуда кошелёк позволял. Да уж месяц-другой живёт на зарплату и только.
Невмоготу, однако, вот и сдался хозяйке на милость.

С того конца провода тоскливо отзываются нудные гудки. «Неужели ещё спит? – думает Фёдор. –
Она ведь жаворонок». Алла Петровна как-то привела довод из народной мудрости: кто рано
встаёт, тому бог даёт. Фёдору пришла на ум английская поговорка «ранней пташке достаётся
червяк[2]». Вслух же он заметил: «Значит, первый червяк ваш». «Чего?» - подозрительно
прищурилась Алла Петровна, не уловив аллегории. Фёдор понял, что метнул бисер, и тему
довелось быстренько закрыть: «Нет-нет, ничего, простите, это я о своём».

Щелчок аппарата – и не по годам звонкое протяжно-любопытное «аллё-о-о?».

- Кхе-кхе… Доброе утро, Алла Петровна, - здоровается Фёдор, по ходу прочищая горло.
- Федя? А что случилось? - Хозяйку настораживает ранний звонок, и «доброе утро»
остаётся без ответа.
- Да всё в порядке, - он понимает, что встревожил хозяйку, и жалеет, что не позвонил
позже, из института, - я вот чего: вы говорили, что можете подселить кого-нибудь…

Алла молчит, а Федя использует паузу, чтобы собраться с духом и выдавить из себя ненавистное…
- …ну так я согласен.
- А что так? – иронизирует Алла Петровна. - Ты же упирался, не хотел. Свобода ему, видишь ли...

Федя кривится от досады то ли на себя, то ли на квартирную хозяйку.
- Ну да ладно, я понимаю, - Алла сама же пресекает неуместное любопытство, и Фёдор избегает
ответов на деликатные вопросы.
- Я понимаю, - повторяет она, - у меня как раз есть один, вчера позвонил, из Луганска парень.
Думаю, вы с ним поладите. Интеллигентный такой, вежливый, не пьёт, не курит… матом не ругается…

Ему показалось, что от слов о мате повеяло тягостной грустью. Может, Алле вспомнился
быдловатый зять, не утруждающий себя подбором выражений?

- Стихи сочиняет, - зачем-то бодро добавила, скорее, не как графу досье, а повод убедить
постояльца, что его вполне устроит именно такой напарник. А то ещё сбежит Федька,
если, не дай бог, чего не так, да и потеряет Алла исправного клиента.

- А когда его ждать? – нетерпеливо допытывается Фёдор.

- Мы с ним вечером подъедем. Ты во сколько дома?

- Около семи, как всегда.

- Вот и ладненько, жди гостей.

- Спасибо, Алла Петровна. До вечера.

Федя радостно швыряет трубку на рычаг и даже подпрыгивает, роняя с ноги тапок: «Йессс!!!»

Прохладный утренний душ приводит мировосприятие в нужный тонус, и остатков хмеля
почти как не бывало. Бритьё – особый пункт, времени занимает больше обычного: жёсткая
щетина при нежной коже требует особой тщательности, иначе – пол-лица в порезах.

Набросив лёгкий банный халат и обувшись в те же тапки, направляется на кухню. А там
сюрприз: посреди стола – блюдце с шоколадными конфетами. Фёдор пожимает
плечами, качая головой.

- Карина. Кто же ещё. Ох и настырная девка! – злобно, сцепив зубы вспоминает он хозяйскую
дочку. - Приставучая, как смола!

Его лицо приобретает мрачную гримасу от недоброго предчувствия. Он не забывает об
угрозах Карины, хотя и гонит мысль об их серьёзности. За несколько свиданий Фёдор
успел понять и узнать эту странную и по-своему интересную молодую особу, хоть и
не мог сказать, что она в его вкусе.

Карину, по жизни тихоню, постоянно окружали вниманием всякие хлюпики-ботаны. Она
рассказывала Фёдору, как один такой поклонник провожал её домой, а навстречу –
здоровенная собака. Завидев опасность, горе-ухажёр побежал прочь, оставив даму на
произвол «друга человека». Собаки воспринимают бегство как слабость – вот овчарочка
и бросилась вдогонку за трусом, не обратив на Карину ни капли внимания. Догнала
беглеца. Покусать не покусала, зато штаны несчастного кавалера превратились
в лохмотья.

Карина страдала душой. Мужчины, представлявшие для неё интерес, оставались безучастными.
Подойти первой она не могла – воспитание не позволяло. А с такими жизненными
установками – поди, сыщи вторую половинку, так чтоб и по душе, и по жизни
чувствовать себя комфортно.

Когда она встретила Жору, сильного и мужественного, да к тому же втюрившегося в неё
по самое низззя… отдалась ему без колебаний. Позже разочаровалась. Жора очень редко
бывает дома. Она уж и позабыла, когда в последний раз он оказывал ей простейшие
знаки внимания. Появляется среди ночи, когда Карина давно в постели. Едва раздевшись
и не заходя в душ, берёт её по-быстрому и грубо. Получив то, что хотел, тут же на
боковую. Она и ощутить ничего не успевает. Утром, пока все спят, Жора набивает
желудок тем, что только найдёт в холодильнике, и вновь на неделю-другую
срывается по делам.

И тут судьба подкинула им квартиранта Федю Бакланова. Оказалось, Карина знала его
ещё по школе: училась в параллельном классе. Тайно любила его, но за десять лет учёбы
Фёдор не то что не замечал Карину, а даже, как выяснилось, её не помнил. Она не сразу
рассказала Фёдору, что знает его с детства. Её мама тоже не припоминала Федю. Алла
Петровна вообще мало кого знала даже из Карининого класса, что уж говорить
о параллельном.

Второе появление Фёдора в жизни Карины мало что изменило. Он, конечно, «замечал»
хозяйскую дочку, в смысле здоровался, но как предмет вожделения – в упор не видел,
к её величайшей досаде. И опять, как в школе, она страдала в одиночку, не говоря
ни слова даже близким подругам.

С Жорой перспектив нет – это Карина давно поняла. Но как быть с Федей? Ждать, пока
он проявит инициативу? А если это не произойдёт никогда?

Она ощущала потребность видеть этого безразличного хлюста, слышать его, говорить
или молчать, лишь бы находиться с ним рядом. И вскоре поняла, что себя не победить:
это – Любовь. Та самая, что в жизни появляется один раз и уходит вместе с жизнью.

После многолетних страданий, общения с трусливыми хлюпиками да неудачного замужества
Карина сделала почти мичуринский вывод: нечего ждать милостей от… мужского пола,
«взять их у него – моя задача». Так и только так! – постановила себе прежде скромная
девушка с неяркой внешностью, переросшая в едкую и циничную женщину.

Размышлять о Карине особо некогда, и Фёдор наскоро готовит завтрак. Неказистая
стряпня – омлет с «мивиной», пикули – не приносит удовольствия, но полдня
продержаться можно. На десерт, как обычно, кусочек шоколада, сигарета и кофе.
Задымлять кухню Федя не любит, предпочитая для перекуров подъезд или балкон.

Одевается быстро, время от времени поглядывая в зеркало на стене в прихожей. Сине-чёрная
рубашка в клеточку, новёхонькие джинсы «Монтана», по бокам – бахрома, густые ворсинки
длиной сантиметра четыре, сплошняком от бёдер до обшлагов. Сам нашивал!
И тем очень гордился.

Коричневый двубортный пиджак не очень к месту, ну да бог с ним. Туфли на высоких
копытоподобных каблуках при Фединой долговязости – явный мезальянс. И ничего, что
в них он смотрится вычурно, зато по-своему, не так, как все.

Довершается «прикид» чёрным длинным плащом. Всегда нараспашку. В любую погоду.

Огромное зеркало платяного шкафа во весь рост отражает лучистый образ пижонистого
молодого мужчины лет тридцати, стройного, чистоплотного, хоть и не особо следящего
за логикой гардероба.

Щёткой для волос Федя приводит в какую-то видимость порядка пышную чёрную
шевелюру, свисающую до плеч. Всё готово. Можно идти в люди.

На внутренней стороне входной двери скотчем приклеена записка-инструктаж Аллы Петровны:
1.Газ
2.Вода
3.Свет

Всё проверено и выключено. Ключи на месте, в кармашке небольшого портфеля. Щелчок
английского замка, дверь захлопнута. Надобности в лифте нет: третий этаж ведь. Прыжками
через две-три ступеньки, как в детстве, Фёдор выносится из парадного.


[1] Троещина – жилой массив на северо-востоке столицы. Название – от одноимённого
села, примыкающего к городской черте Киева.
[2] Почти дословный перевод с «early bird catches the worm» (англ.).

***


Глава 2.
 Опоздание

Понедельник, 4 октября 1993 г.
 Время – 08:30.

Дворовая беседка напротив подъезда день напролёт оккупирована пенсионерами. На «доброе утро»
следует нестройный благосклонный ответ.

В подъезде Фёдора знают и любят. Ведь это он минувшей весной забрался на крышу девятиэтажки,
спасая кошку. Каким-то малолетним подонкам надумалось поиздеваться над животным: подвесили
её в авоське на куске арматуры, невесть откуда взявшемся из-под козырька крыши. Ужас несчастной
кици воем отдавался в ранимых душах соседей. Никто не решался на спасательные действия. Фёдор
понимал, чем для него может закончиться авантюра, да не мог упустить шанс проявить героизм.
Желание попасть на уста дворовой публики пересиливало любые страхи.

Чтобы добраться до кошки, следовало вначале попасть на технический этаж, взобраться с него на
крышу, перелезть через ограду, после которой начинается козырёк. Уклон и без того опасный, да
ещё и металл скользкий. Съехать с козырька – раз плюнуть, но всё хорошо, что хорошо кончается:
киця спасена – соседи в восторге.

Беседка гудит от нескончаемых разговоров. Спор идёт о том, хорошо ли, что вышли из Союза,
не лучше ли было, как прежде, жить одной дружной семьёй «братских республик». Обсуждаются
события в Москве, грозящие перерасти в гражданскую войну. Народ переживает, не случилось бы
чего подобного здесь, «в этой стране» (так говорят одни, а другие поправляют первых:
«в нашей стране»).

Двое играют в шахматы. Политика давно Федю не занимает, а вот на доску с фигурами хоть краем
глаза – как не глянуть? Через пару ходов чёрные дают мат, жертвуя ладью, но досмотреть игру
не светит: Фёдор и без того уж опаздывает. Успевает только подумать, что хоть и непрофессионалы,
но к игре относятся серьёзно, чего-то там обсуждают, анализируют. И никто не корит их,
что якобы занимаются не своим делом.

Ни к селу, ни к городу вспоминается разговор с Аллой Петровной о новом квартиранте:
«Стихи сочиняет», сказала она. Фёдор тоже одно время баловался рифмами, отсылал стишата
в одну газету, другую, но отовсюду приходил отказ: стихи, мол, непрофессиональные.

Однажды ему повезло: попал на поэтический форум, даже к микрофону пробился. Первый «стиш»
публика встретила общим гулом и жиденькими аплодисментами. Кто-то свистнул, потом ещё,
и ещё… Федя не сдавался, хоть и кошки заскребли его романтическую душу.

На втором виршике вмешалась ведущая – маститая поэтесса. Даже дочитать не дала до конца.
Вышла из-за стола жюри, подавая публике знак рукой. Зал притих.

Скрипучий голос престарелой тётки заполнял поры зрительного зала и тревожным пульсом
отдавался в голове Фёдора. Морально подавленный, он выслушал безжалостный приговор:
с такими творениями дальше собственной квартиры и соваться нечего. Вдребезги разнесла
мастерица пера несовершенные строки, устаревшие формы, размазала об стенку
отглагольные рифмы.

Обида резанула Фёдора, ночами корпевшего над каждым словом. С тех пор Пегаса
оставил в покое.

По дороге к метро ход мыслей рождает причудливый вывод: как же так, мол, в шахматы
по-любительски играть можно, а стихи писать надо только профессионально. «Что-то
тут не то. Или я чего-то не догоняю», - размышляет несостоявшийся шахматист и ещё
менее состоявшийся поэт.

Увлечённый мечтами о несбывшемся прекрасном, Фёдор не вписывается в людской поток
часа пик. Раз за разом его толкают, оскорбляют.

- Чё стал, козёл?!

- Клоуном вырядился!

Он не отвечает, хотя запросто может любого хама поставить на место, да так, что тот
пойдёт искать пятый угол в круглой комнате.

Не в его правилах сердиться на людей. Они кажутся ему чем-то сродни муравьям, а город
напоминает большой муравейник. «Нельзя ведь обижаться на безмозглых насекомых. Да и
на мозглых», - улыбается он про себя. Слово «мозглый» сам же и придумал, но никому пока
вслух не говорил, надеясь использовать его в самый подходящий момент.

Полчаса давки в метро, ещё минут пятнадцать троллейбусом – и вот он, до боли
постылый институт.

Опять опоздал. Отмазка про сломанный троллейбус наверняка не сработает. Впрочем, Федя
давно уж перестал оправдываться. Молча выслушает нагоняй – и ладненько. Ну не станет же
он рассказывать о вчерашних приключениях! Чьё это собачье дело? Иной раз допоздна
зачитается Фейербахом, Ницше, Гумилёвым – не для развития, а так, чтоб цитаткой
блеснуть, если надо. Но кому это интересно?

Из-за ночных бдений он частенько не успевает до появления на вахте кого-нибудь из
администрации. Особенно не любит сталкиваться с замдиректора по хозчасти, а проще –
завхозом, Филиппом Анатольевичем. У того привычка выставлять перед опоздавшими
согнутую в локте руку с часами, тыча в неё, точно дятел, указательным пальцем другой
руки. И каждому, кто пересекает проходную после девяти, противным тенорком
декламируется двустишье, самим же завхозом и придуманное:

Вы за опоздание
Получите взыскание!

И слово держит, гадюка! В то же утро на доске объявлений появляется список фамилий
с количеством опозданий за месяц и, конечно же, обещанные взыскания: постановка
на вид, замечание, выговор и прочее.

Сегодня на проходной ни завхоза, ни кого другого. На вахте только дежурный. Фёдор
приветствует его не как все:

- Здрав желав, та-арищ капитан!

На что следует:

- В отставке. - и тут же, с дружеским сарказмом: - Что, рядовой Бакланов,
опять опаздываем?

Фёдор уточняет:

- Гвардии рядовой!

Привычный диалог между бывшими сослуживцами. После школы Фёдору довелось отбывать
«священный долг перед Родиной» в Хабаровском Крае, в подчинении капитана Груздина,
командира мотострелковой роты. Частенько рядовой Бакланов и «товарищ капитан»
конфликтовали. Дело однажды дошло до скандала, да такого, что подключилось даже
дивизионное командование.

Через несколько лет судьба свела их под крышей института. Здесь капитан в отставке Груздин
преобразовался в «ночного директора», то есть вахтёра, Сергея Николаевича. Или просто –
Николаича. С виду он моложе прожитых лет, среднего роста, с прямой осанкой. Сказывается
военная выправка.

Бакланов и Груздин зла не помнят, всегда здороваются, в их дружеской болтовне о том о сём
армия почти не упоминается. Есть и без неё что обсуждать.

В этот раз Николаич украдкой сообщает:

- Ты, это, Федь, зайди после работы. Дело есть.

Характерным жестом, переводимым как «заложить за воротник», капитан даёт понять, что сегодня
у него не то праздник, не то траур, но главное – законный повод расслабиться. Федя не уверен,
выдержит ли он два вечера возлияний подряд, но предложение принимает. Об уговоре с Аллой
Петровной быть дома часам к семи ему не вспоминается.

От входной стеклянной двери доносится гулкий стук, как от удара тупым предметом. Петли
визжат, и дверь с таким же стуком захлопывается. Холл наполняет эхо цокота каблучков
вперемежку с частным дыханием. Мимо Бакланова и Груздина вихрем проносится та самая Выдра.

- Доброе утро, Олюшка. Что ж ты не здороваешься, красавица? – слащаво напевает Бакланов.
И дальше вполголоса:

- Многостаночница ты наша.

Запыхавшаяся Ольга, не останавливаясь, бросает на Бакланова полный ненависти взгляд. Федины
словесные выкрутасы остаются без ответа.

Скабрезной ухмылкой и самодовольным взглядом Федя провожает её до лестничных маршей.
В памяти снова всплывают подробности вчерашнего вечера. Бакланов ловит себя на мысли, что
больше всего ему интересно, с двумя ушла Ольга или с тремя, а не то, что вообще ему… изменила?
Но это не измена. Ольга не клялась ему в верности, равно и Фёдор на лояльность ей не присягал.

Ушла… Да какое там! Уйти – после немеряного количества пива с водкой – выше всяких сил.
Унесли её! Как чурку неотёсанную!

- Вот же ж выдра! – шипит Фёдор вслед убегающей «красавице-многостаночнице». Губы выдают
нарождающееся непечатное слово. Он едва сдерживается. Вроде не ревнует, а душа кипит.

- Ты зря так, Федя, - прерывает Груздин его рефлексии, - она же…

- Да я знаю, - досадливо морщится Бакланов и делает движение, будто собирается наконец-то
идти на осточертевшую работу. Останавливается, что-то вспомнив и наблюдая, как Ольга со
всех ног несётся по ступенькам на второй этаж, в приёмную шефа. Тот уж давно закрыл глаза
на опоздания секретарши Выдриной. Да и все знают о причине, поэтому Ольгу мало кто
обсуждает, а тем более осуждает.

Входную дверь корпусом открывает пёс по имени Альберт. Мотая хвостиком и радостно поскуливая,
молоденький немецкий овчар несётся к Фёдору ткнуть его мордочкой в коленку. Таким дружественным
жестом он всегда приветствует Федю и только Федю. Тот приседает и давай гладить Альберту
шёрстку, щекотать его за ушками.

Год назад по дороге на работу Бакланов нашёл брошенного щенка, мокрого, жалобно скулящего
от промозглого дождя. Малыш прятался под кустом в парке, неподалёку от института. Принёс
его Федя на вахту. Ночные директора, как называют вахтёров, с удовольствием за ним ухаживали,
Бакланов носил молочко, а порой и косточек прихватывал из гастронома. Когда проходил мимо,
всегда поглаживал, играл с ним. Через год щенок превратился в симпатичного пёсика. Отзывается
на имя Альберт, очень любит Фёдора. Наверное, догадывается, что жизнью обязан именно ему.

Наигравшись со своим благодетелем, Альберт убегает на улицу, пару раз на прощанье тявкнув.
Фёдор, махнув Капитану «пока», направляется «на галеры». Так среди молодых сотрудников зовётся
работа, за которую платят копейки, а требуют полной отдачи за рубли.

Задумчиво-неторопливо Федя преодолевает давно считанные сорок ступенек до третьего этажа.

Сквозь почти выветрившийся хмель пробиваются всё новые и новые подробности вчерашнего,
хотя цельная картинка упорно не хочет складываться.

Откуда взялось пятеро или шестеро собутыльников, Бакланов не помнит. Да и место гульбы
назвать не мог бы, сколько ни напрягайся. У кого-то на квартире, но у кого… кто хозяин…

Ольга и Фёдор накануне повздорили, и она не нашла ничего лучшего, как надратьcя до нитевидного
пульса. Последним, что смогла она сказать членораздельно, оказалось: «Я тебя ненавижу!», на что
крепко пьяный Фёдор выдал, недолго думая: «Ну и вали себе! Пацаны, кому чуву надо?
Берите. Я разрешаю».

Ему и в самом деле было до лампочки, что с ней станется и что Выдра о нём подумает. Да ей уж
и думать не осталось чем. Фёдора навязчиво интересовало: со сколькими она ушла в соседнюю
комнату – с двумя или с тремя. А если с тремя и одновременно… тут уж фантазия
разыгралась не на шутку.

«Тьфу ты, чёрт!» - Его размышления прерываются встречей с начальством.

По коридору торопливо семенит замзавотделом, Павел Иванович Маслаченко. Невысокий, не по
годам лысый и полноватый, в маленьких круглых очках «а-ля-Джон-Леннон», с широким галстуком
и в чёрном костюме-тройке, далеко не новом и местами лоснящемся от блеска.
В руках кипа документов.

Федино «здрасьте» остаётся без ответа, и тут же – предсказуемый нагоняй:

- Федя, ты опять? Мы ж договаривались! Что ты себе думаешь? У тебя же защита на носу!

- Извините, Пал Иваныч, больше не повторится.

- И в который раз я это слышу? И что это у тебя за вид? Ты же в институте, а не на танцах,
верно? А джинсы? Вот скажи, к чему эти лохмотья?

- Это бахрома, - поправляет Фёдор, длинными пальцами взъерошивая на правой штанине
смолянисто-чёрные ворсинки, будто дразнит шефа.

- И что это за причёска? Когда ты, наконец, пострижёшься, Фёдор? – не успокаивается Маслаченко,
переходя на следующий атрибут баклановской экипировки.

- Ну-у… причёска… - одним движением ладони Федя приглаживает пышную чёлку, но та
сопротивляется, и упругая копна волос тут же возвращает себе прежний вид.

- А туфли? На кой чёрт эти здоровенные каблуки? Ну, скажи, когда ты кончишь с этим
пижонством? – Маслаченко не выносит свободного стиля одежды. Будь его воля, он бы в институте
ввёл униформу. Сказывается давняя служба в органах.

- Это котурны, - невозмутимо отвечает Фёдор, приподнимая ногу и вертя ступнёй, от чего каблук
и платформа кажутся ещё более внушительными.

Замзав на секунду задумывается, щуря и без того маленькие глазки. Он не знает слова «котурны»,
да виду не подаёт, а сразу к делу:

- Ну, ладно… Э-э… вот что. Тебя шеф спрашивал. Там у директора голландцы…

- Датчане, - уточняет проходящая мимо аспирантка Лена Овчаренко. Её улыбка и «стрельба глазами»
действуют на Фёдора не хуже магнита.

- Во-во, они самые, - продолжает Маслаченко и, заметив, что Федя уже «не с ним», переходит на
сердитый шёпот, - да не пялься ты на неё! Слушай сюда! Так вот, - Маслаченко возвращается на
прежний тон, - у них переводчик заболел. А ты ж и английский знаешь, и… так и датский
тоже, правильно?

- Ну да.

- Вот и хорошо, как раз к месту.

- Так что? Идти переводить? – радуется Федя, нетерпеливо ждущий возможности засветиться
перед иностранцами.

- Да нет, уже не надо. Там Вика из «внешних», хотя толку с неё... – с кислой гримасой Павел Иванович
машет рукой при упоминании «блатной» сотрудницы отдела внешних связей.

- Ну так я свободен? – равнодушно спрашивает Федя.

- Не свободен, а иди, работай! «Свободен», видите ли, - ворчливо передразнивает Маслаченко.

- Так я если вдруг нужно… - начинает было Фёдор, но замзав его перебивает:

- И давай вот что: специально возле датчан не крутись. Нечего тебе там делать. Смотри мне,
Фёдор, а то я знаю тебя! – и уносится дальше по курсу. Не оборачиваясь, добавляет на ходу:

- Но будь на подхвате, если что!

«Если что?» - думает Федя, а вслух неохотно:

- Ладно.

На том и расходятся.

Феде порядком насточертело «быть на подхвате». А как иначе? Когда Создатель раздавал
усидчивость и трудолюбие, Феде не хватило, но способности кой-какие достались. В школе
не усердствовал, хотя мог бы прилично учиться, да вот из-за патологической лени
перебивался с тройки на четвёрку.

Для поступления в университет знаний не хватило, и первый же вступительный Федя провалил,
а как только стукнуло восемнадцать, упекли его в солдаты. Студентом стал со второй
попытки, после армии, да и то «на бреющем полёте»: в списке зачисленных его фамилия
стояла первой с конца. Чуть не бросил посреди второго курса. Декан уговорил не дёргаться,
пообещав повлиять на математичку и политэконома, чтоб те ему хотя бы
«трояки» натянули.

Получил-таки «верхнее» образование. В университете надолго запомнили странного студента,
не блиставшего знаниями, но способного поставить в тупик любого преподавателя. И всё
благодаря неуёмному стремлению выудить нечто этакое, никому не известное, ошарашить
публику и готовить новый сюрприз.

Когда устраивался на работу в НИИ, в графе личного листка, где указывается партийность,
написал «агностик». Кадровичка спросила: «Это что, партия такая?» Федя пояснил, что
в агностицизме состоит его взгляд на мир. На уточнение, не атеист ли он, с удовольствием
пояснил разницу: «Атеист – это тот же верующий, только убеждённый, что бога нет.
Агностик же не принимает на веру ни существование бога, ни его отсутствие, и даже
отрицает возможность получения ответа на вопрос – есть ли бог».

В отделе кадров – будничное движение: то и дело входят-выходят сотрудники. Одним надо
справку, кто-то несёт заявление на отпуск, а кому-то просто хочется потрепаться от нечего
делать. Каждому кадровичка делала знак – мол, садитесь и слушайте: тут интересно. Все
пришедшие занимали стулья, какие только были, а за их нехваткой стояли, задами
взгромождаясь на столы.

Фёдор оживился от возможности щегольнуть эрудицией и менторским тоном повёл речь
об агностицизме. Собравшаяся публика, пожалуй, впервые в жизни слышала «доклад»
по теме. С упоением Федя доносил массам, кто такой Томас Хаксли, чем отличаются
эмпирические агностики от ортодоксальных, и прочие подробности.

Кто-то из вновь прибывших робко уточнил: «А всё-таки, это секта или партия такая? Их сейчас
много развелось». «Нет, - повторил Федя, - агностицизм – это система взглядов и отношения
к жизни, мировоззрение. Да мне и не нужны ни партии, ни секты. Я сам себе и партия,
и, если хотите, секта».

Фёдор умолк, и публика поняла, что «лекция» окончена. Вопросов больше никто не задавал.
Коллеги покидали отдел кадров, с удивлением разглядывая нового сотрудника. Довольный
произведенным эффектом, Федя вопросительно уставился на кадровичку, читавшую
его автобиографию.

Бегущий по строчкам взгляд остановился, глаза едва не выкатились из орбит прямо
на стёкла очков.

Невероятно!

Невиданно!

В документе рукой Фёдора написано, что мать его – «жлобиха с замашками аристократки,
удравшая в Израиль», а отец – «просто придурок по жизни, да к тому же пьянь безнадёжная».
Инструктор отдела кадров давай увещевать Фёдора, что, мол, нельзя так о родителях,
на что он резко:

«Это родители мои, а не ваши! И это я прожил с ними восемнадцать лет, а не вы. И не вам о них
судить, а мне. Да вам просто не понять, что моя мамашка сделала всё возможное, чтобы превратить
меня в этакого жлобоподобного пай-мальчика. Но ей не удалось. Зато старик… о-о-о…
Этот чел… - Фёдор осёкся, передумав называть его человеком. - Этот негодяй оказал на меня
более деструктивное воздействие, чем все живущие вместе взятые».

Федя родился и вырос в Киеве, на Подоле. С детства ненавидел родителей, будучи уверенным,
что в его воспитании они не смыслят ни бельмеса. Всё и всегда делал наперекор, даже когда
к советам «предков» следовало прислушаться.

Когда Федя ступил в третий десяток, мать с отцом требовали, чтобы он непременно женился.
Водили в дом красоток из числа дочерей знакомых и сотрудников – и всё ему не по вкусу.
Да и не хотелось в таком раннем возрасте расставаться с холостяцкой свободой.

А ещё родители доставали тем, что по ночам Федя жжёт много электричества. Он любил
зачитываться «до утренних дворников», как говорил его отец.

Плюнул Бакланов на всё и ещё в студенческую бытность ударился в кочевье по съёмным
квартирам, хоть и доводилось по ночам разгружать вагоны, чтобы оплачивать независимость.
Даже когда мама развелась с отцом и подалась на Землю Обетованную к сестриной семье,
он так и не вернулся в родительский дом.

После долгих препирательств отдел кадров принял автобиографию Фёдора в том виде,
в каком он и настаивал.

Поработав в качестве вспомогательного персонала, Федя решил, что пора пробиваться повыше.
Для начала надо поступить в аспирантуру. Карьерный рост в любом НИИ невозможен
без учёной степени хотя бы кандидата наук. Бакланов любил повторять народную
поговорку - «учёным можешь ты не быть, но кандидатом стать обязан».

В аспирантуру Федя попал только благодаря недобору на его специальность. Его и брать-то
не хотели: парню звёзды с неба в руки не шли, реферат написан средненько, на вступительных
едва набрал «четвёрки». Кроме английского. Заворожил он комиссию так называемым
«Скаузом», ливерпульским диалектом, невесть откуда взятым.

Конечно, в науке одним английским далеко не продвинешься – надо же и в деле что-то
соображать. Да вот не складывалось, а виной всему – лень ленская. Бывало, ухватится Фёдор
за мелкую проблему, нацарапает статейку, а глубже копнуть – не по Сеньке шапка.
В смысле не по Федьке. Так до сих пор и перебивается по мелочам. Диссертацию писал
с натуги, в сроки не уложился и давно к ней охладел.

После столкновения с Маслаченко Федя снова приходит к запоздалому выводу, что диссер
надо закончить и поскорее. И надо срочно увидеться с Гуру, как Бакланов про себя называет
Виктора Ефимовича Приходько, научного руководителя по диссертации. Гуру едва ли не
единственный на весь институт, кто до сих пор верит, что у Фёдора большой потенциал,
и он должен, просто обязан, защититься, хоть и отстал по срокам.

На другие мысли времени нет: Бакланов наконец доходит до кабинета отдела цен. Взявшись
за дверную ручку, делает паузу. Глубокий вдох – и сдержанный рывок.

- Доброе утро! – бодрое приветствие вкупе с натянутой улыбкой остаётся почти без внимания.
Фёдора не удивляет безучастность к его персоне. Торопливо скидывает плащ и, найдя в шкафу
свободные плечики, там же его и располагает. Расстегнув обе пуговицы пиджака, усаживается
за стол, с ближнего края, рядом с входной дверью.

Комната маленькая. Столов целых шесть, расставлены попарно, в три ряда, так что в созданных
проходах двум человекам разминуться можно только в профиль и впритык. Места едва хватает
для сотрудников, гардероба и двух книжных шкафов, упакованных справочниками, пособиями.
Отдельные полки чуть не ломятся от папок, так туго набитых документами, что тесёмки
вот-вот готовы лопнуть.

В отделе с Фёдором пятеро коллег: трое пожилых мужчин, одна женщина ещё более почтенного
возраста, и девушка, хоть и заметно моложе Фёдора, но уже кандидат наук. Отличница по школе,
институту и, вообще, по жизни. Стервочка. Зовут её Валя Зиновчук. Она единственная,
кто замечает появление Бакланова. Её ответ на приветствие ограничивается ухмылкой
и кокетливым подмигиванием.

Все погружены в работу, только макушки торчат. Идёт коллективная вычитка методических
рекомендаций перед отправкой в типографию.

Федя не знает, что делать и с чего начинать. Впрочем, как всегда. Безразличным взглядом окидывает
сотрудников, убеждаясь, что никому до него нет дела. Ну, может, это и к лучшему – никто
доставать не будет.

Наконец, к Бакланову подходит Зинаида Андреевна Примакова, доктор наук, три дня до пенсии.
Как научный работник, очень сильна, много знает, но ещё больше – мнит из себя учёное светило.
Раздражается, если кто в чём-то разбирается лучше, чем она.

Как личность – Примакова из тех, кто держит нос по ветру. С приходом независимости Украины
быстро приняла новые условия игры и теперь активно выступает за повсеместное использование
украинского языка. Считает, что на ТВ и радио должен быть синхронный перевод на украинский,
если выступающий говорит по-русски. Упорно старается забыть 80-е годы, когда на институтском
парткоме рассматривали дела двух сотрудников, участников национального марша. Тогда она
первая выступила с обличительной речью. О том, что её отец служил в МГБ в отделе борьбы
с национализмом, тоже предпочитает не вспоминать.

В руках у Примаковой – распечатки рекомендаций. Зинаида Андреевна предлагает Фёдору
пересмотреть уже вычитанные разделы.

- Авось, - говорит, - что-нибудь заметишь. Хотя…

- Что – хотя? – настораживается Фёдор.

- Да нет, ничего, - отмахивается Зинаида.

Они прекрасно понимают друг друга. Ни Примакова, ни кто-либо другой не надеются услышать
от Фёдора что-то путное, однако приличия ради к нему таки обращаются. Фёдора же хватает
лишь на то, чтобы повыпендриваться.

А выпендриться хотелось ему всегда. Ох, как хотелось! Герострат отдыхает. Федя любит, когда
о нём говорят. Не важно, что. Или почти не важно. Главное – не выпадать из центра внимания.

Всё началось ещё в дошкольном детстве.

***


Глава 3
 До школы и после садика

1969-1981 гг.

С детсадовской поры Федя не любил, когда его обходили вниманием. Какой-то взрослый посеял в хрупкую детскую психику неоднозначную мысль: «Чтобы тебя заметили, надо делать то, чего не делает никто». Дети воспринимают многие вещи буквально. Со временем одни дорастают до понимания неоднозначных истин, а другие так и остаются детьми.

Однажды во дворе пятилетний Федя увидел новую игру – «классики». На квадраты, расчерченные мелом на асфальте, бросаешь кусочек кирпича или камушек и прыгаешь с одного квадрата на другой. Смысла Федя не понял, но в игру попросился. Не приняли. Почему? Да разве знаешь! У детей на то могут быть разные причины. Может, сочли его малолеткой. Сами-то уже в школу ходят, а тут какой-то шкет, не умеющий толком даже считать. Расстроился Федя, но виду не подал. Во дворе нашлась компашка таких же малолеток для игры в прятки, что Федю вполне устроило.

Федина мама возвращалась с работы. Сын бегом навстречу, а маму на ласку не пробило. Отругала его за то, что бегает по асфальту босиком. И не важно, что другим детям это позволено. Лето ведь!

Нагоняй – вещь неприятная, да ещё на весь двор, при всех, но Феде общее внимание очень лестно, пусть и ценой унижения.

Кто-то из мальчишек возьми да толкни его:

- Иди обувайся, пацан!

Равновесие потеряно, Федя пластом на асфальте, и хоть не ушибся до боли, но…

- А-а-а-а!!! – разревелся на весь двор.

Иной ребёнок, если сам ударится или поранится, терпит, чтобы только не заплакать. Но если кто его толкнёт или ударит, то даже от малейшего ушиба дитя подымет такой рёв, что сбегаются взрослые. И ревёт малыш не из-за боли, а чтобы его пожалели – раз, и наказали обидчика – два. В этом смысле маленький Федя из большинства не выделялся.

Вникать в подробности детской психологии недосуг. Работа, знаете ли, кухня, стирка, уборка – где уж там, не до Сухомлинского. Вот мама и давай жалеть орущее чадо и ругать якобы обидчика, в уверенности, что коль дитя плачет, значит, ему сделали больно. Физически – может быть. Но такое «сострадание» вредит детской психике, поощряя моральную слабость вкупе со стукачеством. Почему родители проявляют безразличие к душе ребёнка – за то с них и спрос.

Федина мама набросилась на пацана-забияку: «Ты что делаешь?! Я вот щас тебе уши надеру!»

Догнать мальчугана, конечно, не удалось, и оба его уха остались целыми.

Феде ясно, что отныне в глазах двора он – «маменькин сынок». Стыдобище-то какое! Ужас!

В игру его так и не приняли. Но как же это? Сами ведь играют, а Феди будто и на свете нет. Такое стерпеть – нет сил.

Дождался Федя, пока мама зайдёт в подъезд, за углом дома снял майку, трусики… и вбежал во двор теперь уж не только босиком, но и голяком.

Игра прекратилась. Короткая немая сцена сменилась детским улюлюканьем и смехом. Из окон показались и взрослые, удивлённые и шокированные. Федя как угорелый мотался туда-сюда, довольный и счастливый. Теперь-то его заметили! О нём будут говорить! И в игру возьмут непременно!

Дети в пятилетнем возрасте должны стесняться выставлять напоказ голое тело. Понимал это и Федя. Вот и решил эпатировать публику, зная, что привлечёт к себе внимание.

Развязка наступила жестокая, но предсказуемая. На шум выбежала Федина мама и давай гоняться за отпрыском по двору, вызвав новый взрыв хохота. Теперь уже и взрослые, выглядывающие из окон и находящиеся во дворе, надрывают животики.

Мама наконец-то ловит голяка, хватает под бок маленькое туловище и на ходу, при всех, давай лупить ладонью по известной точке. От обиды и боли Федя заорал так, что соседи, только что катавшиеся от хохота, бросаются в его защиту:

- Да что же вы делаете, Марта Абрамовна?!
- Да зачем же так?
- Ну, подурачился малыш…

Мать не вняла увещеваниям. Так и втащила малыша в подъезд, обхватив под бок и продолжая лупить нежное детское тельце. Даже не поинтересовалась, куда он подевал одежонку.

Еще долго из подъезда слышались плач и крики того, кто так щедро одарил дворовую публику зарядом бесплатного смеха.

Феде захотелось умереть. Только не сразу. Пускай все знают, что дни его сочтены, возятся вокруг него, плачут, утешают, мол, мы тебя спасём, Феденька, ты выживешь. Да где там! Не дождутся! Он им не дастся! Он – умрёт!!! И все придут на его похороны, будут рассказывать, какой он был хороший. Да не всё ли равно, что будут говорить? Лишь бы о нём, любимом.

В доме ещё недели две нет-нет, да и вспоминали о голом пробеге «мальчика из тринадцатой квартиры». И, странное дело, с тех пор его принимали во все игры, даже в подростковые. Бывало, трезвонит дверной звонок, и на удивлённые взгляды мамы, папы и бабушки дети наперебой сыплют вопросами:

- А Федя выйдет?
- А можно, Федя с нами погуляет?

И на строгое…

- Нет, он не может…
… потоком следуют уговоры:

- Ну пожа-а-алуйста!
- У нас такая игра интересная.
- Пустите его с нами…

Каким-то недетским чутьём Федя понял, что к перемене отношения двора следует отнестись без гонора и зазнайства. А ещё для себя заново открыл, что находиться в центре внимания очень даже интересно, хотя и бывает сопряжено с битой задницей.

В школе для Феди наступили серые дни. Учёба шла туго: лень-матушка пресловутая и непринятие того, что навязывается. Учиться хотелось, но только тому, что по душе. Иксы-игреки не нравятся – к чёрту алгебру. А вот рисование, пение, труды – самое то! Там полёт Фединой фантазии поражал и учителей, и одноклассников. Если же задание не по нутру, протестовал он всеми фибрами и нейронами.

С одноклассниками сходился нелегко, зато расходился быстро. Не принимали Федю таким, какой он есть – открытым, уязвимым, наивным. Его душеизлияния оборачивались против него самого. Больно, конечно, бывало. Но в уныние Федя не впадал. Ему хотелось уважения старших и преклонения сверстников. Он понимал, что сразить класс можно чем-то необычным, не общепринятым. Голым по школе, разумеется, не бегал: здравые рамки всё же присутствовали.

Федя открыл немало других способов работы на публику. Особенно ему нравилось выдавать что-нибудь малоизвестное и, конечно же, из-за пределов школьного курса. И не надо париться над домашним заданием, главное – умело дополнить отвечающего урок. Это же двойной выигрыш: оценка за ответ – раз, восхищение (особенно девочек) – два. Постепенно в нём проросло убеждение, что учиться надо именно так. Вот и забросил Федя учебники, а взялся за энциклопедии, справочники. Всё выуживал что-то исключительное. Такое, чтобы знал только он.

В четвёртом классе в приложении к математике вычитал, что французы вместо «восемьдесят» говорят «четырежды-двадцать». Там же узнал, чем отличается косая сажень от маховой. Но больше всего Федю впечатлили числовые разряды выше миллиарда. Правда, нигде это не находило применения, и он уж думал, никогда не найдёт. А и в самом деле: кому нужны всякие там квадриллионы, квинтиллионы и прочие «лионы»? Разве что астрономам?

Классе в шестом на уроке русского, когда речь зашла об иностранных словах, учительница спросила:

- Дети, а какие вы знаете слова, образованные от греческих корней?

Федины «пять копеек» - тут как тут:

- Какофония, то есть неблагозвучие. Фонус - это звук, а какос – плохой, - и продолжая с той же интонацией, - от какос происходит глагол «какать». Непонятно, зачем было брать греческое слово, когда есть нормальное русское с…

- Так, Бакланов, не уточняй! – под общий смех перебила его учительница. - И вообще, сядь на место!

- Но вы же сказали привести примеры, вот я и привёл, - возразил Фёдор с обиженно-серьёзной миной, чем вызвал новый взрыв хохота.

Когда класс пересмеялся, он не к месту заявил:

- Кстати, имя Фёдор по-латыни означает «божий дар»!

- У-у-у-у, - прокатилось по рядам.

- Оно и видно! Сядь, я тебе говорю! – раздражённая училка всё никак не могла идти дальше по плану урока.

На какое-то время за Баклановым закрепилось прозвище «Божий Дар». Естественно, с ироническим оттенком.

С годами Феде всё больше нравилось быть предметом разговора. И не важно, в каком ключе – хорошем или плохом, в узком или широком кругу, день или полчаса. Фёдора натурально ломало, если о нём долго не упоминали. А что может быть хуже забвения? Только полное забвение.

В старших классах Бакланов пытался взяться за ум. Читал учебники, готовил домашку, но в остальном оставался верен себе. На физике блистал внеклассными формулами, на математике – необычной логикой, да и в школьной программе такое выуживал, что учителя не знали, куда девать неловкость.

Больше всего Бакланов изощрялся на литературе. Когда проходили Онегина, вызвался раскрыть образ Татьяны Лариной. В изумлённо-притихшем классе он пожинал успех рассказом об её возможных прототипах.

Как бы между прочим назвал Татьяну… Дмитриевной. Учительница оторвала взгляд от классного журнала, брови поползли на лоб, даже очки сняла и спрашивает:

- Бакланов, а с чего ты взял, что она Дмитриевна?

Федя этого и ждал. Надо было видеть его торжествующую мину. А жесты! Правая рука изогнута в локте на уровне плеча, пальцы веером, надменные края губ, растянутые в улыбке, прищуренный взгляд …

В ход пошла домашняя заготовка:

- Видите ли, Прасковья Васильевна (мимикой и жестами апеллируя к классу), в стихе… э-э-э… тридцать шестом… да, именно там. Так вот, в стихе тридцать шестом об отце семейства Лариных Пушкин сообщает нам следующее:

Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.

- Так что, - снисходительно кивая, продолжал Фёдор, - Дмитриевна она звалась, Татьяна Дмитриевна.

От нахлынувших эмоций он даже не задумался, как правильно: звалась кем или звалась как? Да ему и не суть важно: фурор уже произведен.

Класс одобрительно загудел, а Прасковья Васильевна, слывшая лучшей среди «русских» преподавателей, подавляя смущение, решила выбить инициативу из рук самодовольного знатока:

- Молодец, Бакланов! Докопался!

Прозвучало не очень убедительно, и Федя саркастическим тоном упрочил статус-кво:

- Ну, вы же сами нам постоянно говорите, что тексты надо читать внимательно.

Это уже «потолок», апогей. Симпатии на стороне Бакланова. Безоговорочно!

Не желая терять даже толику успеха, он ни к селу ни к городу поинтересовался, знает ли кто, почему строка «Мой дядя самых честных правил…» во времена Пушкина вызывала смех. Ответа нет, и все ждут с нетерпением, чем ещё их ошарашит доморощенный эрудит. А вот чем!

- Дело в том, - прищурившись, Федя снова придал телу позу оратора с указательным пальцем кверху, - дело в том, что во времена Пушкина жил и творил дедушка Крылов. Так вот у Ивана Андреича есть басня «Осёл и мужик». Она-то и начинается фразой «Осёл был самых честных правил», так удачно обыгранной Алессан-Сергеичем.

Аудитория тихо внимала. От Прасковьи Васильевны не ускользнуло фамильярное обхождение с именами классиков. Педагог дала Фёдору возможность выговориться, надеясь, что в конце концов он запутается в словесах и на чём-то проколется. Это, думала она, послужит хорошим уроком зазнайке Бакланову, да и другим любителям повыделываться.

Оратор пребывал на пике красноречия. Заворожённо, будто в состоянии транса, класс поглощал его каждое слово. Если бы Федя надумал зловеще пробасить: «Бандерлоги! Хорошо ли вы меня слышите?», ответ вряд ли нуждался бы в уточнениях.

Только во всём нужна мера. В Украине есть поговорка «передати куті меду». Нынче это зовётся «перебор». Именно его и допустил Фёдор Бакланов, когда надменно прибавил:

- Правда, в наше время эта басня известна только специалистам.

Ну-у-у, это уж совсем... Посыпались шутки, смешки, реплики «Федя-специалист», «профессор Бакланов» и прочее. И пусть не поражение, но потерю толики реноме он ощутил.

Авторитет постепенно восстановился, и укреплял его Фёдор ещё не раз.

Когда изучали «Горе от ума», Бакланов назвал Чацкого хамом, болтуном и бездельником, притом со ссылкой на текст комедии, где нет упоминаний о занятиях Чацкого, его образовании, взглядах. Окромя разве что согласия служить и твёрдого отказа прислуживаться, от чего Чацкому, видите ли, тошно. И ни намёка, окончил ли герой хоть какой-то замухрыстый университет. А раз так, значит, он не только трепло, но и невежда. И если Грибоедов нигде не указал, чем же занимался главный герой, то разве это не повод считать, что Александр Андреевич Чацкий – по сути дармоед и сибарит? В довершение сказанного Федя сослался на критику Белинского, а не на гончаровский «Мильон терзаний», назначенный как единственно верный трактат по «Горю от ума».

Учительнице ничего не оставалось, как твердить, что Бакланов чего-то недопонял и перейти к другому персонажу комедии. По классу прокатился рокот недовольства в знак понимания, что диспут училка проиграла. Акции Фёдора подскочили до небес.

На этом дискурсы «профессора Бакланова» не закончились. Потолком его изысканий оказался образ Анны Карениной. Отвечая урок, после долгих рассуждений о тяжкой женской доле Федя назвал Каренину… шлюхой!

Все привыкли к дерзким выводам Бакланова и к его умению доказывать свою правоту. И теперь, в ожидании новых откровений, класс окутала тишина. Жуткая тишина, до боли в ушах.

- А что? – не обращая внимания, пояснял Федя эту неканоническую трактовку образа героини. - Она бросила мужа и ребёнка, попрала патриархальные основы русского общества!

Все оживились в нетерпении, как же учитель опровергнет Бакланова, если сумеет, конечно.

Такие дискуссии давно воспринимались как спортивное зрелище. Публика жаждала поединка. И его ход зависел от педагога, оппонирующего ученику-выскочке.
Увы, на сей раз честного боя не получилось.

- Бакланов, ты вообще-то думай, что говоришь! – резко перебил учитель-практикант. - Ты же несёшь откровенный бред!

- Николай Дмитриевич, а можно более аргументированно? – съязвил кто-то с «камчатки».

Класс дружно и шумно повернулся в сторону говорившего.

- Ага, жди! Щас начнётся, –послышался недавно ломанный бас инфантильного подростка, такого же, как Бакланов, наглого и заносчивого.

Учитель, быкоподобный мужлан, опешил от неожиданного поворота в сценарии урока. Пунцовое от волнения лицо перекосилось от забегавших желваков. Выходец из крестьянской семьи, он привык всё выполнять не как на ум взбредёт, а «как надо». Тем более скоро сдавать отчёт о практике, а там не за горами защита диплома, и скандал ему совершенно не улыбался.

- Да тут же всё ясно! – спокойно продолжил Бакланов. - Тоже мне, «протест против общественных устоев». Кстати, Николай Дмитриевич, а вы знаете, что от первого секретаря горкома недавно ушла жена? Да не с кем-нибудь, а с офице-еро-ом! (Фёдор явно намекал на воинский статус Вронского). Так это что, по-вашему, бунт против советской власти? Или, может, против партии?

Последняя фраза вывела из терпения начинающего педагога. Подобные шутки о коммунистической партии в то время могли закончиться в местах не столь отдалённых. Практикант потребовал, чтобы Фёдор вышел из класса и без родителей в школу не появлялся.

Уже в коридоре Бакланов приоткрыл дверь и, просунув голову в проём, уточнил:

- Не понял! Как это – без родителей не появлялся? Мне что, с ними каждый день приходить?

Класс грохнул от смеха, наблюдая за кривляниями забияки.

Изменившийся в лице учитель вскочил с места – и вдогонку за Федей. Не желая получать затрещины да подзатыльники, тот захлопнул дверь. Коридор залился эхом от топота бегущих ног.

Так Федя и добежал до выпускного, а затем и до нынешнего статуса «на подхвате».

***

Далее главы 4-6