Наталья Новохатняя

Молдавия,

г. Кишинёв

…Балансируя на грани сна и реальности, словно канатоходец на проволоке, я не переставала удивляться непроницаемой темноте – так ведь не бывает, чтобы ни малейшего светлого пятна, ничего. Тут в нос мне ударил запах лекарства, равновесие нарушилось, я проснулась.

Не то, чтобы я боялась лекарств, просто сегодняшний запах стал запахом моего страха, а в этом точно ничего приятного не было. Впрочем, повязку – именно от неё пахло лекарством – я могла бы и снять, но что-то будет потом? А если…ничего? Нет, лучше не знать! И я продолжала лежать без движения и только вслушивалась в обступивший меня мир.

Где-то совсем рядом был пёс. Он спал, как-то очень по-человечьи всхрапывал, а то вдруг жалобно поскуливал. И быстро-быстро перебирал своими мохнатыми лапами. Видеть этого я не могла, просто знала, что это так. За каким неведомым зверем ли, человеком гонится он в своих собачьих сновидениях, мне не узнать никогда. Пса зовут Джим. Лапу на счастье он, конечно, даёт, научили, но делать это особо не любит. Мало того, всей своей позой, тем, как отворачивает при этом недовольную бородатую морду, он явно демонстрирует: как вы с этой лапой мне надоели…

Храп и поскуливания внезапно прекращаются. Неужели почувствовал, что я о нём думаю? Я бы не удивилась. Собачья манера считывать направленные на него мысли вызывает во мне стойкое чувство зависти. Жаль, что я не собака, насколько лучше я тогда разбиралась бы в людях. Впрочем, нуждалась ли я бы в них вообще, вот вопрос.

А где-то там, на планете кастрюль и сковородок, была мама. Дверь на кухню она закрыла, но соло шкворчащего мяса (ах, какая восхитительная нить запаха протянулась через всю квартиру!), но партия ножа, размеренно стучащего по разделочной доске, но захлёбывающийся альтовым гудением кран… Все эти звуки складывались в единую кухонную симфонию, заглушить которую не удавалось даже плотно закрытой двери.

Готовить не было никакой необходимости, в холодильнике ещё оставались какие-то котлетки-тефтельки, просто мама снимала стресс. У всех свой способ борьбы со стрессом: кто-то с головой ныряет в алкогольную волну, кто-то ложится на диван и, уставившись в потолочное небо, думает о вечном. Моя мама начинает активно действовать. Затеять уборку она не могла, боялась меня разбудить, поэтому выбрала готовку. Бедная мама, а всё эта проклятая полярная ночь…

* * *

– Так, хорошо…а теперь левую ногу…

Симпатичная медсестра надевала мне на ноги бахилы. Почему я решила, что она симпатичная? Не знаю, по интонациям голоса, наверное. Только у симпатичных женщин есть в голосе эти кокетливо-капризные нотки, привыкли, что красоте прощается многое: и глупость, и дурное настроение… Да о чём это я?

– А теперь нам пора. Елена Васильевна уже ждёт.

Елена Васильевна…Отчего это имя-отчество кажется мне знакомым? А, ну да, белый мохнатый декабрь, гитарные переборы, противный Тальберг*, сбегающий в ночь (всюду эта безжалостная ночь!), и плачущая Елена, Елена рыжеватая, золотоволосая*…

– А какие у неё волосы, у вашей Елены Васильевны, рыжие?

– Не то, чтобы рыжие, скорее, медные. Вы её знаете?

– Нет, я другую…знаю…

– Да вы не волнуйтесь, наша Елена Васильевна, она замечательная! У нас все врачи хорошие, но Елена Васильевна…

С чего она взяла, что я волнуюсь? Но права ведь, права. Хотя «волнуюсь» – не то

слово, умираю от страха! Осматривавшие меня мудрые эскулапы, все, как один, уверяли: операция несложная, нервничать не надо, в глаза вам закапают капли и… Только капли

и всё? А наркоз или, хотя бы, обезболивающий укол? Хочу укол! – дурачилась я. Легко шутить, когда операция не скоро. А вот сейчас мне стало так страшно, что показалось, ещё чуть-чуть – и я упаду в обморок, закричу… Нет, или упаду в обморок, или закричу, одновременно не получится. И вообще не получится, потому что меня уже подвели к заветной двери…

Ночь наступила неожиданно, после аварии. Вроде бы, ничего серьёзного, ушибы, царапины, – заживёт. Но мир вдруг стал исчезать. Иду я, скажем, по улице, и ррраз – краски расплылись, будто на полотно, заполненное яркими мазками, зачем-то плеснули водой. Да нет, этого не может быть! Вот он, мир, он вернулся, и теперь всё будет по-прежнему, а то, что случилось, просто почудилось! Оказалось, не почудилось, потому что очень скоро темнота, эта жуткая гостья, пришла насовсем.

Для операции требовались разные справки-анализы, и по больничному лабиринту меня, ставшую по-детски беспомощной, водила мама. Мой «Тальберг», как водится у представителей племени Тальбергов, пробормотав что-то про командировку в заморские страны, тут же сбежал. Казалось бы, ну и чёрт с ним, но было обидно, и по ночам я тихонько выла в подушку, тихонько – чтобы ещё и этим не печалить свою и без того опечаленную маму. Её же бодренькое «всё будет хорошо», не успокаивало, но мы обе делали вид, что в это верили. Даже Джим, неугомонный, суетливый Джим, чувствуя общее упадническое настроение, вдруг как-то присмирел и перестал приставать с мячом. Мяч отложили до лучших времён, до окончания моей полярной ночи.

– Елена Васильевна, мы пришли, – на этот раз в голосе медсестры нет и намёка на кокетство. Милое женское кокетство, оно осталось за дверью операционной. Нет-нет, операция несложная, волноваться не из-за чего, но…

Меня берут за руку, куда-то укладывают, чем-то влажным протирают лицо, что-то говорят, от страха я почти ничего не слышу, только чувствую, как по телу течёт пот. Да капайте скорее ваши капли! От боли слёзы хлынули градом. Ничего себе капельки! Почему никто не сказал, что это так больно?! Лицо мне опять протирают, потом, словно дуновение ветра, прикосновение чьих-то рук, и вдруг…что это? Из уже ставшей привычной темноты на меня наплывают глаза… Елена Васильевна? Волос-то и не разглядеть, один белоснежный ореол вокруг, только и успела я подумать, как на глаза мне наложили повязку, и мир снова пропал. Господи, пусть не навсегда.

* * *

…Интересно, который час? Наверное, около восьми. Операция была в обед, пока вернулись домой, то да сё, потом я заснула, нет, не заснула, выпала из реальности, а теперь вот…лежу… Да сними ты повязку! Ясно же сказали: вечером уже можно! – рыкнул голос внутри меня. Как ты не понимаешь, я боюсь, – плаксиво оправдывался второй. Ох, уж эти нескончаемые дуэты в моей голове. Но повязку надо снимать, надо снимать, надо, надо, надо…

Вот это коврик! Светло-серый, серебристый. Я уже успела забыть, какой он кудрявый. Кажется, стоит отыскать главную нитку, дёрнуть за неё и… Тут коврик ожил и бросился ко мне. Милый мой коврик, милый-милый Джимчик! Ну полижи мне руку, полижи. Нет, к лицу нельзя. Кому говорю: фу! Да не обижайся ты, я тоже тебя люблю, просто мои глаза… Джимка, неужели я тебя вижу?! Поверить не могу! И каждую завитушку на обоях вижу, и лес на картине – вдохнуть бы его хвойный запах, – и…

– Проснулась?

Мама, дорогая моя, хорошая. За время моей полярной ночи ты стала совсем серебристой. Как Джимик. Только ему полагается по экстерьеру, а ты…

– Представляешь, Я ВИЖУ!

– А я тебе говорила, всё будет хорошо, я в этом была просто уверена.

Конечно. Именно потому, что ты была «просто уверена», волосы твои и превратились в серебро.

– Идём ужинать?

Только я собралась сказать что-то вроде «нет аппетита», как меня опередил собственный желудок – он громко и требовательно запел: есть хочу, есть хочу. И мы пошли на кухню.

Кучерявый Джимик радостно путался под ногами, он сразу почувствовал, что наш общий мир возвращается на привычную орбиту. О, до полного возвращения ещё далеко! Придётся месяц лежать, и я буду сходить с ума без книг, компьютера и телевизора. А потом ещё долго между миром и мной будет стоять то ли защита, то ли преграда в виде тёмных очков, и обходиться без неё я смогу только по вечерам. Джим будет носиться по своим собачьим делам, а я – брести по притихшей вечерней улице и поглядывать на ярко освещённые окна. Как много их, этих светящихся окон, и в каждом своя жизнь и своя полярная ночь. А ещё я буду думать о солнце. Все мои попытки взглянуть солнцу в глаза пока заканчивались одинаково – неудержимыми слезами (тоже мне, майские дожди!). Но однажды я всё-таки выдержу его пламенный взгляд и скажу ему… Да ничего я не скажу, просто кивну, как кивают старому доброму другу, который всё понимает без слов: здравствуй, мол, здравствуй.

*герои романа М. Булгакова «Белая гвардия»