Церковь совсем опустела – оставались только одна неприметная старушечья фигурка перед иконой Богоматери слева у алтаря да две служительницы у конторки. Но при этом  ощущалось  эфемерное, незримое присутствие живых душ повсюду вокруг, какое-то тихое  перешептывание за спиной, как в больнице, а еще –  смутное какое-то движение за Царскими вратами. Но главное – какое благостное, по истине   божественное спокойствие повсюду. Не иначе в раю. Или дома, в далеком-придалеком детстве, как раз на  грани между неосознанным, где только едва уловимые светлые пятна отрывочных воспоминаний, и сознательным, когда память   уже достаточно систематично раскладывает все по полочкам.

Ну, к примеру, первый день Нового года, когда раннее, едва проклюнувшееся блеклым светом пасмурное утро, позволяло еще полежать, понежиться в теплой постели. Но отчего-то не спится, и он, укрытый с головой одеялом, высунув наружу  кончик носа, пытается изо всех сил удержать веки стиснутыми, что у него, впрочем, плохо получается: они никак не желают подчиняться его воле и каждое мгновение готовы широко распахнуться, подобно узорчатым бархатистым крыльям огромной заморской бабочки. Да еще и с громким хлопком – так ему отчего-то казалось – с таким же, к примеру,  с каким накануне вылетала белая пластмассовая пробка из бутылки шампанского за праздничным новогодним столом. Вспомнил, с каким восторженным шипением наполнялись высокие бокалы на тонких ножках, как щекотно били веселые искорки-капельки от шампанского по носу, когда и ему, как взрослому, разрешали чокнуться со всеми и сделать один-единственный глоток этого волшебного новогоднего напитка.

Он и теперь улыбался, как тогда, в детстве, счастливый  уже от одного только этого воспоминания, и еще плотнее зажмурился, чтобы как можно дольше удержать в себе ощущение этого «чудного мгновения». Ведь в этом воспоминании была и мама – нарядная, обворожительно красивая, совсем еще молодая… И свечи, и раскидистая красавица елка, украшенная разноцветными шарами, игрушками, блестящим серебристым «дождиком» и  – о чудо! – всевозможными новогодними яствами: шоколадными зайчиками и монетками, просто конфетами, подвешенными за нитки, и даже мандаринами, тоже каким-то образом подцепленными на нитки и привязанными к нижним, самым густым и сильным ветвям. Ах, как они пахнут – эти новогодние мандарины, когда начнешь отдирать с них гладкую оранжевую кожуру. Да это ведь и вправду чудо! – настоящая заморская, тропическая невидаль, какую и попробовать-то можно было только раз в году – на новогодние праздники…

Надолго оставался в памяти тонкий аромат елки, внесенной в комнату за несколько часов до начала праздничного застолья  с балкона, с щемящего дыхания мороза, что под Новый год, как по заказу, разрисовывает  окна  диковинными серебристыми узорами. Это уж е сам Дед Мороз постарался для ребятни, да и не только для нее одной – чтобы видели, знали, чувствовали, что он не выдумка, не небылица какая-нибудь, а вот же, – реальный, самый что ни на есть настоящий сказочный персонаж – ваяет перед праздниками на окнах свои дивные картины, расписывает их невиданными, восхитительными узорами, какие обычные люди или даже настоящие художники и вообразить-то не в силах. А как щедро разбрасывает он повсюду в эту чудесную предпраздничную пору свои несметные сокровища: и серебро, и бесценные бриллианты, и, еще бог знает, какие невиданные драгоценные каменья, которые поблескивают, искрятся, переливаются восхитительными огнями в свете вечерних фонарей  прямо под ногами, когда бежишь вечером со второй смены из школы или поджидаешь маму с работы с торца своего дома, на пригорке…

 – Какое несметное богатство! – восторженно думал он. – Бери не хочу! – И  в каком-то неуемном восторге хватал охапками снег из сугробов, представляя себя невиданным богачом, владельцем всех этих сказочных сокровищ. И  самозабвенно сыпал-сыпал пригоршни пушистого искрящегося снега прямо себе на голову, блаженно щурясь от счастья и подставляя под эти ласковые снежные струи лицо. А потом еще специально кувыркался, катался клубком по сугробам. чтобы на шерстяные штаны и на пальто налипло побольше этого драгоценного серебра. Уж он-то знал верный способ, как  унести эти драгоценности с собой и даже, если повезет, показать их маме и бабушке...  Ведь налипший лепешками на одежду влажный снег на морозе постепенно превращается в алмазные и хрустальные ледышки, намертво вцепившиеся в ворсистую ткань нехитрой одежки. Так что к концу гулянья весь он с ног и почти до головы, то есть  до шапки-ушанки, оказывался обвешенным этими драгоценными каменьями, завораживающе поблескивающими в свете уличных фонарей. В таком виде он и вваливался в квартиру, запыхавшийся, разгоряченный, радостно созывая к себе бабушку и маму, если та уже пришла с работы, чтобы и они тоже порадовались вместе с ним его богатствам. Но бабушка с мамой только картинно взмахивали руками, начинали наперебой причитать, ахать и охать. При этом ловко орудовали руками, стаскивая с него влажную, насквозь обледеневшую одежду. И пока его наспех растирали спиртом и махровыми полотенцами, облачая в теплые домашние вещи, он краешком глаза не без грусти наблюдал, как в кухне на стуле перед батареей истекают на пол грязноватой жижицей бесценные его сокровища: все эти драгоценные каменья, увесистые алмазные бляшки, всего лишь несколько минут назад приводившие его в столь бурное восхищение их мерцающим блеском. Но все эти самоцветы, алмазы и бриллианты вновь воскресали для него ночью, во сне, и все снова повторялось – он опять возвращался в свою сказочную страну, где становилось реальным  любое, даже самое невероятное чудо.

Преддверием чуда, восхитительной сказки, жил он по обыкновению в последние недели и дни накануне новогодних  каникул. Все вокруг было пропитано ожиданием праздника, веселой искрометной круговерти. И все эти смутные предчувствия, ожидания, надежды – все-все в конечном итоге сбывалось. Чудо из грез становилось явью,  и несло, несло, несло его на своих крыльях через все праздничные дни и каникулы, и еще долго-долго оставалось после этого где-то в потаенном уголке души светлым воспоминанием. А главное, чудо из чудес, конечно же, долгожданные Дед-Морозовы подарки, выношенные, взлелеянные в сокровенных мечтах еще задолго до этого. Ну, и, как же, скажите, после этого не поверить в существование сказочного Деда Мороза? Впрочем, на этот счет у него и без того никогда не возникало сомнений, лет до двенадцати, а то, может быть, и больше в то счастливое время неведения, когда этот вездесущий святочный Дед, казалось, и вправду улавливал все  потаенные,  заветные мечты, коими он ни с кем на свете не делился. И даже самые задушевные и близкие друзья, как, например, старый плюшевый мишка или, опять же, бабушка – в них не посвящались. Однако, они каким-то непостижимым, прямо-таки чудесным образом предугадывались, становясь достоянием бесплотных невидимых сил: эльфов, фей и ангелов, которые, по-видимому, и доносили все это до ушей самого Деда Мороза. А для этого сказочного старика ничего невозможного нет. Ему все подвластно! На то ведь он и Дед Мороз...  А иначе, как тогда можно объяснить ну хотя бы то, каким образом появился на свет, превратившись из потаенной давней мечты в реальность, последний его новогодний подарок: замечательный цирковой автофургон на батарейках, красочно разрисованный всевозможными клоунами, воздушными шариками, кольцами, трапециями и завитушками; старомодный, слегка перекошенный, но зато на автомобильной тяге. Таких и в помине не было в магазинах, да и быть  не могло, потому что  ведь сам он и выдумал  этот фургончик, нарисовал в собственном воображении от кабины до колеса. Потом, правда, перенес еще на бумагу, и не единожды. Но все эти рисунки хранились в самых укромных и недоступных уголках его стола, можно сказать, за семью печатями. И вот благодаря Деду Морозу у него теперь есть это воплощенное в явь чудо: несколько потешный, опереточный какой-то фургончик, прихрамывающий то на одно, то на другое колесо. Но ведь именно о таком он и мечтал! Так, какие же могли быть сомнения насчет реальности Деда Мороза? Ровным счетом никаких. Потому-то он и задерживался подолгу в постели в самое первое утро января,  наблюдая через щелочки полуприкрытых глаз за окружающим миром – обновленным, помолодевшим за эту сказочную новогоднюю ночь, миром, который весь сейчас сосредоточился для него в этой празднично убранной комнате. И думал-гадал, что же на этот раз принес ему на редкость проницательный лесной Дед. А чтобы узнать это, и нужно-то, всего-навсего, выпорхнуть из-под одеяла, метнуться бесшумной рысью к елке, засунуть руку  под слой ваты, выдернуть оттуда заветный мешочек и тотчас же юркнуть назад, в теплую постель. Но ему хочется еще немного понежиться, помечтать, подумать-погадать, позабавить себя всевозможными догадками относительно новогоднего  подарка от Деда Мороза, одновременно  прислушиваясь к звукам и запахам, доносившимся из кухни и наблюдая из-под едва приоткрытых век таинственное, завораживающее мерцание елочной разноцветной мишуры. Так бы и лежать под одеялом до обеда, пребывая в эйфорическом, подвешенном состоянии между сном и явью, между действительностью и сказкой. Тогда казалось, что нет на свете ничего таинственней и прекраснее этого первого утра нового года. Но вот над тобой неожиданно склоняется бабушка и, чуть откинув одеяло, ласково, нараспев произносит: «Сашу-у-ня-я! Не пора ли нам просыпаться? Я уже завтрак давно разогрела! Давай, давай, просыпайся, мой хороший, а то, гляди, так и весь год  проспишь, и подарки, и, вообще, все на свете. Дни-то нынче такие короткие!»

От этого милого, родного голоса ему становится еще слаще, еще уютнее и теплее под плотным одеялом. И совсем-совсем не хочется до конца открывать глаза. Он улыбнулся еще шире от неги,  приносящей удовольствие, и от сладкого предчувствия, что вот-вот сейчас бабушка положит свою теплую шершавую руку на его голову. И даже весь съежился, сжался в клубочек, как котенок, подтянув коленки чуть ли не к подбородку,  в предчувствии этой ласки. Видел сквозь щелочки между веками большую бабушкину тень, закрывшую весь свет от окна, и томительно ждал…

Но бабушкина рука, против обыкновения, опустилась на этот раз на плечо, и он вздрогнул оттого, что не почувствовал ее шероховатости и привычного тепла. От неожиданности он открыл глаза… И увидел прямо перед собой морщинистое лицо пожилой женщины в черном, которая вывела его  из забытья, привела в чувство, напоив чудодейственным травяным чаем с коврижками. Он улыбнулся ей, но уже как-то растерянно, даже виновато – вот, мол, засиделся тут у вас… Ведь это была не бабушка, которая все всегда понимала и все-все ему прощала.

А он-то, как он виноват перед ней, непоправимо виноват, до немого крика, застрявшего где-то в гортани и никак не могущего вырваться наружу, отчего образуются судорожные спазмы в горле. И с этим ничего нельзя поделать. Как нельзя исправить этот вечный грех и эту вину, ведь не рванулся, не попытался даже выгрызть эти несчастные четыре-пять дней, которые все равно ведь ничего не прибавили и не убавили ни для службы, ни для воинской части, ни для родины, которой, похоже, уже нет. Как нет его милой няни, которая и была для него родиной, и которая была для него по сути всем. Поймет ли, простит ли она? Теперь, уже оттуда, сверху!  Он задрал голову к воображаемому им небесному куполу, и снова, как и раньше, ночью, привиделось ему бабушкино лицо с таким скорбными и, в то же время, добрыми, всё-всё видящими, всё понимающими глазами. И жгучая влага предательски наполнила его собственные глаза, и он никак не мог справиться с этим, не сумев совладать с собой. И ничего не осталось больше, как только перекреститься, истово и страстно, изо всех сил стараясь проглотить подкативший к горлу непрошеный комок, и сдержать рвущийся из груди стон.

-- Господи, спаси и сохрани люди твоя!