1

Вадик сидел на бревне, в тени высокой акации. Перед ним, в зарослях камыша, чернела протока, покрытая зеленой ряской и тиной. За его спиной, из-за куста малины, настороженно выглядывала Анна Ивановна.

– Ну, шо ты там сидишь? – бодрым голоском сказа­ла она, делая робкий шаг к сыну,– Пишлы вжэ исты... Я ж таку добру уху зварыла!

Вадик промолчал.

– Та вставай!

– Не трожьте меня! – закричал сын, нервно вскакивая с бревна.

Он взмахнул руками, как птица крыльями и бросился в сторону плавней.

Анна Ивановна, виновато вздохнув, направилось к домику. У двери веранды, на цементированной дорожке, ей повстечался муж, и она раздраженно сказала ему:

– Ты бач, бач, шо зробыв, придурок! Шоб в тэбэ вжэ рукы повидсыхалы, подлюка така!

Дмитрий Тимофеевич смерил супругу убийственно холодным взглядом и с подчеркнутой вежливостью произнес:

– Послушайте, мадемуазель... Будьте так любезны, перестаньте, тошнит...

Чтобы производить впечатление более остроумного человека, чем он был на самом деле, Дмитрий Тимофеевич любил переиначивать слова. В особенности крепко доставалось от него глаголам с окончанием на еть и ить – им он безжалостно отсекал мягкие знаки, находя, что от этого они лишь выигрывают.

Вскоре Дмитрий Тимофеевич самолично подошел к кустам малины, негласно принятой родителями и сыном за некую пограничную полосу.

– Ну, долго ты еще намерен так сидет? – деланно небрежным тоном осведомился отец.

Сын не удостоил ответом. Пожав плечами, Дмитрий Тимофеевич удалился. Потом опять пришла Анна Ивановна.

– Я ж только шо до ней ходыла,– сообщила она сыну. – Вона вжэ ходыть.

Он и на этот раз ничего не ответил матери, но по каким-то неуловимым признакам она поняла, что стена отчуждения между ними стала чуточку тоньше.

– Та ничего страшного! – сказала Анна Ивановна бодрым голосом и осторожно выступила из-за малины. – До свадьбы зажэвэ!

– Ладно! – зло крикнул Вадик, оборачиваясь к матери.– Иди! Я счас приду!

– Та иду ж вжэ, иду,– заюлила Анна Ивановна и поспешила к домику.

Войдя на веранду, она стала собирать на стол. Явился Вадик – хмурый, как грозовая туча – ни на кого не глядя, прошел в комнату и, завалившись на кровать, уткнулся в книгу. Анна Иванова суетливо гремела тарелками.

– Вадя! — крикнула мать. – Иды, сынку, йисты!

Вадик вышел на зов, уселся на маленький винтовой стульчик, обтянутый серой тканью, и принялся хлебать уху. Она была прозрачной и необычайно вкусной. Несмотря на скверное настроение, он управился с ней в мгновение ока, и Анна Ивановна тотчас подхватила опустевшую тарелку:

– Ще трошкы долыть?

Он не успел ответить, как она уже стала наливать добавки:

– Иишь, сынку, йишь!

2

А начиналась эта история так.

Утром Анна Ивановна вышла на мостик, чтобы зачерпнуть из реки ведро воды и увидела няряющих, как утки, пацанов. Они ловили в норах раков.

Анна Ивановна закричала им:

– А ну плывить отсюда, босякы! Нэма чего вам тут робыты!

Дмитрий Тимофеевич в это время находился за дачей, у стены подступавшего к ней камыша. Здесь, в тени высокой акации, стоял его верстачок. Закрепив в тисках старую заржавевшую помпу, он отвинчивал гайки на фланце; вокруг кружили слепни, один сел на его потную разгоряченную спину и больно укусил. Размахивая руками, Дмитрий Тимофеевич обкладывал насекомых отборным матом, когда до его слуха долетел задиристый голос жены. Он пошел через дачу к реке, меж клубничных грядок и плодовых деревьев, посмотреть, на кого это она там шумит. За невысоким палисадником, на дощатом мостике, Дмитрий Тимофеевич увидел жену. Она стояла к нему спиной – расплывшаяся, дебелая баба в длинных белых рейтузах и черном лифчике; пепельные, с сединой кудряшки ее волос были растрепаны, и он подумал, что сзади она стало выглядеть еще уродливее, чем в фас. В желудке он снова почувствовал знакомое жжение, как будто там развели костер, а к горлу подкатывала тошнота, но он  старался не придавать этому значения, потому что и жжение в желудке и тошноту он чувствовал теперь постоянно. Вместе с тем взгляд его как-то особенно цепко скользил по ясному лазурному небу, по блестящей реке и деревьям. Он жадно впитывал в себя мельчайшие подробности этого бытия – чистоту неба, свежесть воздуха; он видел, что у персиков выросли крупные сочно-зеленые листья, и что золотистые, с оранжевыми под­па­линами плоды, были покрыты необычайно нежным пушком.

Ступая босыми ногами по мягкой разомлевшей земле, он приближался к супруге.

– Мадемуазель! – окликнул ее Дмитрий Тимофе­евич. – Шо здесь за тарарам?

– А ну, плывить к бисовой матери, босякы! – кричала Анна Ивановна.

– Послушайте, фрау... – начал, было, муж, желая ввернуть в свюю речь какой-нибудь высоко-художественный оборот.

– Вам шо, бильш ловыть нэма дэ, чи шо? – не унималась Анна Ивановна. – Чи вам тут мэ­дом намазано?

Пришлось видоизменять стиль:

– Нюрка! Туды твою... в кузькину мать...

– Га?

– Ты чего раскудахталась?

– Та ты ж подывы! – жена воздела руки к небесам – Воны ж усих рокив повыловлять!

Важно выпятив животик, Дмирий Тимофеевич выступил вперед. С высоты мостика он окатил мальчишек неодобрительным взглядом.

– Послушайте, гос-спода...– цедя слова сквозь зубы, сказал он. – Плывить-ка лучше отсель во-он туды, к соседу. У него раков под берегом – полным-полно.

– А их и тут хватает,– ответил один из мальчишек, плавая у камышей.

Ответил дерзко, непочтительно – так, во всяком случае, показалось Дмитрию Тимофеевичу. Его дружок, в резиновой шапочке, нырнул под воду – в воздухе мелькнули черные ласты, и на поверхности реки разошлись круги.

– Ты посмотри на него, какое х-хамло,– удивился Дмит­рий Тимофеевич.

– А в чем, собственно говоря, дело? – спросил тот пацан, что не нырял. – Вы чо, реку закупили?

Это «собственно говоря», произнесенное писклявым гонористым голоском, почему-то особенно озлило Дмитрия Тимофеевича.

– Да, закупили! – сказал он.

Анна Ивановна нетерпеливо топнула ногой и крикнула:

– Это дача наша! И все раки под этим берегом – мои!

– Чьи, чьи? – насмешливо переспросил мальчонка.

– Мои!

Из воды вынырнула голова в резиновой шапочке. Победно улыбаясь, пацан вскинул руку. В ней был зажат большой темно-коричневый рак.

– Ого! – восхищенно крикнул писклявый. – Какой усище!

– Ах вы, поганцы! – взвизгнула Анна Ивановна.

– А чо такое? – с недоумевающей улыбкой спросил вынырнувший пацан.

– Они всю реку закупили,– пояснил ему писклявый. – И луну, и солнце,– он поднял руку над водой. – И это небо...

– Ух ты! Вот это – круто!

– Она тут говорит что эта дача – ее. И все раки под этим берегом – тоже ее.

– Так, может быть, и рыбы, что здесь плавают – ее? – предположил мальчишка с раком.

– А ты как думал!

– Да! тут усэ мое! – выкрикнула Анна Ивановна воинственным тоном. – И рыба, и  ракы!

– Ну, так держите своего рака!

Мальчишка в шапочке размахнулся и швырнул рака на мостик. Описав дугу, рак тяжело шлепнулся на деревянный настил и, хлопая хвостом, пополз к Анне Ивановне.

– Ай! – Анна Ивановна скрестила руки у груди. – Дима, рятуй!

Мальчишки зазахохотали.

– Успокойтесь, мадам,– хладнокровно поднимая рака за спинку, сказал Дмитрий Тимофеевич. – Он вас не съест.

Муж бросил рака в реку. Писклявый нырнул в воду задом наперед, потешно дрыгая ногами. Когда он вынырнул, с его веселой озорной мордашки стекали струйки воды.

– Ой, люди добрые, тону! Спасайте! – барахтаясь в воде, заорал пацан.

Его приятель – круглолицый, розовощекий мальчуган,– радостно загоготал. Дмитрий Тимофеевич смерил весельчаков колючим взглядом.

– Ну, ничего,– цедя слова сквозь зубы, пообещал он. – Я вам заделаю.

3

Из транзисторного радиоприемника, висевшего на суку высокой груши, лилась чарующая музыка Вивальди, а за спиной Дмитрия Тимофеевича звучали отнюдь не ласкающие слух слова:

–Ты, паразит толстобрюхий, ты думаешь поливать клубнику, чи ни?

С довольно умным видом подняв шест, садовод дернул за шнур, соединенный с ручкой секатора на другом его конце. Ножницы щелкнули, и ветка упала на землю. Внимательно осмотрев дерево, Дмитрий Тимофеевич приметил еще одну веточку со скрученными листьями, покрытыми густой паутиной. Он срезал и этот рассадник заразы. И лишь затем, неспешно обернувшись, задумчиво посмотрел на жену.

– Послушайте, фрау... у вас в голове что-нибудь есть? – поинтересовался Дмитрий Тимофеевич, покручивая пальцем у виска. – Или уже совсем мозги висохли? Кто же поливает клубнику в такую жару?

Считая свой ответ исчерпывающим, он отвернулся от жены. На тропинке, что вилась вдоль дач по берегу реки, показался сторож в сопровождении двух больших лохматых собак. Собаки бежали, наклонив к земле блестящие морды и высунув красные языки. Подойдя к даче Панченко, сторож весело воскликнул:

– Привет неутомимым тружеником лопаты и мотыги!

– Привет, коли не шутишь,– сдержанно отмолвил Панченко.

Сторож лениво перебросил локоть через хлипкий палисад. Это был худощавый мужчина с грубым лицом аскета и умными серыми глазами.

– Ну, как дела? Урожай сами перевозить будете, или придется баржу нанимать? – пошутил он.

– Какой там урожай! – хмуро ответил Дмитрий Тимофеевич. – Копаешься, как жук в навозе!

Анна Ивановна спросила:

– Следующий катер колы будэ?

– В четырнадцать ноль ноль,– бодро ответил сторож. – А что?

–  Да сын должен прыйихать.

– О, значит будет подмога!

– Яка подмога? – лицо Анны Ивановны озарилось мягкой улыбкой. – Клубнику есть?

– Джульбарс, на место!

– Оне тибе помогут, эти салабаи,– ворчливо вставил Панченко. – Им тольки б бегать, собакам хвосты крутит.

Музыка окончилась, послышались короткие пикающие сигналы. «Московское время одиннадцать часов» – сообщил диктор. После краткой паузы он начал вещать торжественным баритоном: «Сегодня в Кремле был дан обед...»

– А что ж ты хотел? – спросил сторож. – Чтоб и они, как ты, в земле ковырялись?

«Был поднят тост за мир и дружбу»,– сказал диктор.

– Кто, я? Хо-хо! Послушайте, дядя,– с каким-то особым смаком напирая на слово дядя, сказал Дмитрий Тимофеевич.– До ви хоть знаете, какая сичас молодежь?

Сторож благодушно улыбнулся:

– Какая?

– Оне же сичас ни в черта, ни в бога не верят!

«На обеде присутствовали товарищи Воротников, Зайков, Слюньков...» – принялся перечислять диктор.

– Кругом одни бандюги!

Светская хроника окончилась. Пошла информация с полей:

«Хлеборобы Ставрополя,– бодрым оптимистическим голосом вещал диктор,– сдали в закрома Родины...»

– Вон у мине утром два салабая под берегом раков ловили... Ну и сволочи! Ай-яй! Не приведи господь!

«…трнадцать тысяч пудов хлеба»

– Нюра! – раздраженно вскричал Дмитрий Тимофеевич. – Виключи ты, наконец, этих трррепачей!

Подойдя к «Альпинисту», Анна Ивановна щелкнула колесиком громкости и выключила транзистор. По зеленоватой воде медленно проплывала моторная лодка. В ней сидел мужчина в закаченных по колени штанах и мальчик.

– Нюра вишла на берег,– сказал Панченко,– а этот мазурик – такой противный, в резиновой кепочке, я его, подлеца, хорошо запомнил – в ее раком как кинет! Нет, у нас нужно тольки так: поймал такого ш-шакала за ноги – и головою об стен­ку! Тогда, может быть, еще будет какой-то толк.

Сторож озабоченно всмотрелся в хмурое лицо дачника.

– До ты что, родной? Приболел?

– А шо? – мрачно возразил Панченко. – Шо я, не прав?

Сторож с каким-то тревожным видом сдвинул плечами.

– Послушайте, доктор! – рассердился Дмитрий Тимофеевич и в сердцах швырнул секатор на землю.— У вас дети есть?

– Не только дети, но и внуки.

– И шо ви хотите сказать? Ви ими довольны?

– Вполне.

– Ну, ничего,– злорадно предрек Панченко. – Оне вам ишо покажуть. Ви с ими ишо наплачетесь.

– До брось ты!

– Ладно, маэстро! – Дмитрий Тимофеевич посмотрел на сторожа больным затравленным взглядом.– Я не буду судить за других! Я скажу за себя. Вон у мине шаромыга растет. Ты думаешь, он мине понимает? Хе-хе! Пока не дашь ему по загривку, да не гаркнешь на него как следует – он же и ухом не ведет!

Они потолковали еще немного

О чем? О том, как испорчена нынешняя молодежь (эту тему, в основном, развивал Дмитрий Тимофеевич) о том, что у Кузьменко в этом году неплохой урожай яблок, что Модест Петрович поймал утром щуку на полтора кило и – что песенка их спета: в скором времени пора уже будет перебираться к Мацюте.

– Ну, ладно, я пошел,– сказал сторож.– Джульбарс!

– Постойте, дохтор! У вас, часом, яду от крыс нету? А то у мине эти сволочи уже всю дачу погрызли.

– Нету,– сказал сторож.

Он пошел по тропинке вдоль дач. Яркое солнце пробивалось сквозь листву деревьев, дрожа светлыми пятнами на его спине.

4

К полудню тень от вербы уменьшилась до небольшого пяточка, листья повисли в знойном воздухе.

Дмитрий Тимофеевич сидел на крутом берегу, опустив ноги в воду – еще довольно крепкий мужчина с седой лысеющей головой на бычьей шее. Широкую грудь и сильные, как у борца руки обжигали яркие лучи июльского солнца. Резкие черты энергичного, волевого лица, казалось, были вырезаны резцом Времени, а в серых, с хитрым прищуром глазах, затаилась глубоко загнанная боль.

В 16 лет этот человек был угнан немцами на работы в Германию. Он не имел возможности получить даже среднего образования и так и остался с четырьмя классами начальной школы. Трое его младших братьев, пытавшихся уклониться от эвакуации, были расстреляны фашистами, а старший брат погиб на фронте. Панченко пережил голодные 1932 и 1933 годы. После войны, в связи с тем, что он находился в плену, ему долгое время не удавалось найти работу. Наконец, он все же устроился бойцом на мясокомбинат.

Он убивал бессловесную скотину, хотя это и претило его натуре. Но этой роботе он загрубел, заматерел... Но ему надо бы­ло как-то выживать!

В детстве Панченко не прочитал всех тех сказок, которые обыкновенно читают дети; в юности, когда душа открывается навстречу любви, как чаша цветка – солнечным лучам, он работал на немецкой каторге. Смолоду он начал приворовывать на мясокомбинате, потому что зарплата была мизерной, а украсть можно было легко, и воровали практически все – от директора до сторожа. Панченко выстроил себе дом, купил дачу, и вот теперь, когда пришло, наконец, долгожданное материальное благополучие и все самое страшное, казалось бы, осталось уже позади — его подкараулила болезнь...

Оттолкнувшись от матушки-земли, Дмитрий Тимофеевич бочком соскользнул в реку. Вынырнув, он ухватился за толстый изогнутый сук, опускавшийся от старой вербы с подмытого волной берега. Около ствола корни дерева покрывала невысокая зеленая трава, ближе к воде рос мох, свисая над ней синеватыми клочьями, и в тех местах, где его нити были мокрыми, мох горел на солнце искристыми звездочками.

Осторожно придерживаясь за мостик, Дмитрий Тимофеевич заходил на глубину. Дно было неровным, скользким, покрытым илом; когда вода достигла его живота, он с шумным всплеском нырнул.

Метров за пять он вынырнул и, закидывая голову при каждом взмахе сильных рук, стал плавать; он плавал в мягкой, шелковистой воде, чувствуя себя частицей этой реки и испытывая при этом громаднейшее наслаждение.

А потом Дмитрий Тимофеевич лежал в теплой бархатистой воде, раскинув за головой руки крестом. Вода покачивалась у его щек, под ушами и возле рта; он слышал, как с берега доносятся чьи-то голоса, как где-то скрипит журавель и тарахтит мотор поливного насоса...

Накупавшись, он вылез на берег и прилег отдохнуть на зеленой тра­ве, в тени старой вербы. Опустив подбородок на сомкнутые руки, Панченко лениво прикрыл веки.

Блестит, переливаясь на солнце, изумрудная река... Трепе­щет слюдяными крылышками стрекоза, бежит по траве муравей, куда-то тянет свою былинку.

Эй, куда спешишь, друг муравей! Чем забита твоя башка? Остановись, оглянись вокруг, притуши хотя бы на миг свои муравьиные страсти!

С этой весны Дмитрий Тимофеевич с какой-то особенной остротой стал подмечать всю эту живопись бурлившей вокруг него жизни. Он примечал, что у трепещущей крыльями стрекозы была большая, прекрасно вылепленная голова, и сама она было утонченной краса­ви­цей – истинным чудом природы. Он чувствовал свою неразрывную связь с этой стрекозой, и с персиковыми плодами. То же чувство – свой неразрывной связи с этим миром – он испытывал, когда ступал босыми ногами по мягкой, разомлевшей земле. И когда лежал в теплой зеленоватой воде, и она покачивалась у его ушей и возле рта, и когда он ухватился за скользкий черный сук и увидел, как на мху сверкают влажные искры.

5

Анна Ивановна вышла из домика и увидела на берегу реки праздно лежащего мужа.

Сквозь легкую дрему Дмитрий Тимофеевич слышал ее приближающиеся шаги, слышал ее дыхание – такое тяжкое, словно она тащила на себе куль муки. Интересно, подумал он, что она ему сейчас скажет. Впрочем, в общих чертах,  ему было известно все, что она могла бы сказать.

Она остановилась у его ног и пнула ногой в пятку.

– Эй, паразит, вставай!

Он притворился, будто ничего не слышит.

– Вставай, тоби говорят! – теперь ее пинок был посильней. – Трэба клубнику полыть!

Он шевельнулся, оторвал лоб от кисти руки и повер­нул к жене отяжелевшую дремотную голову. На его лбу отпечаталась багровая полоска.

– А, это ви, девушка? – перевалившись на бок и приветливо щуря на свету припухшие глазки, сказал Панченко. – Ви что, опять пришли немножко побухтет? Смотрите, мадам,– он приподнял клок редких белесых волос, вьющихся из его темени,– у мине от вас уже вся растительность из головы вилезла.

– Шоб у тебя глаза вылезли, гадюка така,– сказала жена.

Что ж, нечто в этом роде он и ожидал. Панченко вздохнул, покачивая головой:

– Э-хе-хе-хе! И где тольки это чучело на мою голову взялось... Чумырла!

Ответный ход был за женой. Вряд ли она сумеет придумать что-то оригинальное. И когда жена заявила, что он – кретин и идиот – это не произвело на него большого впечатления.

С мрачным видом человека, принявшего некое решение, Панченко встал. Ни словом ни обмолвившись, направился к калитке, прошел к сараю и выволок оттуда складную садовую лестницу. Облегчая душу ветвистым матом, стал разыскивать невесть куда пропавшую ножовку.

– Шо ты задумав, придурок?

– Не ваших это куриных мозгов дело.

(Блестящий ответ!)

Наконец-то ножовка нашлось – как всегда неожиданно и в самом неподходящем месте: завалилась в щель между стеной и столом (там, кстати сказать, оказались давно и безуспешно разыскиваемые им клещи и молоток).

Покряхтывая и матерясь, Панченко выволок лестницу на берег и установил под вербой. Прикрыв глаза ладошкой так, чтобы их не слепил солнечный свет, осмотрел сук, на котором висели качели.

– Якого биса ты прытягнув драбыну? – не выдержала игры в молчанку жена.

– Послушайте, мадам...– Панченко важно оглядел супругу с головы до пят. –  Не суйте свой длинный нос туды, куды собака хвост не сует... Займитесь-ка лучше своим делом.

Дав это мудрое указание жене, он передвинул лестницу так, чтобы было сподручней добраться до сука и, по-медвежьи косолапо, начал взбираться вверх...

План Дмитрия Тимофеевича был весьма прост.

Когда-то он смастерил качели для сына. Но с некоторых пор на них повадились кататься чужаки. Так пусть же кто-нибудь из этих сопляков, сорвавшись вниз, свернет себе шею! Для этого требовалось лишь слегка подпилить сук.

Таков был план...

6

К двум часам пополудни на реке показался катер. Он носил имя писателя Максима Рыльского. Катер с тихим шелестом разрезал носом зеленую воду, и за его кормой пенился белый бурун. Среди прочих пассажиров стоял на палубе и Вадик, приветливо помахивая родителям рукой. Рядом с ним была девочка.

Описав широкую дугу, «Максим Рыльский» подходил к лежавшей на боку старой ржавой барже. Внутри ее плескалась речная вода. Трюм был обнесен леерами. С левого борта в дно были вбиты сваи, а с правого – тянулся к берегу хлипкий деревянный мостик, над которым печально шелестела ветвями плакучая ива.

Из-за ивы вышел сторож, но на баржу не пошел, а остался стоять в тени дерева, наблюдая за швартовкой.

Между тем «Максим Рыльский», не сбавляя хода, грозно надвигался на причал – словно хотел взять его на абордаж. Наконец с треском врезался в баржу.  Катер сильно качнуло. Раздались визгливые крики женщин, подхваченные громким лаем собак. Одну из свай вырвало, и она накренилась, как пушка. Из рубки высунулась пьяная физиономия рулевого с сигаретой во рту. У него была короткая шотландская бородка; темное, выдубленное ветрами и палящим солнцем лицо бороздили глубокие морщины.

– Тише ход! – крикнул ему матрос, паренек лет семнадцати в выцветшей клетчатой рубахе.

– Кого учишь, салага! – раздался негодующий возглас.

Голова рулевого скрылась в рубке. «Максим Рыльский» дал полный назад. Матрос застыл с концом в руках, готовясь при первой же возможности набросить его на кнехт. Но, на сей раз, катер проплыл чересчур далеко от места швартовки.

Вновь выглянул из рубки пьяный рулевой, «острым глазом речного волка» оценил ситуацию...

– Правее руля,– сказал матрос рулевому.

– Яйца курицу не учат,– важно изрек рулевой. – Знай свой шесток, зеленый!

Третья попытка увенчалась успехом: судно пришвартовалось.

Выходили из катера пассажиры. Собаки обнюхивали их, виляли хвостами...

Вышел и Вадик. На нем была синяя, с белой полосой тенниска и модные вельветовые брючки. Он поздоровался со сторожем и встал сбоку от трапа, протягивая руку своей спутнице. Девочка ухватилась за нее тонкими нежными пальчиками, одарив Вадика ласковым благодарным взглядом и легко, как бабочка, выпорхнула из катера.  Они пошли по длинному поскрипывающему мостику. Вадик шел позади девочки; он видел ее тонкую шею под коротко стриженными каштановыми волосами с небольшой ямочкой, покрытой нежным золотистым пушком. Матовые плечи в вырезе желтой блузки в стиле «Авангард» казались ему прекрасными; он вдыхал запах ее тела, и у него слегка кружилась голова. За ивой они подождали ее брата, Владимира, и дальше шли уже втроем.

Возле калитки, у синего палисада с буйно разросшейся сиренью, они остановились, и Вадик сказал:

– Приходите купаться.

– Ладно,– тихо пообещала девочка, глядя на него нежным взглядом. – Придем.

Он протянул ей руку, и она вложила в нее свою маленькую теплую ладонь. Владимир взял сестру за локоть.

– Пошли,– сказал он. – Еще увидитесь.

Девочка улыбнулась брату и двинулась к калитке. Когда она отошла на несколько шагов, Владимир негромко сказал:

– Ну и дела! Прям Ромео и Джульетта.

– Да ладно тебе,– краснея, сказал Вадик.

Он пошел по неровной, утоптанной тропинке – ловкий, черноглазый паренек; на его лице лежала загадочная улыбка. Речная волна тихо плескалась у берега, и от воды веяло свежестью.

На лужайке под вербой его поджидали родители. Вадик поздоровался с ними.

– Йисты будешь? – спросила Анна Ивановна.

– Нет.

– Чого?

– Не хочу.

– Видала? – сказал Дмитрий Тимофеевич.– Ми им уже воняем!

Он стоял перед сыном в черных, по колени, трусах, со вздутым животом – словно гигантский майский жук.

Вадик воздел очи горе:

– Начинается...

– Шо начинается? – тут же уцепился отец.

– Ничего,– сказал Вадик.

Он прошел в домик и вскоре снова вышел, уже в плавках. За это время супруги Панченко переместились к порогу домика.

– Ну, так что же все-таки начинается, а? Я так и не понял? – хитро прищуривая глаз, спросил отец.

– Успокойся, придурок,– осадила его Анна Иванов­на.– Чого к дытыне пристав?

– Послушай ты, чумычка...– сказал Дмитрий Тимофеевич.–Ты можешь хоть раз в жизни попридержать свой паршивый язык?

Они опять стали ссориться. Вадик с недовольным видом слушал перебранку родителей.

– Вот и жди от них добра,– сказал отец, заметив колючий взгляд сына,– если оне уже сичас но тибе волком смотрят.

– Каким волком?

– Поговори, поговори у мине... Шаромыга... Давай, дуй отсель, с глаз долой.

Пожав плечами, Вадик направился к речке. Мать протянула ему персик.

– На, сына, съешь,– ее полное, как луна, лицо расплылось в ласковой улыбке.

– Потом,– сказал Вадик, спеша отвязаться.

– Возьми персик! – гаркнул отец.

Сын решил «не дразнить гусей» и подчинился.

– Зайди в комнату и съешь там, чтобы никто не видел,– зашипел отец.

– Да ну вас...

– Шо? Шо ты сказал отцу и матери? Га? Видала? Вот виростила сыночка!

– Кто вырастил? – мгновенно отреагировала Анна Ивановна. – Я? Чи ты?

Кусая персик, Вадик пошел к реке, предоставляя родителям выяснять отношения. Со спелого плода стекал сок, и он слизывал его языком с пальцев.

– Послушайте, синьор? – крикнул ему вдогонку отец.– На качелях – не кататься!

Вадик обернулся, прищуривая но солнце глаз:

– А почему?

– А потому шо потому, шо все кончается на у... – наставительно изрек отец. – Батько сказал тибе: не кататься, значит, так надо. Дружки нехай катаются, а ты – не смей!

Когда сын был уже за палисадом, Панченко вновь крикнул:

– Так ви мине поняли?

– Угу.

– Э-хе-хе! – вздохнул Дмитрий Тимофеевич, покачивая головой. — Уже четырнадцать лет – а ума до сих пор нету!

7

Обрезка пораженных листоверткой деревьев была, на время, отложена и секатор валялся в саду. Не была отремонтированна и помпа – она, пока, оставалась зажатой в тисках. Анна Ивановна, соперничая в красноречии с попугаем, ходила по пятам Дмитрия Тимофеевича и без устали твердила: «Трэба клубнику полыть... Трэба клубнику полыть...» И вот, поразмыслив хорошенько надо всем этим, Дмитрий Тимофеевич решил заняться починкой крысоловки.

Видя, что муж остается глух к ее призывам, Анна Ивановна схватила ведро и, черпая воду из большого корыта, с каким-то даже упоением приступила к поливу клубники.

Сдвинув плечами в знак того, что нелепые причуды жены уже не могут его удивить, Дмитрий Тимофеевич стал разыскивать крысоловку.

Он перевернул вверх тормашками весь домик: открывал ящики, тумбочки, чемоданы, заглядывал под кровати, скамейки, находил там самые разнообразные предметы, но крысоловки не было нигде. В самый разгар поисков Панченко поднял голову, чтобы взглянуть на будильник, стоявший на полке. Он ясно увидел рядом с будильником, среди блесен, болтов, крючков и спутанных мотков лески и крысоловку, но в связи с тем, что его внимание было всецело поглощено будильником (хотя, мгновенье спустя, он вряд ли сумел бы сказать, который был час) Понченко вновь опустил голову и стал озабоченно рыться в коробке.

Прошло около пяти минут...

И вот, точно повинуясь какому-то неясному позыву, Дмитрий Тимофеевич поднял голову и вновь бросил рассеянный взгляд на будильник. Который был час он не смог бы сказать и на этот раз, но крысоловку разглядел.

Вскоре он вышел из домика, с весьма умным видом осматривая механизм крысоловки. С берега доносились писклявые голоса и звонкий смех. Он оторвал глубокомысленный взор от крысоловки и посмотрел на берег. На качелях, ухватившись тонкими руками за веревки, стояла девочка в зеленом купальнике и громко визжала. Вадик с приятелем раскачивали качели и хохотали. Прижав крысоловку к груди, Дмитрий Тимофеевич наблюдал за развитием событий.

Ждать, впрочем, пришлось недолго.

Внезапно раздался треск ломающейся ветки и девочка, беспомощно всплеснув руками, с пронзительным криком полетела вниз.

В наступившей тишине раздались жалобные стоны. Мимо Дмитрия Тимофеевича, с трясущимся багровым лицом промчалась Анна Ивановна. Супруг неспешно двинулся следом за ней.

Девочка лежала на земле, держась рукой за ногу. С бедра у нее стекала кровь. Рядом стояли на коленях растерянные мальчики. Вадик, желая утешить девочку, со слезами на глазах гладил ее по плечу. Видя, что ее сын не пострадал, Анна Ивановна обрела дар речи.

– Ты бач, боч шо зробыв, придурок? – закричала она мужу. – Убыв! Убыв дытыну!

Всего лишь несколько секунд потребовалось Дмитрию Тимофеевичу на то, чтобы справиться с некоторым замешательством. Затем он холодно произнес:

– Послушайте, мадам... будьте так любезны, закройте свою черную пасть... А ви, сеньорита, перестаньте скулит...

8

К вечеру посвежело... Краски неба сгустились... От старой вербы пролегла длинная прохладная тень.

Отец с сыном стояли на мостике и удили рыбу. В воздухе тонко пели комары, они жалили их в шею, руки и даже в ноги сквозь носки, а рыбаки все не уходили и всматривались в поплавки, пока сумерки совсем не почернели, и у них не зарябило в глазах...

С тех пор утекло много воды, но старая верба, на которой Дмитрий Тимофеевич некогда подпилил сук, еще и поныне стоит у реки. Упавшая с качели девочка выросла, счастливо вышла замуж и почти не хромает.

Вадик уже отслужил в армии, а Анны Ивановны давно нет в живых.

Мне довелось быть на ее похоронах.

Она лежала в гробу, а рядом стоял посуровевший Дмитрий Тимофеевич. Тонкими голосами пели псалмы певчие, слышались сдержанные всхлипывания, дымил кадилом молоденький, с жидкой бороденкой, поп, и из-под его рясы выглядывали кроссовки фирмы «Адидас».

Потом Анну Ивановну везли на кладбище по пыльной дороге...

Речей не было. Снова всплакнули женщины; Дмитрий Тимофеевич все крепился и, когда что-нибудь говорил, голос его звучал нарочито грубовато, порой, даже как-то по-молодецки, но когда гроб стали опускать в яму, он не выдержал, кинулся вслед за женой и, подхваченный чьими-то руками, вдруг зарыдал, как дитя.

Неподалеку от могилы пили водку, закусывали вареной колбасой, потом снова ехали в автобусе, уже с чувством некоторого облегчения от сознания того, что тягостный обряд   завершен.

Дома снова ели, пили за упокой души усопшей рабы божьей Анны, и потом еще целую неделю обсуждали, хороши ли были борщ и котлеты... А через несколько месяцев после смерти жены, сошел в могилу и Дмитрий Тимофеевич...

***

0дна из версии этого когда-то довольно распространенного в нашем городе выражения такова. Однажды в местное отделение милиции был доставлен пьяный человек и, когда стали оформлять протокол его задержания, он пригрозил: «Ну, ничего. Я у вас посижу - и выйду. А вот вы попадете ко мне - ни один от меня не уйдет!»

Всполошившиеся блюстители правопорядка стали спешно наводить справки о задержанном и вскоре выяснили, что этим страшным человеком, осмелившимся угрожать Органам Внутренних Дел был ни кто иной, как директор городского кладбища по фамилии Мацюта.

С другими произведениями автора Вы можете ознакомится на сайте Литературной газеты Путник: Николай Довгай