Николай Тютюнник

                                                     1

     Заба появился на божий свет не в уютной квартире и не в частном доме, где бы могли проживать  любящие животных люди, и даже не в теплом подвале многоэтажки, как результат любовных похождений обитающей здесь бездомной мамы-кошки, а на шумной территории угледобывающего предприятия, а проще – шахты. Появился в каком-то полузакрытом и неглубоком каменном «колодце», где проходила большая и теплая от горячей воды труба, отчего здесь можно было даже спокойно переносить зиму. Но Заба и его братья и сестрички были мартовскими, поэтому про зиму еще ничего не знали, и удивленно смотрели широко раскрытыми глазенками на освещенные жгучим летним солнцем здания, на высокую гору террикона, по которой то взбиралась вверх, то опускалась вниз маленькая вагонетка. Впрочем, вагонетка была заметна разве что людям (да и те не обращали на нее никакого внимания), маленькие же темные комочки рассматривали то, что поближе: те же здания, те же вагонетки, которые одна за одной катились рядом с легким стуком и, конечно же, людей. Больших людей, иногда смирных и ласковых, когда те подсовывали котятам кусочки хлеба или колбасы, и шумных, крикливых, пугающих и котят и кого-то еще своими криками:

     – Сто-ой! Тормози-и! Забури-ились!

     Что такое «забурились» ни Заба, ни его братья-сестры, конечно, не знали. Но знали, что после этого люди начинали кричать еще громче, злее, начинали материться и успокаивались только тогда, когда сошедший с рельсов вагон снова становился на место. Люди после этого снимали свои кепки, вытирали ими мокрые лбы. Иногда закуривали, лихо сплевывая слюну.

     Как правило, вагонетки, которые направлялись к стволу, были загружены крепежным «лесом», то есть деревянными стойками, распилами, столбами, ­­– всем, что необходимо для закрепления подземных выработок, чтобы ничто не падало, не валилось на голову, и можно было далее добывать уголь или углубляться к его новым пластам.

     Ни Заба, который еще не имел никакой клички и только откликался на ласковое женское «кис-кис», ни его братья-сестры, ни даже их мама-кошка, исхудавшая в материнских заботах, не знали – что такое шахта. Да, конечно, и не узнают. Туда строго-настрого запрещен спуск какой-либо животине, будь то кошка, коза или собака. Исключением были только лошади, да и те еще совсем недавно опускались под землю не для прогулок, а для тяжелого каторжного труда. Но теперь под землей нет и лошадей. Их заменили электровозы. Озорные же парни-коногоны переучились на машинистов, сменив свои красиво плетеные кнуты на специальные рогообразные ключи от своих новых стальных «коней». Переучились, но характером не изменились, оставшись такими же весельчаками и скалозубами, готовыми в любой момент освистать и отбрить каждого, кто попытается подколоть их. Иногда машинисты сами, еще на поверхности, просматривали загруженные «лесом» вагоны, которые им предстояло сегодня доставлять в разные выработки. Заметив явно «бракованные», с плохо вращающимся колесом, бежали на лесной склад, ругались. Как было и сегодня.

     ­– Куда ж вы грузите, гады такие?! Не видите, что бракованный?! Я ж потом задолбусь с ним, пока доставлю!

     Грузчики лесного знали, что виноваты. Но кто же в этом признается?

     – А нам некогда рассматривать, – огрызались, – бракованный он или не бракованный! У нас тоже наряд!

     – Наряд у них… Враги какие-то!

     Кляня и ругаясь, машинист бежал назад, готовый собственноручно выгрузить сейчас тот вагон, чтобы не пришлось под землей портить с ним нервы. Но пока добежал, гнев поутих. Кому охота выполнять дурную работу! Пусть опускают. Там, внизу, под стволом что-то придумаем.

     Ближе к стволу перешел на шаг, и чуть было не наступил сапогом на темного, почти черного котенка.

     – Тьфу ты, черт! А ты откуда еще взялся? Да еще черный.

     Наклонился, взял Забу в руки, машинально посадил его на пахнущие смолой сосновые стойки, лежащие вровень с бортами вагонами. Посадил, убрав с дороги, чтобы кто-то случайно не задавил. А дальше что?

     Забе так и не довелось испытать ласку человеческих рук. Над ним не сюсюкались с первых его дней взрослые тети, не визжали от восторга детишки, не брали его со временем на ладошки, не подносили к своим губам… Парень-машинист, кажется, был первым из людей, кто взял Забу на руки, но всего лишь на несколько секунд, чтобы убрать с дороги и посадить в вагон. Тот самый вагон, который, в числе других, будет отправлен в шахту.

                                                                       2

     Оказавшись в незнакомом месте, да еще и на невиданной для него высоте, Заба заволновался, начал вертеть головенкой, выискивая маму. Но мамы нигде не было, даже не слышался ее голос. Да и как тут услышишь, если вокруг столько шума: где-то перекрикиваются люди-человеки, где-то тарахтит на рельсовых стыках большая металлическая коробка, именуемая электровозом,  где-то, опуская вагоны под землю, шумят натянутые в струнку канаты, где-то… Заба покрутился на месте, ощущая теплым животиком легкую сырость и прохладу еще не высохших стоек, которые прибывают на шахты из далекой сибирской тайги, попищал, но таким тонким голоском, что его никто не услышал. Он попытался перебраться со скользкой стойки на борт вагона, откуда можно было бы спрыгнуть вниз, на землю, но вагон неожиданно дернулся, зазвенел сцепкой и вместе с другими вагонами покатился к стволу. Рывок был не сильный, но много ли Забе нужно! Он оскользнулся и упал в щель между стойками, почти на самое дно вагона.

     Кричал ли он? Пищал? Наверное, кричал. Но кто услышит? Кто поможет? Может, услышала его мама, или, скорее всего, сердцем почуяла, что с одним из ее сыночков случилась беда, но и она не могла ему помочь. Женщины-рукоятчицы, отправлявшие вагоны в шахту, видели, как прибегала, мяукая, перепуганная кошка, как бегала вдоль вагонов, но понять ее, почувствовать ее материнскую боль так и не смогли. Отломили кусочек колбасы, положили подальше от рельсов, но бедная животинка на предложенную ей еду – ноль внимания. Если бы не непрерывный шум и лязг, которые стоят здесь при загрузке вагонов в клеть, если бы хоть на минуту воцарилась тишина, люди бы услышали, вернее – могли бы услышать из вагона жалобное мяуканье и вытащили бы несчастного Забу из вагона и отдали его встревоженной маме, но шум и звонкий металлический лязг не прекращались, вагон с котенком затолкали в клеть и дали сигнал опускать.

     Даже люди, здоровые и задорные донбасские парни, впервые опускаясь под землю, испытывают страх. Когда набитая людьми клеть, покачиваясь на канате, начинает все ощутимее набирать скорость, которая через десятки секунд почти сравняется со свободным падением, когда внезапно «закладывает» уши и голоса стоящих рядом начинают казаться отдаленными, когда металлический пол, кажется, вот-вот уйдет из-под ног, не много найдется храбрецов, которые не обратят на все это внимания, которые не заволнуются, крепко хватаясь за специальные поручни. Это уже со временем все они привыкнут к таким вот спускам и подъемам в клети и будут при этом безостановочно болтать, рассказывая анекдоты или какие-нибудь забавные истории. И если при подходе к поверхности клеть начнет сбавлять скорость и неприятно дергаться, обязательно найдется какой-нибудь остряк и выдаст:

     – Как так тянуть, так лучше б оборвалась!

     Кто-то засмеется, кто-то в душе ругнется, а кто-то и осадит балбеса.

     – Оторвало бы тебе, дураку, голову!

     – Ха-ха-ха!

     – Ги-ги-ги!

     Выехав же на поверхность, кинутся, опережая друг друга к ламповой и – в баню. Отработали – и слава Богу! Ведь могли бы и не отработать, и не выехать на поверхность, а если и выехать, то на носилках…

     Догадавшись, что с ним случилось что-то страшное и непоправимое, Заба перестал пищать, закрыл глазенки и уткнулся носом в пахучую древесину. Вокруг что-то звякало, гремело, потом послышались отрывистые и неприятные звонки, после чего вагон полетел куда-то вниз, да так быстро, что у Забы помутилось в голове и сразу же исчезли все желания. Пусть уже не будет ни мамы, ни братиков и сестричек, пусть уже не будет ласкового солнышка, под которым они всем семейством грелись по утрам. Пусть ничего этого уже не будет, только бы исчез парализовавший его страх! Только бы исчез он сам.

     Сколько длилось такое состояние – Заба не знал. Но через неопределенное время он вроде бы снова ощутил себя, почувствовал свои лапки и отчего-то замерзший нос. Почувствовал, что вагон, в котором он находился, снова оказался на рельсах и снова застучал на стыках. Из глубины вагона он не мог ничего видеть, только чувствовал, что его снова куда-то везут, но уже не по земле, а по какому-то полу мрачному, отдающему сыростью коридору.

                                                                       3

     Лебедчик Тихонович, который уже потихоньку собирал документы для оформления пенсии, в последнее время обслуживал в шахте два уклона: грузовой и людской, точнее – опускал по грузовому материалы, а по людскому – людей. Даже для него, некогда травмированного под землей забойщика, эта двойная нагрузка была не в тягость. В начале смены он «катал» по уклону людскую вагонетку, именуемую «козой», а когда все люди были опущены, а предыдущая смена выдана наверх,  брал свою лампу и, прихрамывая, переходил на соседний, грузовой, уклон.

     На грузовом работать было спокойнее, потому что туда никто не звонил, не требовал немедленно подать вниз «козу», не грозил, в случае задержки, наказанием, не желал… Ох, чего ему только не желали, узнав, например, что на лебедке какая-то поломка и людям придется топать пешком! Или узнав, что «коза» где-то забурилась, то есть сошла с рельсов. Правда такое случалось довольно редко, потому что «путевые» серьезно следили за состоянием колеи в людском уклоне, по которому им приходилось опускаться и подниматься самим. Случалось, что на «козе» срабатывали «парашюты», такое себе приспособление, которое  при порыве каната может спасти людей от гибели. Правда, иногда срабатывали эти «парашюты» и безо всяких порывов, стоило только лебедчику слишком быстро «раскочегарить» и напустить канат. Ох, и носят же тогда горнячки неумелого лебедчика, ох, и таскают же, как собака тряпку! А потом берут и накрепко прикручивают эти «парашюты» стальной проволокой! Теперь хоть обрыв, хоть что – полетит вагонетка «орлом», нигде не зацепившись, пока не врежется во что-нибудь внизу уклона!.. И если в ней будут люди, то… оставшиеся калеками позавидуют погибшим.

     Тихонович был опытным лебедчиком, его эта шахтерская чаша миновала, но если случалась поломка механизма, то и он получал… не по заслугам.

     Сегодня утренний спуск-подъем прошел без происшествий, и теперь Тихоновичу, худощавому, рано поседевшему и слегка сгорбившемуся, что наводило людей на невеселые мысли о его здоровье, предстояло заняться спуском на нижний горизонт вагонов с «лесом». Вот только машинисты подгонят эти вагоны к уклону.

     В помощниках лебедчику, как правило, состоят такие же пожилые шахтеры. Оклад здесь не велик, но и работа, что называется, не пыльная. Правда, покуда – тьфу-тьфу-тьфу! – вагоны не сойдут в уклоне с рельс. Особенно – груженые! Вот тогда-то и пыли понюхаешь, и горло надорвешь. Да и вообще можешь остаться без головы, если окажешься не слишком расторопным. «Сигнал» ведь на лебедку с места аварии подается… ударом молотка по металлической воздушной трубе! Иных сигнализаций нет. Стукнул два раза – значит, вниз. Стукнул три – вверх. Если нужно остановить – бей один раз. Стоп!

     А если лебедчик за сотню метров не расслышал?!

     Вот и лазят прицепщики под колесами забурившихся вагонов, вот и подкладывают под них разной толщины распилы, которые и должны вывести эти колеса на рельсы. И бьют молотком по трубе – сигналят. Увидели бы такую «сигнализацию» европейские шахтеры – сознания бы лишились!

     Тихонович взял свою лампу, отбрасывающую на выработку мягкий синеватый свет, и пошел в сторону соседнего уклона. Еще издали заметил, что машинисты успели подогнать несколько груженых «лесом» вагонов, и решил сосчитать их, чтобы поделить потом состав на ровное количество груза. «Лес» – не горная порода, «лес» намного легче. Можно будет прицеплять по несколько вагонеток.

     Передвигался не спеша (с его-то ногой!), старательно переступая валяющиеся куски этой самой породы. Обходя лужу, почти прижался к борту одного из вагонов. И неожиданно услышал жалобное мяуканье. Сначала даже не поверил, приподнял насунувшуюся на лоб фибровую каску, повертел головой. Вроде тихо.  Потом снова: мяу… мяу… мяу… Мать честная, да неужели кошка?! И где – в вагоне? Поднял над головой свою лампу, высветил ровно уложенные стойки, присмотрелся. Так и есть – котенок! Сидит в узкой щели между деревянными стойками и передним бортом вагона. В уклоне (потому и уклон, что наклонный) стойки сдвинутся и раздавят несчастного, как муху. Да как же ты там оказался, дурашка такой?! Как же ты мог туда забраться на своих слабеньких ножках? А ну, погоди-и, сейчас мы тебя-я…

     Тихонович встал на сцепку, наклонился, пытаясь достать снова умолкнувший комочек. Котенок не сопротивлялся и оказавшись второй раз в руках человека, только комично тыкался своим розоватым носом в шершавые от мозолей ладони своего спасителя.

     Да-а, история… Сколько лет проработал Тихонович под землей, но такого случая еще не было. Даже не слышал о таких случаях. Что же с тобой, горемыка ты наш, делать? А ну, давай-ка отнесу тебя к девчатам. Они что-нибудь придумают.

     Женщин к тому времени специальным постановлением правительства из шахт уже вывели.  Некоторые плакали: да мне же осталось полтора года до семи лет, а теперь потеряю весь подземный стаж!

     Весь стаж не теряли. Но все равно размер пенсии теперь будет ниже. Как тут не заплакать. Тихонович тоже занял тогда после травмы «женское» место – место лебедчика. Пожалело, значит, правительство лучшую половину населения, отобрало у них металлические ручки управления, вывело из шахт и всучило им в руки… лопаты! Машите ими, дорогие вы наши, до пятидесяти пяти лет, дышите здесь, на поверхности, свежим воздухом. А то, что воздух пропах едкими парами горячего асфальта, который вам приходится укладывать, – эт ничаво-о! Работайте.

     После ухода женщин, мигом захирели их прежние рабочие места, в лебедочных камерах появился мусор, обрывки газет… Да и какой спрос с  мужиков! Посмотрит, шмыгнет носом. «А кому оно здесь мешает?»

     И все же было место, где по-прежнему работали женщины. Это был подземный медпункт, который располагался рядом с диспетчерской. Вот туда-то Тихонович и направился.

     Углубление в выработке, где располагались медпункт и диспетчерская, и площадка перед ним были, наверное, самыми оживленными в шахте местами. За исключением, может быть, околоствольного пространства, где круглые сутки то опускали-поднимали людей, то принимали или выдавали на поверхность пустые вагонетки.

     У диспетчерской находилось место сбора машинистов электровозов и десятников внутришахтного транспорта (со временем их станут именовать горными мастерами). Сюда же, на крепко сколоченные лавки, стекались и десятники вентиляционной службы, и взрывники-«запальщики», ранее времени поднявшиеся с нижних горизонтов. Здесь же, ожидая составы с крепежным материалом, дремали пред пенсионного возраста сцепщики. Особенно шумно и весело было в начале смены, когда появлялись демонстративно шумные машинисты, вечно веселые, заводные, жившие, в основном, в общежитии, где что ни день, – то какое-нибудь приключение! Вот и обсуждали теперь эти приключения громкоголосо, на всю шахту, матерясь и разряжаясь дурашливым смехом.

      В соседнем медпункте иногда не выдерживали. Открывалась дверь, и на пороге появлялась раздраженная этой мальчишеским бесстыдством медсестра.

     – Ну, и долго вы будете? Долго мне ваши матюги слушать?

     Замолкали, неловко хихикая и смущенно переглядываясь. Но – не на долго. И тогда принимались уже другие меры. Снова распахивалась дверь, и молодая женщина выплескивала кружку воды на головы охальников. Но таким хоть ты им это… в глаза – им все Божья роса! Отскочили, заржали и, получив чертей от диспетчера, шли «седлать» своих железных «коней».

     Когда Тихонович подошел к медпункту, на лавках уже никого не было. Поднявшись по двум ступенькам, по привычке постучал.

     – Заходите, заходите! Кто там?

     Тихонович, непривычно улыбчивый и загадочный, переступил порог.

     – Я так и подумала, что – вы, – поднялась ему навстречу медсестра. – Только вы можете сначала постучать… Что случилось, Тихонович?

    Тихоновичу почему-то захотелось поинтриговать, чего за ним никогда не замечалось.

    – Вам тут не скучно? – спросил бодро, явно чего-то не договаривая.

    Медсестра удивилась. К заигрыванию шахтеров ей не привыкать. Но Тихонович всегда такой степенный, пожилой…

    – Да пока что не-ет, – неуверенно произнесла она, приглядываясь к лебедчику.

    – Тогда вот, – не выдержал он и вытянул из-за отворота куртки котенка. – Принимайте!

    – Ой! Что это? Котенок? Откуда он у вас? Где вы его взяли?

    Тихонович потоптался. Передал маленького горемыку в руки взволнованной женщины.

    – В вагоне нашел. Сидел там, пищал. Пусть побудет у вас, а то у меня работа.

    – Хорошо!

    – А я потом, под конец смены, зайду.

    – Заходите, заходите.

    Передав найденыша в женские руки, Тихонович протяжно вздохнул и, улыбаясь своим мыслям, направился к грузовому уклону. Там, наверное, уже его кинулись.

                                                                        4

     Заба (он вскоре и получит эту кличку) терялся в догадках: еще совсем недавно у него была мама, были братья-сестрички, были одетые в рабочую спецовку женщины, которые просто не могли пройти мимо их кошачьего семейства, поэтому всегда останавливались, делились своим, завернутым в газеты, завтраком… Наконец, было теплое ласковое солнце, под которым они грелись каждое утро. И вдруг – этот вагон, это страшное чувство, словно тебя бросили в глубокую яму, и ты летишь, летишь, не в силах даже мяукнуть. Потом еще какие-то резкие и неприятные звуки, которых кошачья порода вообще не способна переносить. Даже взрослые коты, услышав такое, прижимают уши, да и сами прижимаются к земле. А что было делать ему, еще не отвыкшему от маминого молока?

     Теперь же снова смена обстановки: какое-то светлое, теплое помещение, какая-то женщина, гладящая его своими мягкими нежными руками. Положила в уголок, подсунула под самый носик что-то вкусно пахнущее… Что это – тоже колбаса?

     Заба, успев проголодаться, тут же накинулся на угощение, по привычке стараясь прикрывать этот кусочек от братьев-сестер, однако, кроме него, здесь никого не было, никто не прибежал, откликаясь на приглашение – «кис-кис», никто не мог выхватить у Забы из-под носа.

     – Ешь, ешь, – ласково сказала медсестра. – Не бойся, никто не заберет.

     Она подошла к рукомойнику, тщательно вымыла руки с мылом. Чисто профессиональная привычка. Ведь в любую минуту может зайти кто-то из горняков, кому необходима медицинская помощь. Чаще всего, это бывают легко травмированные – с ушибами, порезами, которые необходимо зафиксировать в специальном журнале. Потому что до завтра так может опухнуть, разнести, что человек не в силах будет выйти на работу. Такое случается нередко и считается дело обычным. Но бывают случаи и пострашнее. Тогда никто в медпункт не заходит, а просто раздается телефонный звонок…

     Медсестре особенно запомнился прошлогодний случай, когда ее вызвали на не такой уж отдаленный участок, и она побежала туда пешком. Бежала, прихватив всегда оснащенную всем необходимым медицинскую сумку, бежала, даже не представляя, что придется увидеть. Только и услышала взволнованный голос какого-то рабочего: «человека затянуло…»  Он даже назвал тот механизм, куда затянуло несчастного. Но назвал по-своему, по-шахтерски, применив какое-то придуманное ими же название. И у молодой женщины оно не отложилось в голове. Беда, – значит, надо бежать и хоть чем-то помочь. Помощь эта всегда называлась первой необходимой.  Нужно было делать обезболивающие уколы, бинтовать, накладывать «шины», сопровождать носилки с травмированным до самого ствола, даже выезжать с ним  на-гора. Туда же подскакивала и машина «скорой помощи», увозила очередного пострадавшего в больницу, в травматологию.

     Но в тот раз никаких ее медицинских услуг уже не требовалось. Каким-то образом цепь транспортерного конвейера, по которому движется уголь, захватила и затянула в узкое пространство механизма молодого рабочего. Услышав его крик, нажали на кнопку «стоп», но было поздно. Изуродованный, теряющий последние силы, он понимал, что это смерть и молил глазами подползшего к нему на коленях друга: включи, чтобы затянуло дальше,  чтобы скорее отмучаться…

     Друг все видел, все понимал, но снова включить механизм не поднималась рука.

     Тогда медсестре впервые довелось сопровождать на-гора не травмированного, а погибшего. Молодой, по моде, длинноволосый, он лежал на батарее электровоза и встречный поток воздушной струи развивал его белесые кудри. Она же шла рядом, держа в руках уже ставшую не нужной его каску, шла и вытирала холодные на ветру слезы…

     Подкрепившись, Заба аккуратно облизнулся, чтобы на губах не оставалось ни единой крошки такой вкуснотищи, и вдруг заволновался, забегал со стороны в сторону, жалобно мяукая, словно заранее прося прощения, потом застыл и оставил после себя маленькую лужицу. Тут же принялся «зарывать» свои следы, старательно потирая лапками в сухом месте.

     Но, как видно, опасался Заба напрасно, никто его за это не ругал, никто на него не кричал. Он даже сам удивился своим опасениям, не понимая – откуда эти страхи, ведь ему до этого не приходилось жить среди людей, не приходилось доставлять им дополнительных хлопот.

     Медсестра взяла половую тряпку, вытерла лужицу. Поискав, нашла невысокий картонный коробок, поставила в тот же угол, где Заба так замечательно пообедал.

     – Вот теперь твое место. Запоминай.

     Покормили, погладили, уложили спать. В помещении уютно, тепло, сверху светит немного непривычное «солнце». Чем не жизнь? Но и засыпая, вспомнил про маму и братиков-сестер. Куда же они все делись?

                                                                   5

     Проснулся Заба от стука входной двери.

     – Ну, как он здесь? – спросил Тихонович.

     – Да ничего, – довольно отозвалась медсестра, – покушал и спит до сих пор.

     Но Заба уже не спал. Он поднялся на все четыре лапки и, прогибая спину, потянулся.

     – А-а, вот мы и проснулись! Так как вы его нашли, Тихонович?

     – Да я же говорю: проходил мимо вагона и услышал писк. Заглянув внутрь, а он там на самом дне. Запросто могло стойками придавить.

     – Неужели сам залез?

     – Не похоже. Скорее, кто-то сверху посадил, а он вниз свалился.

     – Ох, ты, горюшко маленькое!

     Тихонович склонился над своим найденышем, начал рассматривать, словно перед ним была какая-то невидаль.

     Медсестра только наблюдала.

     – Что ж вы решили, Тихонович, – рассчитываетесь?

     Тихонович понимал – о чем речь и всегда был готов к такому разговору.

     – А что нам, молодым, не женатым! – выпрямившись, бодро ответил он. – Для кого мне дальше работать? На одного мне и пенсии предостаточно.

     Тихонович жил один. Ни детей, ни жены. Жена, правда, была. Была, да сплыла.  И так не по-людски, так бессовестно, что по сей день не проходит горечь.

     Выжив после травмы, Тихонович все равно потерял здоровье. Разумом понимал, что, как мужчина, Галину теперь не сможет устраивать (он стеснялся слова «удовлетворять»). Поэтому постепенно настраивал себя на любые неприятности, хотя жена никогда не казалась ему жадной до любовных утех и не требовала от него мужских сверх способностей. И все же, как говорится, живой человек, молодая, не достигшая сорока лет женщина. Случись, сорвется, придется закрыть глаза. А что делать?

     И как-то, вернувшись с работы, застал у себя в квартире незнакомого мужика, – коротконогого, белобрысого, с заметно выпирающим брюшком.

     – Знакомься, брат приехал, – без тени смущения сказала Галина.

     – Какой брат? – неуверенно улыбнулся Тихонович. Знал же, что никакого брата у его жены отродясь не было.

     – Двоюродный брат, – уточнила она. – Хочет устроиться на шахту, а пока у нас поживет.

     Двоюродный брат оказался веселым и смешливым. Тут же подскочил к «родственнику», начал трясти протянутую руку. Он и сам постоянно трясся от своих же шуток-прибауток, успев еще до застолья рассказать десяток анекдотов. Галина молодо, по-девчоночьи,  смеялась, не понятно отчего горя глазами. Тихонович тоже не считал себя красавцем, но все-таки, как говорится, вышел и ростом, и лицом, хоть и получил в наследство от родителей задумчивый, даже стеснительный характер. И если поставить их рядом, то «двоюродному братцу» наверняка расхотелось бы веселиться. Однако, веселился и, что-то рассказывая, подскакивал к Галине и толкал ее пальцем чуть повыше груди. Она это замечала, но воспринимала все «по-родственному», даже не пытаясь слегка отстраниться.

     Нехорошее что-то поселилось тогда в душе Тихоновича, какие-то неясные подозрения. С тяжелой душой уходил он на работу, оставляя жену с ее родственником. А  возвращаясь назад, задерживал тоскливый взгляд на сверх аккуратно убранной постели. И через неделю, отработав и вернувшись домой, увидел записку: «Это не брат, это мой новый муж. Прощай».

     Тихонович не повесился и не спился. Только стал обходить соседний доминошный столик, где раньше любил забивать с мужиками «козла». Чувствовал, что при его появлении даже они чувствовали себя неловко, перестали шутить на любовные темы и старались не встречаться с ним взглядом…

     С тех пор Тихонович переключился на рыбалку, почти все свободное время, если, конечно, позволяла погода, проводил с удочкой на местном пруду, ничуть не тяготясь одиночеством и, как правило, бедным уловом. Да и тех несколько карасиков всегда скармливал по дороге встречным котам.

     – Так что доработаю и – хватит! – тем же бодрым голосом повторил Тихонович, словно боялся, что ему не поверят. – Буду сидеть себе с удочками… Красота! Придешь, бывает, а на ставке еще туман, легкая сырость… Я люблю легкую сырость, когда хочется закутаться в теплую куртку, согреться. А потом туман постепенно редеет, поднимается солнце. Птицы вокруг! И так приятно, так радостно на душе от всего этого покоя, от этой благодати и красоты! И уже не важно – поймал ли ты рыбешку, или даром просидел, – ничего не важно. Важно, что ты еще жив, любуешься всем этим. Радуешься жизни. И думаешь: а кто-то же сейчас под землей, дышит газом и пылью, надрывая себе жилы. А кто-то из ровесников и не дожил, уже давно покоится под крестом… У каждого своя судьба. И каждый по-своему радуется жизни.

     Медсестра, заслушавшись, молчала. Будто впервые видела его.

                                                    (Продолжение следует)