Октябрь 1962

Из соседней комнаты (там бабушка смотрела телевизор), доносился гневный голос диктора, обличающего американский империализм, угрожающий не только острову Свободы, но и миру во всём мире.

Ира глянула на фото Фиделя в берете, под стеклом на письменном столе. И вздохнула: фотографии Че Гевары достать ей не удалось, почему-то исчезли из киосков «Союзпечати»… На душе так скверно, что не до учебы было. А до субботнего вечера, с которого начинался выходной, было далеко

За окном моросил позднеоктябрьский дождик прямо на голые, безлиственные деревья.

— Сегодня, 21 октября, а может не сегодня, так завтра начнётся ядерная война между нами и Соединёнными Штатами, а ведь мне только шестнадцать … – готовая заплакать, Ира почему-то заплакать не смогла. «Может потому, что привыкла к мыслям о войне?» – спрашивала она себя, но ответить на этот простой вопрос тоже не смогла.

Она родилась в сорок шестом и четко помнила послевоенные дворовые игры в «наших и фашистов», «в гитлеровских шпионов и советских разведчиков», в «поле боя» и «медсанбат», куда доставляли раненых красноармейцев. Ира по жалости лечила в своём «госпитале» и «немецких пленных» тоже. Они ж не виноваты были, что выпало им «немцами» быть. А на самом деле девочка не просто боялась, а панически страшилась войны, так что даже не могла смотреть ни фильмы, ни спектакли о ней, не ездила на экскурсии «по следам боевой славы», не участвовала ни в каких следопытских и прочих подобных мероприятиях…

А началось всё после того, как (она ещё была младшей школьницей) они вместе с мамой случайно оказались на съёмках фильма. Пространство съёмочной площадки было огорожено, но люди, толпившиеся вокруг, как-то вытолкнули Иру на край. И она увидела немецкого офицера, который шел прямо на неё с пистолетом в руке. Она увидела его стальные глаза и дуло пистолета… И истошно заорала… Тогда-то с нею и произошла первая в жизни истерика, а вся толпа, как могла, приводила её в чувство.

Когда ее принимали в пионеры в Лесопарке у братской могилы, она механически повторяла вслед за председателем совета дружины слова клятвы: «Я, юный пионер Советского Союза…», честно стараясь при этом избегать мыслей о мертвых, покоящихся под этой высокой могильной насыпью. Но они, ее мысли, однако, все время соскальзывала именно туда, в те, последние в их жизни минуты…

И как раз в тот момент, когда на призыв «Будь готов!», нужно было отчеканить пионерское: «Всегда готов!» и отсалютовать, пред нею померк белый свет… а потом и вовсе она ничего не помнила. Как оказалось, она свалилась в обмороке. И потом целый год промучилась неизбывным чувством вины за своё, недостойное юного пионера, поведение. Если её спрашивали, отчего же это с ней произошло, Ира нехотя отвечала: «Не знаю». Хоть и прекрасно знала: причудилось ей, будто она – одна из тех, что лежали под этим холмом. Да и позже она всегда обходила военную тему, избегала всяческих напоминаний о войне, как ни трудно это бывало сделать.

* * *

Первого мая 1960 года за Уральским хребтом сбили самолёт «Локхид-У-2» с американским лётчиком-шпионом Пауэрсом, и с Ирой снова произошла истерика. Она истошно вопила: «Мама, папа! Теперь Америка точно нападёт на нас! Я не хочу умирать, не хочу, чтобы кто-то погиб, не хочу, не хочу, не хочу-у-у!!!» Тогда ей исполнилось четырнадцать, и она была девушкой! Истерика длилась несколько часов, рыдания были неостановимы, она пыталась покалечиться… Родители боялись подпустить её к открытым окнам, но «Скорую» не вызывали, опасаясь как бы девочку не положили в «буйняк», в отделение для «буйнопомешанных». Позже частный психиатр сказал родителям, что подобное наблюдается в пубертатном возрасте. А сам все пытался у нее выспросить, почему же она так боится войны, которой и не видывала. Она не могла ему ответить – она и себе затруднилась бы ответить.

А тут во дворе начали рыть огромный котлован. Поначалу никто не знал, ни почему роют, ни для чего? Да случайно выяснилось: будут строить бомбоубежище. Его и построили. Кроме входа в него, ничто не напоминало о том, что во дворе есть бомбоубежище. Но всякий раз, когда Ира, оторвавшись от вечного, как подчас казалось, приготовления уроков, смотрела из окна во двор, этот, словно бы из земли торчащий вход, завораживал её. Она могла подолгу неотрывно смотреть на него, точно то был вход в другой мир…

Ее мама ходила (от работы) на учения гражданской обороны. Как сама называла сокращённо «ГРОБ». Ира ужасалась и учениям и слову, всё в ней словно бы сжималось, ей хотелось превратиться во что-то незаметное, а ещё лучше – в невидимое. А люди повсюду – и в школе, и в очередях, что стали уже почти за всеми продуктами, говорили о войне, даже старушки, сидевшие у подъезда, бормотали о проклятых «мериканцах». А в домоуправлении висела инструкция, как правильно пользоваться противогазом…

Приходя из очередей, бабушка жаловалась на больные ноги, ворчала о всяком-разном, но каждый раз, как заклинание, говорила: «Ох, да всё можно пережить, лишь бы только не было войны!» Это стало и Ириным еженощным заклинанием… Прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, она говорила сама себе: «Неужели Джон Кеннеди допустит, чтобы Америка напала на нас? Ведь он сам молодой, умный, хороший… Неужели нельзя как-то договориться с Никитой Сергеевичем. Мы уберём ракеты с Кубы, ничего не поделаешь, придётся. Боже! – внезапно взмолилась она, – образумь американцев! Пусть уже будет как будет, лишь бы не было войны!»

Карибский кризис, чуть было не приведший мир, к новой, уже ядерной, войне, миновал, советские ракеты на Кубе были демонтированы… Ира не просто радовалась, она ликовала! К тому же она влюбилась, да ещё и взаимно…

Алёшка был ей ровесником, он был лучшим не только в их классе, но и во всех параллельных, математиком. Счастливая Ира теперь всегда списывала у него. По зимнему городу бродили они неприкаянными. Им было уже по семнадцать, и они томились и изнывали в своей, мучающей их, взрослости. Им необходимо было остаться наедине, а возможности такой не было.

Однажды зимним, сумрачным днём Ира вдруг завела Алёшку в бомбоубежище. Здесь не было студёного ветра, пробиравшего насквозь. А самое главное, что наконец-то, о чудо, они остались О Д Н И !

И там они познали друг друга, соединившись в плоть единую…

И страх её, перед самым страшным в жизни, страх перед войною треклятою, сгинул, будто его и во веки не было.

Октябрь 1993

Ира не отрываясь смотрела на экран и не могла поверить, что всё происходит ПО-НАСТОЯЩЕМУ?! Казалось, это какая-то нелепая инсценировка, и вот сейчас, через секунду, диктор телевидения объявит, что это розыгрыш, придумка, и то н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о_е, что происходит у Дома правительства, у Белого Дома, невзаправдашнее, чья-то обманка, мираж…

Но муж, куривший в кресле, сказал:

— Подумай только, ведь какое было оцепление в ту ночь у Белого дома, как народ стоял.

— О чём ты, Алёша?

— Да я про август 91-го вспомнил, тогда тоже ж было у Белого дома…

Ира посмотрела на мужа и внутренне содрогнулась то ли землистому цвету лица, то ли воспалённым глазам, да ведь ещё и курит как, дымит одну за одной.

— Алёшенька, дай-ка я тебе чайку налью, да с мёдом, акациевым.

— Не надо Ира, не до мёда, страх, что происходит!

— Лёша, успокойся, тебе ж нельзя волноваться, у тебя ж недавно прединфарктное состояние диагностировали…

— Ах, оставь, разве не видишь, война это, настоящая.

— Лёша, да это ж передаёт американская Си-Эн-Эн, поди знай насколько правда, – робко, понимая, что пытается обмануть сама себя, сказала она.

— Нет, Ириша, – незнакомо-твёрдо проговорил Алексей, – это, к несчастью, не просто война – а гражданская! Ты представляешь, до чего дожили, до самого страшного бедствия, до самой страшной войны, когда русские убивают русских!

Неожиданно он схватился за грудь, и стал ртом будто бы воздух ловить.

— Алёша, что с тобой? Тебе плохо? Ты задыхаешься? – завизжала она.

Он, не говоря ни слова, подошёл к окну, и рванув шпингалет, раскрыл окно. Как в кино, гардина под порывом ветра заколыхалась, а Алексей неверным шагом добрёл до дивана и повалился на него.

Непослушными пальцами Ира набирала «03» и что-то бессвязное лопотала: «Приезжайте, быстрее, ему очень-очень плохо…»

Алёша был ещё жив, когда приехала «неотложка». Но они ничем не смогли помочь ему, лишь констатировали кончину…

* * *

Были и похороны, и поминки, и в газете Ирина читала какой-то бессмысленный текст: «Отечественная математическая наука понесла большую утрату…»

«От войны он умер, Алёшенька мой, от войны, а не от инфаркта, – кричала она на поминках, – а ведь ему было только сорок семь лет. Мог бы жить и жить, если бы не война… Плохо ему стало, как увидал по телеку начало гражданской войны…»

Сотрудники покойного и немногочисленные знакомые решили, что вдова не в себе, расстрел парламента 3 октября никто из них не воспринял столь апокалиптически.

Но Ира, счастливо прожившая жизнь с Алёшей, своим первым и единственным мужчиной, говорила правду: он был среди жертв той, двухдневной войны.

В сорок семь лет оставшись вдовой, одинокой – а были они бездетны – она продолжала ходить на работу в районную библиотеку. Вечерами Ира не могла ни читать, ни смотреть телевизор, ни делать что-нибудь еще… Она лишь часами вглядывалась во вход бомбоубежища, куда они когда-то, старшими школьниками, вошли вместе с Алёшей…

Она вспоминала, как учили они обществоведение перед выпускными экзаменами, и как смеялись над дополненной Н.С. Хрущёвым формулой Ленина: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны плюс химизация народного хозяйства». И то, как она до обморока боялась войны… И правильно, как стало ясно теперь, боялась. Не только Алёша, но и она была жертвой войны.

Правда, в бомбоубежище теперь хранились овощи…

http://www.peremeny.ru/blog/12234