Виктор Шендрик (1956-2021)

Слова не делятся на плохие и хорошие, и я, должно быть, не первый пришёл к такому умозрительному выводу. Просто есть слова, которые нельзя употреблять всуе. Но бывают зато случаи, когда без них – ну никак!..

…Посмотришь на электричку со стороны: несётся ‒ удержу нет; а вот ехать в ней – тоска смертная, тряска и бесчисленные остановки…

А не ехать тогда было нельзя – в кои-то веки Юрий Александрович Лебедь, председатель нашей Донецкой секции Содружества писателей, назначил собрание этой самой секции. Место для форума облюбовал и вовсе замечательное – дачу Виктора Петровича Руденко, известного поэта, старейшины цеха.

Все они: Лебедь и Руденко, Юречко и Хапланов – тогда казались мне старейшинами. Они – редакторы и авторы, издатели и учредители, лауреаты и дипломанты… Я уважаю этих крепких мужиков, храню память о тех, кого уже нет, но… я всегда знал, что буду писать не так, как они – иначе буду писать, по-другому.

Пятнадцать-двадцать лет обычной человеческой жизни – не в счёт, время давно снивелировало эту разницу. Речь о другом. Пара десятков лет, и я пришёл к писательству в совершенно иную эпоху – эпоху свободы, отсутствия цензуры и, как побочное следствие, дурновкусия и безответственности. Последним, наверное, грешу и я…

Ни о чём вышесказанном о ту пору не задумываясь, ехал я в электричке на совет донецких мэтров и корифеев пера и пребывал в большом воодушевлении. Ещё бы! Зря ли я, преодолевая отвращение к стадности, вступал в этот союз? Зря ли я ходил-таки за рекомендацией в городской отдел культуры, порог которого зарекался переступать? И получил удостоверение, старого образца, с тиснёной золотом надписью «Союз писателей СССР» ‒ зря ли?

Да, и преодолевая и зарекаясь, к членству я шёл сознательно. И хотел-то немногого: хотя бы изредка уезжать из своего города – города с устоявшимся спальным менталитетом, в котором легко смириться и даже полюбить свою планку, верхнюю карандашную отметку на дверном косяке. Уезжать от работы с её осточертевшим железом, которое тоже осталось только любить – не радует, мол, но кормит. Из своего большого двора, где носятся сквозняки и неумелый детский мат, где возведена в культ каждодневная изнурительная пьянка. Из собственного, наконец, дома, где количество ненаписанных стихов равно количеству вынесенных вёдер с мусором и добытых с боем говяжьих (кто помнит?) фасовок. Его, дом свой, я тоже люблю…

В общем, имел я намерение, хотя бы иногда, общаться с людьми пишущими, к литературе причастными. Я отвёз в Донецк вступительный взнос – шестьсот тысяч купонокарбованцев и две бутылки водки – и вознамерился быть востребованным… Ждал я долго. А когда перестал ждать, позвонил Лебедь и пригласил на совещание в Песках, на даче Виктора Петровича Руденко.

В те годы наиболее расторопные граждане молодой державы уже ездили на иномарках. Меня же лихорадило – бросало то по одну, то по другую сторону пресловутой черты бедности. Для поездки я избрал самый демократичный вид транспорта – электричку. В них и ездили те, кому – как сладких пряников у Окуджавы – не досталось иномарок. То есть подавляющее число нашего народонаселения.

Мелькали за окнами перелески и терриконы, но пассажирам было не до прелестей донбасского ландшафта – вагон жил своей жизнью. Вздремнуть бы под перестук колёс и покачивание – да где там! Ревизоры действовали слаженно, шли частым бреднем, с двух сторон салона – не улизнёшь! Незадачливых «зайцев», впрочем, не штрафовали – тут же и обилечивали.

После контроля по вагону, галдя, прошмыгнула стайка цыганок.

Где-то по пути подсели в поезд музыканты. Поношенная военная форма, южный вариант – ботинки, панамы. Две гитары, губная гармошка. «Расплескалась синева, расплескалась, по тельняшкам разлилась, по беретам…» Может, и впрямь «афганцы»? Пели хорошо…

И конечно же, шла в электричке оживлённая торговля. Люди разного пола и возраста наперебой предлагали пиво и мороженое. А также обувной крем, очки, карандаш от тараканов, вьетнамскую «звёздочку», иголки, ремни-супони для тележек-«кравчучек» и даже керамическую плитку.

С завидной готовностью развалились Госплан и Госснаб – народ снабжал и кормил себя самостоятельно. Электрички 90-х. Украинский социум в миниатюре, передвижной вариант…

А вот сам салон, заметил я, в интерьере выглядел довольно привлекательно. Велик соблазн, повествуя о тех годах, подпустить чернухи, но что было, то было – очень даже ничего себе оказался вагон. Сидения без царапин и надписей, не потускневший алюминий, чистые до иллюзии отсутствия оконные стёкла – вполне приличный вид. То ли новый состав, то ли после капремонта.

Я вышел покурить в тамбур. Впечатление не испортилось – чистенько и двери между вагонами закрываются легко и плотно. И вот – надо же! На стене, возле стоп-крана, коробила глаз сделанная фломастером надпись, пара строк. На свеже-бежевой стене – чёрная надпись! «Вот же засранцы!» ‒ подумал я и подошёл ближе. Вечно я читаю всякие глупости. Подошёл и прочёл. Прочёл и… застыл, потрясённый…

На дачу в Песках мы с Лебедем прибыли одни из первых. Хозяин – мужчина плечистый, неулыбчивый – на поэта походил мало. Угадывался в нём, скорее, шахтёр или металлург, а то и человек с отшумевшим бандитским прошлым. Впрочем, в роли дачника смотрелся он тоже вполне органично. Хлопотал, накрывая длинный, под навесом, стол. В меню преобладали дары, как принято говорить, огорода – помидоры, огурцы, перья зелёного лука. Нашлось, правда, место на столе и бело-розовому салу, и отливающим тёмной бронзой жареным карасям – не мудрено, за дачным домиком огород полого спускался к зарыбленному ставку. В любом случае, было ясно: оснащать стол красной скатертью и ребристым графином с водой никто не собирается.

Делегаты подтягивались. С всегда радушным Николаем Вениаминовичем Хаплановым я уже был знаком. Однажды, в девяносто пятом, я заглянул к Лебедю, в его офис в библиотеке Крупской.

‒ Вот хорошо, что ты приехал, ‒ сказал Юрий Александрович. ‒ Тут сегодня совещание книготорговцев и библиотечного коллектора. В программе – встреча с лауреатами премии Шутова. Один – это я…

‒ Поздравляю, ‒ мне показалось, что он гордится лауреатством.

‒ Угу, ‒ кивнул Лебедь и продолжил: ‒ Хапланов вот-вот подтянется, а к Руденко я дозвониться не могу. В общем, ты будешь третьим, вместо Руденко.

‒ Да… неудобно как-то… Я же не лауреат.

‒ Ну и ничего страшного. Кто об этом знает? Выступишь как соискатель, всё равно когда-нибудь получишь.

(Забегая вперёд, скажу: премию имени Виктора Шутова я получил десять лет спустя, в 2005-м, и выдвинул мою кандидатуру тот же Лебедь. Отвалили мне целых сто гривен. Домой я их не довёз.)

А тогда ‒ появился Хапланов, редактор «Макеевского рабочего», улыбчивый такой дядечка, и мы пошли к книготорговцам. Выступили, короче, имели успех, который и отметили в ближайшем кафе. Ничто так не объединяет людей, как совместная, пусть и мелкая, ложь. Хотя сокрушался по поводу вынужденного самозванства единственно я, да и то недолго…

Но вернёмся на дачу. Явился Юречко, худой, высокий, как бы тянущийся вверх. Редактор телекомпании и автор книг для детей, Виталий Иванович тоже не избежал искусов нахлынувшей свободы, и свет увидел его сборник «Хулиганские стихи». Вариации сексуальных отношений и выпивка – расхожие темы для стареющих поэтов.

Съехались человек десять-двенадцать. Расселись чинно. Лебедь поднял стопку с водкой и провозгласил:

‒ Заседание донецкой секции писательского содружества объявляю открытым…

Исподволь разговорились. Причём все одновременно. О вымирающих «толстых» журналах и падении читательского интереса, о ценах на бумагу и инфляции, о скором введении гривны и Пелевине… Я молчал. Я всегда помалкиваю в компании малознакомых людей. А тут ещё – старейшины, корифеи…

‒ В Москве, на совещании, возмущались, ‒ говорил Лебедь, ‒ издатели, мол, печатают разных графоманов с деньгами. Заплатил и хоть с чистыми страницами книжку издавай. А я вышел на трибуну и говорю: дайте! Дайте мне такого буратино богатенького! И я его издам! Издам, а потом за его деньги ещё пять талантливых авторов напечатаю…

Покивали, соглашаясь, выпили. Я молчал.

‒ Тут важно соотношение просчитать, ‒ вставил кто-то.

‒ В смысле?

‒ Ну, знать не мешало бы, сколько богатых, а сколько талантливых. Чтоб всем хватило…

‒ Ну-у, ‒ протянул Юречко, ‒ талантливых людей вообще не так много.

‒ А сколько? ‒ спросил кто-то помоложе.

‒ Это как считать… Если в процентном отношении… ‒ задумался Виталий Иванович. ‒ Может, один на сто человек, а может, и на тысячу. Не так и много талантливых…

Все, сидящие за столом, прониклись – подобрались как-то, горделиво, приосанились. Хотелось, видимо, каждому внести ясность, уточнить: нас, талантливых!

Нет, не удалось мне отсидеться молча.

‒ Позвольте с вами не согласиться, ‒ начал я, и, кажется, мне удалось завладеть всеобщим вниманием. ‒ Я вот ехал сегодня в электричке, вышел в тамбур, а там, на стене, возле стоп-крана, ‒ надпись маркером. И написано…

Я даже встал, как для тоста, и рюмку поднял.

‒ …и написано там:

Если сел, а ехать лень,

Дёрни эту поебень.

И заметьте, не Евтушенко в том вагоне ехал, не Сергей какой-нибудь Наровчатов. Нет – простой наш парень…

Стало слышно, как гудят осы над нарезанным дольками арбузом.

‒ Да-а, ‒ дёрнул наконец подбородком Хапланов. ‒ И ведь надо же, как ситуацию выстроил: сел, а ехать лень! Попробуй ещё придумай такое.

‒ А слово попробуй замени, ‒ согласно кивнул Юречко. ‒ Можно же вставить, например, «эту дребедень». И в рифму будет, так нет же – не тот эффект!

‒ Нет-нет! Ни в коем случае! ‒ загудели все присутствующие. ‒ Не тот эффект! Не тот!

‒ Да, талантливый у нас народ, ‒ подытожил Лебедь. ‒ Надо за него выпить. За народ за языкотворец!

Выпили…

И ведь сколько лет прошло, а я до сих пор помню те душевные – с лёгким налётом официоза – посиделки. Ушли из жизни Хапланов и Юречко. Светлая память.

Разрывается между Донецком и Киевом Юрий Александрович Лебедь. А Пески превратились в театр боевых действий – какая нелепая идиома! И неизвестно, цела ли дача, на которой проходила та встреча. А её хозяин, Виктор Петрович Руденко, похоже, в порядке и недавно выпустил новую книгу.

Помню и ту надпись на стене вагона. «Да мало ли чего не пишут на стенах и заборах?! ‒ готов услышать я. ‒ Чем обольщаться?!»

Ну, а мало ли пишется книг и печатается газет? Оправдывают ли они наши усилия в приближении к истине? Мы перелопачиваем эти бумажные монбланы и эвересты, чтобы нести с собой сквозь оставшуюся жизнь пару романов, десяток стихотворений, две-три, под настроение, песни.

Жаль, я никогда не узнаю, кто ехал в той электричке и походя оставил у стоп-крана маленький настенный шедевр. Столько лет прошло, но хочется мне, как на премьере, вскочив с кресла, смахнуть слезу восторга и крикнуть:

‒ Автора! Автора!..