Хворостина многогрешная 

Рассказ этот, поведанный в пору моей давней юности старцем Евлампием, хочу теперь придать огласки, дабы приободрять и наставлять поколение нынешнее, добрым советом обделённое. Словам моим безропотно верить не прошу, но глубокого осмысления требую. За сим прошу дозволение и начать.

Но сперва, должно мне други мои, поведать вам историю старца — так многое в этой истории чудной, значащего. К чему незамедлительно и приступаю:

Родился он (Евлампий) на рубеже веков, в простой профессорской семье. Родитель его Афанасий Ярополковичь и родительница Елизавета Аграфеновна, над именем новорождённого долго не мудрствовали а, ткнув пальцем в книгу имён на том и успокоились. Рос он ребёнком бойким, озорным, добрым словом людям служить и не помышляющим, но так как имя обязывало,  по наступлению совершеннолетия подался в старцы. А так как летами был юн, на хмельное с покусился и лет десять из кабака, что на углу рядом с домом, не уходил. По истечению же этого времени был ему глас, глаголющий что пора, мол, и по счетам платить. Не имея же что платить он, скинувши одеяние своё и одевшись в рубище, был много бит. После, выйдя из заведения сего и душой и лицом старца, вспомнив призвание своё, удалился в лес. Где я, овца заблудшая, его и обнаружил.

А было это так:

Возвращаясь из столице, где обучался я премудростям университетским, домой в глубинку нашу, мало чем потревоженную, ехал я в поезде с народом разношерстным, но всё чаще простым. На некоторой станции, ткнувши мешком пыльным мне в лицо, подсел ко мне человек странный, оказавшийся тут же моим земляком. Распивши поэтому делу чекушку, разговорились мы по душам, и поведал он мне , что едет на свадьбу соседки моей Веронике и гостинца, стало быть, ей везёт. А я, должен вам сказать, имел виды на эту самую Веронику, и потому услышавши это, впал в забытьё и, сошедши на первой же остановке себя не ведая, пошёл в лес. На следующий день, чувство голода и холода вернуло меня реальности и, видя, что я сам не зна где, убоялся. Когда же надежда совсем стала удалятся, вышел на опушку и увидел вдруг, деревянную халупу. Зайдя в оную осмотрелся и не кого не обнаружив, лёг на пол спать. Проснулся я от сильного пинка в грудь. Надомною, подобно дух сказочный, в лохмотьях дурно пахнущих, возвышался как бы старец. Разъяснив ему кто я и от куда к нему явился, тут же получил разрешение остаться на ночь и съесть чёрствый сухарь (обычная еда старцев). Но так как был отдохнувши, не выдержал и стал просить совета как жить дальше. Усомнившись что я поведал ему всё дочиста, он стал требовать полной правды. Пришлось сознаться, что отучился, я в столице не более двух курсов и был изгнан из института за неуспеваемость. Но родителям о том не сказав, и получая от них деньги, всё растратил, по окончанию же времени смастерив себе «Филькину грамоту» отправился домой, надеясь лишь на удачный брак с оной Вероникой. Назвав меня блудным сыном века сего, старец молвил что должен испытать я на себе гнев хворостины многогрешной. И с этими словами достав из-под кровати крепкий дрын, угостил меня им сполна. После чего, почувствовав себя от души всеми людьми прощённым, я спросил, что значит сей дрын и почему он, старец, называет его многогрешным. И услышал тут же сей рассказ, мною  вам, в начале обещанный.

Рассказ старца

— Слушай же, о человек блудливый, страстями мира сего испорченный! – подняв чело много страдальное вверх, заголосил старец. — Слушай о том, что сказывать тебе буду. По изгнанию меня из мира, духом просвещённым да руками нечестивых (однако же, на добро мне), скитался я по местам всё более пустынным и глухим. И не только потому лишь что людей сторонился, а и попросту потому что местности не зная, заблудился. Так вот, бродил я лесами да лугами дикими, травою сорною да ягодами малочисленными питая тело своё к тому времени весьма захиревшее, как вот однажды на опушку выйдя, узрел обитель сию и возрадовался. Окликнув хозяина, но вразумительного ответа не получив, а услыхав только шум как бы падающей посуды, в избу поспешил (так как был голоден) ворваться. Войдя же и чинно дверь за собой затворив, увидел человека стоящего и как бы в сильном трепете пребывающего. Но так как тут же на столе и еда пребывала я, рассудив, что сперва откушать надобно (чтобы хозяина тем успокоить) так и поступил. Покончив с тем и видя, что благодетель мой и далее трепещет, рассудил я что душа у него чем-то мается. А потому приказал ему, падши на колени во всём мне покается. Что он незамедлительно и исполнил, поведавши, что скрывается он от людей до расправы охочих, за малость сущею. А именно за коней, им себе же и присвоенных, да на базаре проданных. Выслушав же сие, сказывал я что прощаются ему прегрешения его, и он может смело домой отправляться. Но велико было в нём неверие его, и он усомнился. Я же выйдя снова в лес, выломав там себе дубину покрепче, вернувшись, стал ему грехи прощать с пристрастием. И вот, наконец уверовавши, он все свои пожитки оставив (пожертвовав их на служение правде) от меня удалился. Но через день, прейдя снова, назад просился. Рассудив и объяснив ему, что не все ему видать грехи то отпущены я вновь к хворостине сей, прибегши, остатки грехов ему простил. Так продолжалось с неделю где-то. А когда хворостина сия, много грехов от него набравши, грозилась сломаться, указал я ему на кочергу металлическую. Он же согласившись что грехи его, впредь заглажены, уже навсегда от меня удалился. С тех пор хворостину сию многогрешной прозвав, храню её здесь для отпущения грехов овцам заблудшим.

И так рассказу сему, дивясь, я размыслил, что и моя вина впредь заглажена, и должно, стало быть, мне домой с чистой совестью возвращаться. О том старца тут же уведомив, за науку его, благодарив, искать станцию отправился. Через три дня домой добравшись, родителям во всём сознался и, быв бит, с оными примирился. Обиды же Веронике не простив, дохлую крысу у кошки отобрав, ей в окно бросил. Старца же с хворостиной его многогрешною часто в последствии вспоминая, детям своим (от некой Натальи прижитым) много о том сказывал. Вот и вам в назидания благое сообщаю. За сим прошу меня простить ежели что не так, и ободрившись бодростью моею, с кем возможно тут же примириться, памятуя о хворостине в руке праведного находящуюся.