Александр Балтин 

85-летний старик бреется каждый день: бритва сухо дерёт кожу, но старик не обращает внимание на это, и, глядя на себя в зеркало, думает, что не имеет права умереть — он живёт с сыном почти пенсионного возраста, безработным и бездоходным, не сумевшим завести семью; сын, получивший хорошее советское образование, некогда работал инженером, но завод развалился, и все попытки найти новую работу успехом не увенчались.
Сам старик, несмотря на возраст, относительно вписался в современность, о которой лучше не думать: он торгует биодобавками, спасибо, здоровье позволяет перемещаться по городу, он торгует и косметикой: связан с фирмой, живущей сетевым маркетингом; и, бреясь по утрам и глядя на своё отражение, знает, что необходимо ему дожить до того времени, когда сын выйдет на пенсию, будет иметь хоть какой-то, пусть крохотный доход.
Сын в это время варит овсянку на кухне, или готовит яичницу на двоих.
Несколько месяцев назад они похоронили мать, умершую в одночасье от разрыва сердца; старик прожил с женою более полувека, и пёстрая лента жизни проносится иногда в голове, замирая на том, или ином моменте…
— Папа, завтрак готов! — слышит старик.
— Да, сынок, иду…
Какой добрый у него, ласковый мальчик, почему не получилось с семьёй? С детками?
Они завтракают на кухне, оба едят не слишком много, и отец всё вспоминает весёлого, хорошо учившегося мальчишку, и тщится разглядеть его черты в нынешнем, тоже уже старом человеке, сидящем напротив.
— Ты куда сегодня? — спрашивает сын.
— За товаром на склад надо. Потом поеду по двум адресам. Ещё заверну за биодобавками.
— Так вроде у тебя заказов не было?
— На всякий случай, в запас, сынок. А ты?
— Я подъеду на одну фирму… поговорю там.
— Хорошо. Дай Бог, получится.
Отец знает чётко, что не получится ничего, много раз уже так было, хотя почему? Не может ответить.
Они собираются, причём отец делает это быстро, не кряхтит, не возится, точно в теле его нет ни болезней, ни поломок; сын дольше — он сам знает, что путь его напрасен, что придётся возвращаться, не солоно хлебавши, хорошо, есть домашнее хозяйство — время быстрее течёт, когда возишься…
— Картошки тогда купи, сынок. И молока. Деньги на буфете, под вазочкой.
— Хорошо, па…
Старика затягивает воронка движенья: пёстрое, гудящее, вечно текущее лавой людей метро; краткие промельки тьмы и новые наплывы света, выход на определённой станции.
Наверху Москва старая, переулочно-дворовая, и дома пятидесятых, стоящие покоем, организуют пространство двора — такого тихого, уютного.
В одном из них — склад фирмы, торгующей косметикой, где старик получает товар, и даже может поболтать с женщинами, что выдают его…
Потом опять бездна метро, опять шумное движение, необходимые встречи: одна на предприятии, профиль которого старику не понятен, но молодые женщины, давно знающие его, охотно берут товар, а деньги так нужны, так нужны…
Будет дальше виться путь: на трамвае уже, и мимо проплывают коробки многоэтажек, промывы зелёных — лето продолжилось теплом и солнцем в сентябре — дворов, мелькающие пестротой детские площадки.
Старику уступают место, он сидит у окна, глядит на Москву, и воспоминания текут параллельно пути.
Он думает, что воспоминания — вовсе не богатство, ибо если они хороши, хочется вернуться в то время, а если худые, то тщишься поскорее забыть, но ничего не получается.
И всё же они идут: никуда не деться — он вспоминает жену, и полвека жизни с нею, как растили мальчишку, радовавшего в основном; ему кажется теперь, что и с женою никогда не ругались, жили отлично, и мысль, приходящая в голову — хорошо, что умерла первой, ибо если бы умер он сам, старик, некому было бы доставать деньги, а пенсия жены была копеечной, — мысль не то кощунственна, не то верна.
Старик выходит возле старого, красного, кирпичного завода, давно превращённого в разнообразное торжище, двигается, выбравшись из страны воспоминаний, вдоль его стен, сворачивает во двор…
Ему нужно в довольно зажиточную квартиру, где живёт клиентка: пожилая тётка, покупающая обычно много разных тюбиков и флакончиков, все разновидности и названия которых ему, в прошлом инженеру, пришлось запоминать…

Поход сына на фирму заканчивается неудачей: да он и не ждёт ничего другого: кто его в таком возрасте возьмёт на работу.
Сын идёт в магазин, покупает картошку, молоко, хлеб; потом — очень медленно — возвращается домой.
Он вспоминает маму, любимую, драгоценную маму, и воспоминания в основном вращаются вокруг детских лет; и тогда, пожилой, сильно помятый жизнью человек, непроизвольно улыбается…
Он вспоминает и два своих серьёзных романа, оба, казалось, должны бы были закончиться логично, но — сорвалось что-то в судьбе, застопорил её механизм, и вот он оказался один, без деток, которых так хотелось, с отцом.
Он вздыхает, говорит сам себе: я не один, я с отцом, — и, с мрачным варевом мыслей, поднимается на пятый этаж дома, в каком прожил всю жизнь, принимается за уборку, готовку еды.

…вечером, бывает, старик заходит в церковь — старая, массивная, ярко-красная, больше похожая на крепость, она находится недалеко от дома.
Он заходит, не понимая нагромождения обрядов, ритуалов, не веря толком; он заходит, просто ощущая потребность хоть какой-то поддержки; и у иконы Иисуса Христа, поставив свечку, своими словами, никогда не знавший молитв человек, скомкано благодарит, что здоровье ещё позволяет активно двигаться, зарабатывать деньги, и просит, чтобы смерть не приходила раньше, чем сын станет получать пенсию…

…ВСЁ-ВСЁ-ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО

Перегруженный дневным щебнем, тупой суммой проблем, уставший от собственного сознанья — с постоянным смешением яви и мрака, теней и света, ассоциаций и ложных страхов — возвращался в одинокую берлогу: усталый, изрядно истрёпанный, зачитанный жизнью, и… включал записи Анны Герман.
Чистая лазурь струилась в душу.
Или психику, или внутреннее устройство — омывала её лучами правды и справедливости, тонкими тонами замечательного исполнения старых песен, столь далёких от мира суеты, от коросты проблем, от разных навязчивых, якобы необходимых дел…
Он слушал, слёзы текли, он бормотал: Да-да, снова мы оторваны от дома… Мы оторваны от него навсегда, как изолированы всеми пятью чувствами от миров, бушующих и ярко живущих совсем рядом, и ничего, ничего не сделать…
И слушал и слушал красавицу, чей нежный голос целебным мёдом ложился на расчёсы и раны души (да-да, представьте, есть такая особая порода мёда, более действенная, чем йод), и становилось легче… а потом: совсем легко: будто облако счастья, расцвеченное изнутри цветами более яркими, чем может предложить спектр, проплывало над ним, и — очевидным, ясным, как детство, понятным делалось, что всё-всё-всё будет хорошо…

ГОРЬКАЯ ПРАВДА СРАВНЕНИЯ

Добросердечия, тепла, естественности было больше, или — было больше простоты?
Захочется в СССР, где прошло детство, где ездили в Таллинн и к Чёрному морю, где шумели, играли, сияли солнцем и светом пышные пионерские лагеря…
Где, сбежав по железной лесенке в другой двор, заходил в булочную, покупал полоску с вареньем за три копейки, или рогалик за пять, где понятие заграница окутано было заманчивым туманом, а к милиционерам в сероватой (или синей?) форме не страшно было подойти, где…
…тотальный дефицит, всё из-под полы, заидеологизированность такая, что не пикнуть.
Но — лучше идеология, рассчитанная на людей, чем идеология денег, рассчитанная на горстку миллионеров; лучше какие-то идеалы, чем смех над самим этим понятием, лучше высокие зарплаты профессоров и гонорары писателей, чем спекулянт и банкир в качестве основного героя жизни.
Послушайте (переслушайте!) советские песни — они серебристо звенят чистотой! И сравните их с каким-нибудь «Шансоном года»…
Сравните объём пошлости — бесконечные, отрицающие стыд и совесть, ток-шоу, бессмысленно-блескучие шоу музыкальные и якобы юмористические, сериальное мыло…
Сравните жизнь последних четверти века в Союзе с последующей — по всему спектру: от социальной защищённости до космических исследований, от спорта до поэзии, от кинематографа до агрономии, от людских взаимоотношений до музыки: всюду были достижения, и подчас очень значительные, всё было на высоком уровне… И назовите достижения последних 25 лет?
Так, что захочется назад — пусть с очередями, пусть дефицит, пусть кривая идеология.
Только и всего преимуществ ныне: свободный выезд (однако, если я всю жизнь работаю, а денег толком не видал, а таких случаев навалом, не всё ли равно мне, не увижу я Франции или Англии по причинам железного занавеса или по сугубо экономическим?), и возможность работать дома, не опасаясь, что притянут за тунеядство…
Грустно, когда прошлое превосходит будущее, но в данном случае — факты на лицо…

http://za-za.net/skorbnye-stroki-dozhitiya/