Сергей Ольков

Сказка про призвание

"Вещи бывают живые и неживые.

И живых вещей надо остерегаться.

Неживые вещи всегда остаются на месте,

а живые двигаются. Никогда нельзя

знать заранее, что они могут сделать.”

Дж. Лондон

Любая приличная сказка немыслима без присказки. В данном случае в качестве присказки является необходимым отметить тот факт, что рассказанная здесь история не могла произойти ни в одном мало-мальски порядочном государстве, управляемом порядочным правительством, которое денно и нощно печется о благе своих граждан, об их благополучии, о здоровье физическом и нравственном настрое. Не могла эта история произойти ни в одном государстве, политика и нравы правителей которого достойны понимания и уважения других стран и далеки от наказания санкциями политическими, экономическими, спортивными и культурными. Более того, история эта не могла бы произойти на планете, где взору изумленного инопланетянина могла предстать хотя бы одна страна, отличающаяся от стран с вышеперечисленными порядками. И это неудивительно, ибо речь в этой сказке пойдет о скотном дворе с его своеобразными обитателями и их своеобразными нравами. Ведь только там, вдали от человеческих ценностей и морали могла случиться эта история.

Надо сказать, что двор этот скотный не представлял из себя ничего особенного – двор как двор, поэтому сейчас трудно сказать за какими воротами и за каким забором все это случилось. На всех скотных дворах, где читали эту историю, слушатели, как сговорившись, трясли бородами, бодались рогами, рассекали хвостами воздух, били себя копытами в грудь и в один голос хором кричали, что случилось все это именно у них, только под другими именами, которые, мол, в истории этой переврали. После этого, как правило, следовало требование наказать врунов. Поэтому трудно сказать, где конкретно случилась эта история без опасения вызвать обиду и недовольство прочих подобных сообществ.

Началась эта история, действительно, типично для любого скотного двора, что само по себе не является удивительным фактом, поскольку все они, скотные дворы, призваны служить одному лозунгу: ДАЕШЬ ПРИРОСТ ЖИВОГО ВЕСА И ПОГОЛОВЬЯ! Строго в соответствии с этим лозунгом и появились на свет умильного вида поросята у первой леди двора Хавроньи - крутобокой обладательницы фотогеничного розового пятачка. Все обитатели скотного двора давно смирились с ее положением первой леди и с вытекающими из этого положения ее привилегиями по той простой причине, что Хавронья была фавориткой борова Феникса, которого сторонились даже лошади из – за его не по-свински огромных размеров. Вот только с именем фаворитке не повезло. Это имя, Хавронья, старило ее – молодую, блестящую боками и сверкающую глазами. Да и у борова имя, было не лучше. Никто из обитателей двора не понимал этого не свинского имени - Феникс и вся челядь называла его просто – Фикс. Откуда им было знать, всей этой челяди дворовой, что именем своим он был обязан геройскому прошлому. Давно, в его малолетстве, свинарники были деревянные, а скотники были курящие и пьющие, отчего в том прошлом шустрому борову пришлось дважды спасаться из пожара. О былом геройстве теперь напоминали имя Феникс да остатки хвоста, который больше походил на кривую обгоревшую спичку, нежели на хвост. Несмотря на соответствие внешнего вида его имени Феникс, имя Фикс предводителю двора нравилось больше и все вокруг об этом знали.

Подруг у Фикса было много, но среди этого множества Хавронья сразу заняла место фаворитки, едва достигнув зрелого возраста и спелых форм. Боров Фикс строго следил, чтобы вся жизнь двора была подчинена главному лозунгу и неудивительно, что вскоре у Хавроньи появились на свет поросята. Удивительно было другое, и даже не удивительно, а весьма возмутительно для всех, что поросят новорожденных оказалось всего двое - и это при размерах родителей?! До сих пор любая уважающая себя фаворитка Фикса приносила не меньше восьми поросят, а тут - всего двое!? Брожение в умах по этому поводу усмирял только грозный вид и внушительные размеры Фикса. Никто не пытался вслух усомниться в достоинствах фаворитки, своими показателями пробившей брешь в священном лозунге скотного двора. Фиксу не стоило большого труда исправить возникшую неловкость и обеспечить рост поголовья с участием целого ряда бывших фавориток, в результате чего покой скотного двора не был нарушен, тем более, что поросята у Хавроньи оказались справными и крепкими. Им как-то сразу подобрали имена - Хряк и Хрюк. Хряк был очень солидный, уже в первые часы жизни, а Хрюк очень выразительно хрюкал и пускал пузыри, посмотреть на которые сбегались все окружающие при первых же его хрюках, которыми поросенок с первых часов жизни привлекал к себе внимание, как оказалось потом, не случайно. Именно Хрюк стал героем этой истории.

Появились на свет поросята одинаково справными, но жизнь у них пошла по-разному. Хряк быстро набирал вес, день ото дня, и даже во сне он сосал молоко, не отрываясь от матери. Хрюк с первых дней стал заметно отставать в весе от брата. Он вяло сосал молоко, больше спал, похрюкивая во сне. Дни шли за днями, они складывались в месяцы, и разница между братьями становилась все заметней. Хряк превратился в молодого жирного задиристого борова, который больше ел, чем хрюкал, манерами напоминая своего папеньку. Днем он молча бегал по скотному двору и развлекался тем, что с разбегу валил с ног поросят – ровесников, врезался сходу в толпу кур, гусей, уток и проносился мимо них, сея панику и переполох в рядах худосочной дворни низкого класса жирности, из которой никто не собирался с ним бодаться. Его папенька Фикс, развалившись в нагретой солнцем грязи, только довольно урчал при виде таких сцен.

Его братец Хрюк имел совсем другой вид. Он слабо набирал вес и скорее был тощий, чем просто худой, хотя молока у Хавроньи было вдоволь и хватало для других поросят. Хрюк был к молоку равнодушен. Когда он сосал молоко, то не закрывал, как все поросята, глаза. Они были устремлены у него куда–то в одну точку, словно он о чем-то думал, а это сосание молока мешало ему сосредоточиться. Подобно Хряку он не бегал по двору, зарабатывая авторитет бесшабашным нахальством, а тихо бродил по закоулкам двора, пока не натыкался на что-нибудь непонятное, а наткнувшись, замирал, изучая непонятное немигающим взглядом и ничем не отличаясь при этом в своей неподвижности от кормушки с отрубями. Из такого оцепенения его частенько выводил Хряк, с разбегу свалив с ног и убегая прочь. В ответ на это Хрюк не бросался на обидчика, а поднимался на ноги, не обращая внимания на свой измазанный от падения вид, и продолжал поиски нового непонятного. Измазанный жижей вид и странное поведение не по – свински худосочного поросенка отбили интерес к нему у молодых хрюшек, и они равнодушно отворачивались от него своими кокетливыми хвостиками.

Обитатели скотного двора были заняты привычными ежедневными хлопотами – их кормили, и они повышали свой привес, занимаясь увеличением поголовья, что и требовалось от них. Тощий поросенок никого не интересовал, а его не интересовали те заботы, для которых он должен был жить на этом свете, не подозревая об опасности для своего будущего от такого отношения к своим обязанностям. Лишь старый мудрый индюк заметил эту опасность. Когда-то в детстве он работал индюшонком в школьном живом уголке. Он даже знал что такое глобус и видел зверюшек, набитых внутри соломой. Индюк знал, что никто в пределах скотного двора не ответит утвердительно на его вопрос: А ты видел глобус? Он хвастался всем, что из него за его знания сделают памятник, набитый соломой. Индюк этот все видел и все знал, но несмотря на это ни разу не попал в суп. Он пожалел однажды Хрюка: Не повезло тебе, малыш. Брат твой в папеньку пошел, а тебе маменькина порода досталась. Видел я, как она по молодости книжку изгрызла с картинками. Студент один двор охранял да забыл ее, а маменька твоя нашла и изгрызла ее всю. Наглоталась грамоты вместо брюквы вот и оконфузилась – родила вас двоих. И ты, видать, такой же чудной от этой книжки. Индюк недовольно покачал головой. Хрюк не знал, что такое книжка и не понимал недовольства индюка. Шло время, а он все так же бродил по двору и искал не кормушку, а что-то новое, непонятное, интересное.

За это время его братец Хряк заматерел и уже с разбегу разгонял не поросят, а стайки своих друзей – свиней, валившихся с ног от его молодецких набегов или бросавшихся вроссыпь. Хрюк тоже подрос, оставаясь скорее тощим, чем худым. Интерес к еде у него напрочь отсутствовал, то бишь, аппетит и даже мало-мальская еда, что попадала в него, сжигалась без остатка от его многочисленных мыслей, не превращаясь в знаменитое свиное сало. Хрюк не мог представить и понять, что это была за книжка такая, изгрызенная маменькой в свое время, но книжка эта искала выхода в его организме, лишая покоя и внося смятение в его желания и мысли. Эти поиски не давали ему покоя до тех пор, пока он не начал петь. Поросячьи заботы были ему чужды, и своим тщедушным телом он не вписывался в их весовой ряд. Однажды вырвавшаяся на свободу песня, ее первые звуки окрылили Хрюка, наполнили его существование новым смыслом, позволили ему забыть про его природу и окружающих обитателей. Но эти обитатели очень быстро сами напомнили ему о себе, потому что Хрюк недолго упражнялся в свих сольных концертах себе под пятачок. Его увлечение зашло так далеко и так захватило его, что незаметно для себя он начал распевать свои песни во сне, по ночам, и только первая ночь прошла для него без последствий, захватив врасплох спящий скотный двор. Бедняга Хрюк не понимал того, что все его песни для окружающих звучали одинаково, о чем бы ни пела его душа и то, что для него было песней, райскими звуками, для окружающих слышалось как бесконечное, пронзительное, режущее слух и сон ХРЮ – ХРЮ – ХРЮ!! Поэтому на вторую ночь после двухчасового поросячьего визга скотный двор взбунтовался. Толпа разношерстных, разнолапых, разноклювых, но одинаково разъяренных сослуживцев Хрюка по скотному двору ворвалась в свинарник, наплевав на авторитет и габариты Фикса. Толпа выволокла Хрюка наружу и бросила в поросячью кормушку, оглашая наступившую наконец тишину нешуточными угрозами. Толпа грозилась пустить его на корм вместе с его песнями, если повторятся эти жуткие визги. Вид наказанного Хрюка, торчавшего из кормушки, и победа над его невыносимыми воплями привела толпу в умиротворенное состояние. Победители быстро разбрелись по своим норам, клеткам, насестам, загонам для дальнейших сновидений.

Хрюк остался один и не спешил выбираться из вылизанной его сородичами кормушки. Он лежал в этом большущем корыте, смотрел на звезды, и их молчаливое перемигивание вернуло его на землю скотного двора. Он вдруг ясно понял, что не петь ему больше песен, к которым он почувствовал интерес больший, чем к еде и ко всей своей поросячьей жизни, предназначенной для наращивания подкожного сала. Только что ему в легкой форме дали понять, что занятие это небезопасно для его здоровья, которого он мог запросто лишиться, отделавшись лишь заключением в эту кормушку. Со слушателями ему не повезло – это он понимал, не чувствуя из-за этого понимания аппетита не только к еде, но и к жизни, которую он пытался заполнить своими песнями и которая теперь снова оказалась пустой, как эта поросячья кормушка.

Первые лучи солнца разбудили его все в той же кормушке, и он начал свой обычный обход скотного двора в поисках неизведанных диковин. На этот раз его прогулку прервал мудрый старый индюк. Звали этого почтенного старца Брыль. Несмотря на преклонный возраст, он продолжал смело бросаться на непрошеных ворон, отгоняя их прочь и грозно крича на весь двор: Бры! – Бры! – Бры! От этих криков в ужасе были не только вороны, но и весь птичий народец скотного двора, а курицы от этого крика обретали способность летать и куропатками разлетались в разные стороны. Преградив дорогу Хрюку, Брыль находился в прекрасном настроении после сытного завтрака и веселой возни с пра – пра – праиндюшатами. Он был полон не только мудрости, но и желания раздавать советы. Послушай, Хрюк, - начал он: Я знаю как тебе помочь дожить до преклонных лет, хоть и не уверен будет ли от этого польза. Ты не хочешь быть как все твои братья – жирным и большим. Ты не такой как они. Ты тощий – это потому, что ты думаешь, и мысли сжигают весь твой жир. Никто тебя задаром тут кормить не будет, раз ты не толстеешь. Если ты не докажешь, что ты не больной, а умный, то не дожить тебе до моих преклонных лет.

Хрюк слушал мудрого индюка и ничего не понимал, а тот продолжал: Тебя может спасти только одно – дорога в школу, где я работал индюшонком. Там, в живом уголке, ты наберешься знаний, а когда вырастешь большим, то займешь мое место, и я расскажу тебе про глобус. К тому времени ты вырастешь и никому будешь не нужен здесь с твоими знаниями, потому что их у тебя будет больше, чем жира и сала. Ты понял меня? – строго спросил он поросенка. Тот отрицательно мотнул головой. Ну что тут непонятного? Бры! – Бры! –Бры!, - возмутился индюк: Тебе надо выбраться со двора и попасть в школу – это там, за забором, – махнул он крылом куда–то в сторону. Хрюк не стал больше сердить старичка и согласно кивал головой, после чего Брыль оставил его в покое.

К вечеру у Хрюка созрел план в его не заплывшей жиром голове. Он нашел в одном месте под забором щель и решил рыть подкоп туда, за забор, в тот мир, где школа. До вечера он гулял по двору и не чувствовал грусти от мысли о предстоящем расставании со всем привычным для него, но таким неинтересным. А скотный двор представлял яркое зрелище в лучах солнца, и жизнь в нем кипела, подчиненная главному лозунгу его существования. Вся эта порхающая вокруг него, бегающая, топающая, ковыляющая живность постоянно жевала, чавкала, лакала, грызла, щипала и кусала. Все вокруг него жрало с утра до вечера, живя полной жизнью. Его брат Хряк к тому времени остепенился, усмирив своей беготней всех возможных соперников и теперь вместе со взрослыми свиньями валялся в самых престижных лужах грязи, завоевав себе место под солнцем.

Хрюк теперь знал, что его место – в школе, и с наступлением ночи, когда обитатели двора затихли, он пошел к заветному месту под забором.

Несмотря на его худобу, движения его были энергичны и полны сил. Яма под забором росла с каждой минутой, и вскоре из нее торчал один только крючок хвостика. Но окончание работы оказалось не таким удачным, как начало. С той стороны, за забором, все оказалось гораздо сложней, чем внутри. Стоило только Хрюку разбросать пятачком в стороны остатки земли и высунуть голову на поверхность зазаборного мира, как ему тут же пришлось пожалеть об этом, но было уже поздно. В его уши, в его мозг, в его жизнь и в ночную тишь ворвался оглушительный собачий лай, и он увидел над собой огромную собачью пасть, украшенную ярко – красным языком и обезображенную частоколом страшных зубов. До сих пор Хрюк, как и все свиньи, знал только два чувства - сытости и голода. То, что он испытывал сейчас, в яме, в кромешной тьме под нависшей над ним собачьей пастью, не походило на известные ему чувства. Он испытал чувство страха, присущее всем живым существам и отличающееся среди этих существ только запахами от последствий этого чувства. Хрюк не мог знать запахи страхов других обитателей живого мира, но запах своего страха с той ночи он запомнил на всю жизнь.

Он не мог знать, и этого не знал даже старый Брыль, что по ночам снаружи забор охраняла Жучка, которая днем следила за порядком внутри скотного двора. Хрюк почувствовал, что застрял в своем подкопе и не мог дать задний ход, чтобы прекратить этот кошмар в виде жуткого лая и страшной пасти. Кошмар этот продолжался, и вскоре к нему присоединился гвалт голосов и недовольных воплей разбуженных обитателей двора, которые в темноте метались по двору и не могли понять причин разбудившей их собачьей истерики.

Приковылявший на шум скотник, старый дед Грабля, был еще злей животной братии. Кличку эту ему дали дворовые зубоскалы или клювоскалы за то, что он всякий раз норовил зацепить как граблями или дать пинка любой животине, оказавшейся поблизости. Грабля включил фонарь и быстро обнаружил свежую дыру под забором, из-за которого на всю округу раздавался неумолчный собачий лай. Жучка натявкала уже не на одну чашку премиальных косточек. Встав на четвереньки и заглянув в свежую нору, Грабля почти перед носом увидел крючок хвостика, торчавший на тощем заду свиньи. Грабля ухватился за этот крючок как за причину всех своих бед в настоящем и прошлом и с силой потащил наружу. Хрюк почувствовал, что хвостик вдруг потянул его назад из этого зазаборного мира с собачьей пастью и враз почувствовал облегчение не только в голове, но и в желудке. Деду Грабле откровенно повезло, что Хрюк никогда не страдал обжорством, иначе ему пришлось бы гораздо хуже от случившегося с Хрюком облегчения, хотя и так он выбрался из норы в жутком виде с головы до плеч, задыхаясь от пронзительного запаха свалившихся на его голову свинячьих облегчений. Дед Грабля был в ярости. Из норы, как в микрофон, бил в ухо жучкин лай, которую тоже бесили запахи, заполнявшие нору. Вокруг стояла огромная толпа дворовой живности, из которой на деда с разной высоты пялились глаза разных размеров, формы и цвета, объединенные одним желанием запомнить эту картину с дедом Граблей на всю свою скотскую жизнь. Дед Грабля зарычал на толпу, отчего Жучка за забором притихла, видимо, приняв эти звуки за последние вопли беглеца. Толпа от этого рыка бросилась вроссыпь по своим местам согласно штатного расписания, заведенного многолетним укладом.

Не отпуская хвоста Хрюка, дед ухватил другой рукой его заднюю лапу и в таком виде поволок его через весь двор как в последний путь, оставляя позади себя жуткий запах поросячьих страхов и что-то бурча про неблагодарную тварь. Хрюк не сопротивлялся. Школьная неизведанная жизнь закончилась для него, не начавшись, вокруг него была тьма ночи, а внутри – привычная уже, пустота. Деду Грабле по должности было не положено решать судьбу Хрюка, поэтому он дотащил бедолагу к дощатому сараю с деревянным полом и бросил там, заперев дверь и проклиная все поросячье племя.

Хрюк оставался равнодушным ко всем ночным событиям и переменам в своей судьбе, как нынешним, так и будущим. Раньше он знал, что не выйдет из него жирный и счастливый от этого боров, хоть и родился он на свет со свиным пятачком. Потом, оказавшись в свиной кормушке, он понял, что не бывать ему творческой личностью. Теперь, в сарае, он понял, что не суждено ему стать ученой свиньей, постигшей премудрости школьного живого уголка. Он помнил слова старого Брыля и понимал, что только великие знания и ученый вид могли оправдать его тощие бока и позволить ему отличаться от своих откормленных жизнерадостных собратьев по двору. Хрюк лег на дощатый пол и уснул.

Утро следующего дня ничем не отличалось от предыдущих. Когда Хрюк проснулся, он обнаружил дверь сарая открытой и вышел во двор, который жил привычной жизнью, предаваясь завтраку всем поголовьем. Следуя своим обычным прогулочным маршрутом, Хрюк заметил необычное поведение своих сограждан по двору. Стоило ему приблизиться к очередной кормушке, как все жующие из нее враз поворачивали головы с клювами или рогами, или хохолками, или с пятачками и провожали его долгими взглядами, не переставая клевать или жевать. И так было повсеместно. Возле одной из птичьих кормушек он услышал из толпы голос старого Брыля: Вон, видите? Идет! Это он! Я про него рассказывал! Это он рвался на свободу и прорыл туда своим рылом путь! Это не просто свинья какая-то! Он не из таких. Он из других. Видите, какой он тощий?! Это потому, что он - ДУМАЕТ! Голос Брыля звучал без умолку. Птичья братия слушала и провожала Хрюка взглядами с набитыми клювами, законопослушно занимаясь увеличением своего живого веса. Самого Брыля Хрюк в толпе не разглядел. Видимо, старик Брыль умудрился раньше, до прогулки Хрюка расхвалить его подвиг у всех кормушек, иначе было не объяснить эти массовые взгляды жующей братии в его сторону по всему маршруту прогулки.

Тем временем завтрак на скотном дворе подходил к концу, как и прогулка Хрюка. В конце своей прогулки он очутился в центре скотного двора и собирался пройти в родной свинарник, предчувствуя наказание от маменьки за свое ночное поведение. Неожиданно на его пути оказалась перевернутая кверху дном одна из поилок, что стояли в центре двора и к которым после завтрака потянулись сытые жители со всех сторон. Вместо того, чтобы обойти поилку стороной, как поступила бы любая неспособная прыгать свинья, Хрюк вдруг взял и запрыгнул на эту поилку. Погруженный в свои мысли, он стоял и словно забыл, что собирался продолжать свой путь. Когда он очнулся от своих мыслей, то в очередной раз убедился в пагубности своей привычки думать, потому что, оглянувшись вокруг, он заметил, что спрыгнуть вниз не было никакой возможности. Вокруг поилки столпилась разнокалиберная живность, а сзади на нее напирали все новые желающие поглазеть на свинью, забравшуюся на опрокинутый бачок. Сытая толпа, похоже, не имела желания ни к словам, ни к эмоциям. Работали только желудки над перевариванием завтрака, а все глаза тупо уставились поверх голов, на возвышающуюся над ними тощую свинью.

Отступать Хрюку было некуда. Он вспомнил, как эта толпа швырнула его в кормушку и ему этого больше не хотелось. Сквозь толпу к самой поилке пробирался старый Брыль, распихивая по сторонам мелкую живность и проскальзывая вдоль боков массивных хрюшек, скалами возвышавшимися то тут, то там на живом пространстве толпы. Вид мудрого индюка, явно спешившего ему на помощь, восклицательным знаком ударил в голову Хрюка, по всем его мыслям и поднял в них волну, от которой Хрюк неожиданно для самого себя вдруг сел на свой хвостик – крючок, оперся на задние лапы, а передние лапы задрал кверху, будто собирался дирижировать. Он и действительно дирижировал этой толпой, которая при виде новых фокусов ночного героя в одном порыве подалась ближе к перевернутой поилке. Удар восклицательным знаком, роль которого сыграл старый Брыль, не убил в голове Хрюка старых мыслей. Он прибавил новую мысль и эта новая мысль вознесла его жизнь на совершенно иную, не поросячью ступень, которая была гораздо выше той поилки, на которой он стоял. Хрюк вдруг понял, что он стоит выше всей этой толпы, выше их всех, невзирая на их размеры, на их способности, на возможности их желудков, лап, клювов. Их удел, стоящих внизу – повышать упитанность для процветания скотного двора, а его удел – смотреть на все это сверху. Неважно, что никто его сюда не ставил, выше их всех; он сам себя поставил при их молчаливом безразличии и все эти жующие пасти, клювы, хрюкающие пятачки должны понять, что без него им не обойтись!

Брыль, пробивавший себе дорогу сквозь толпу, представить себе не мог своей истинной роли во внутреннем мире этого хрюкающего заморыша, дни которого, как он считал, были сочтены. Но события развивались совсем по другому сценарию. Хрюк, стоя с задранными кверху лапами, вдруг произнес: Дорогие… дворяне! Говорил он тихим голосом, но слова эти громом поразили толпу, и наступила тишина, более подходящая для операционной, нежели для скотного двора. Сам Хрюк вряд ли понимал, что он, действительно, в этой тишине начал операцию над мозгами всей этой толпы, чтобы посеять в пустующую почву этих мозгов семена своих слов и получить всходы урожая своей дальнейшей жизни, которую надо было спасать по причине ее никчемности.

Толпа была подкуплена уже его первыми словами. Никто никогда их так не называл в пределах забора скотного двора. До сих пор они были скотом, живностью, поголовьем, состоявшим из кур, уток, гусей, индюков, свиней, коз и овец. А тут вдруг - дворяне?! Неслыханное доселе слово даже частично помешало процессу пищеварения в желудках и дало сбой в заложенной укладом двора программе по наращиванию привеса, потому что на какой- то миг кровь в их организмах отхлынула от желудков и ударила в голову хозяев желудков подобно тому восклицательному знаку, что шибанул в голову Хрюка. Толпа замерла, в головах переваривая эти слова и это было непривычно, это пьянило головы, непривыкшие к перевариванию чего – либо. Они все обратились в слух.

Дорогие…. дворяне! - повторил Хрюк. Надо было о чем–то говорить, оказавшись на этой поилке, в центре всеобщего внимания, неважно о чем, и он заговорил о том, что понятно всем, независимо от размеров головы, формы клюва и количества лап. Говорил он тихо, короткими фразами, словно вбивал маленькие гвоздики в торчавшие вокруг головы. Хозяева этих голов слушали как завороженные, затаив дыхание, выбитые из колеи необычностью происходящего. Стоя вертикально, Хрюк левой лапой пытался сохранить свое положение, а правой лапой размахивал вверху в такт своей речи: Мы все должны быть благодарны судьбе за то, что живем на этом скотном дворе. Двор этот дает нам все для жизни – и кров, и пищу, и питье, и спокойную жизнь. От нас требуется одно – усиленно питаться на благо двора, для его процветания. Все условия у нас для этого есть, и мы должны есть с утра до вечера. А самое главное то, что мы свободны. Да! И каждый может нести столько свободы, сколько может унести. А забор защищает нас от опасностей. Ведь если бы не забор, то ничто не смогло бы меня спасти от клыков беспощадной Жучки прошлой ночью. Забор – это гарантия свободы и мы должны быть благодарны за это! Толпа безмолвствовала. Из глаз Брыля катились слезы восхищения. Таких слов он не слышал даже за годы службы в живом уголке. Перевернутая поилка сделала свое дело и стала той трибуной, что превратила Хрюка из поросячьего задохлика в первую персону двора, стоящую выше всех. Его папенька Фикс ничего не понимал. Он, верой и правдой дослужившийся до размеров главного борова, денно и нощно повышающий свой привес и поголовье стада, он, незамеченный никем, стоял в задних рядах и слушал речи взгромоздившегося над всеми худосочного первогодка?! Столько слов от одной свиньи он не слышал за всю свою жизнь, как и вся эта толпа, до сих пор подчинявшаяся только его размерам и массе. Теперь все его достоинства оказались бессильными перед болтовней с перевернутой поилки. Огромный боров знал, что ему никогда бы не взобраться на эту поилку, да ему это и не надо было, как и всей собравшейся толпе, привыкшей к своим приземленным заботам. Но Фикс не привык думать, это не входило в его обязанности. Он просто ничего не понимал, не пытаясь даже что-то понять. Он вдруг оказался рядовым участником событий, как все эти гуси, утки, курицы и даже свиньи, оказавшиеся под властью неслыханных речей.

Хрюк не собирался злоупотреблять терпением толпы, и прекратил речь так же неожиданно как и начал. В знак этого он перестал махать передними лапами и снова стал худосочной свиньей на четырех лапах. Окружающая толпа словно не замечала этого. Все собравшиеся, как сговорившись, признали Хряка стоящим выше себя на этой поилке и по положению, и по своей важности. Помимо чувства сытости все вдруг ощутили чувство гордости за то, что у них на скотном дворе есть такая важная персона, которая находит время для того, чтобы думать за всех и учить всех жизни. Сотни глаз смотрели на, торчавшего над их головами, Хрюка. Все молча жалели о том времени, когда они тупо пережевывали свой корм, не понимая всех прелестей своей жизни, смысл которой для них открыл этот мудрый Хрюк.

Первым в наступившей тишине опомнился старый Брыль: Да здравствует наш Хрюк! - громко завопил он: Бры!...Бры!...Бры!. Толпа вразнобой, но громко, заорала: Слава! Слава нашему Хрюку! После чего все стали дружно расходиться и Хрюку удалось спрыгнуть с поилки, давшей ему вторую жизнь. Старик Брыль не отходил от него ни на шаг и ему было не важно, что он, как и все, не понял, о чем говорил Хрюк в своей речи – хвалил он порядки на скотном дворе или ругал? Ему было важно не то, что сказано, а как сказано. Сказано все было тихо, спокойно, убедительно, а остальное не запомнилось. Словно помолодевший, Брыль нахваливал Хрюка: Я очень рад за тебя, что ты нашел себя и доказал, что не такой, как все. Я, было, очень испугался за твою жизнь, когда тебе не удалось попасть в школу и стать ученым. А теперь, дружище, тебе не нужна никакая наука! Ты и так теперь выше всех оказался на этом скотном дворе. Сам видишь, что никто не против этого. Заберись я на этот бачок - и меня бы так же приветствовали, но меня по молодости отдали в науку, где я просидел в клетке, пока не потерял интереса к жизни. И теперь мне тоже все равно кто заберется на эту поилку. А раз здесь всем все равно, то почему бы свинье не оказаться выше всех? Так уж устроен скотный двор - его задача набивать желудки и приветствовать того, кто забрался наверх. Тут его речи были прерваны подбежавшим Хряком, который своими размерами ненамного отставал от главного борова Фикса. Хряк бесцеремонно отпихнул в сторону старого Брыля и вплотную приблизился к Хрюку: Ну, ты, братец, того... даешь! Ты теперь не свинья, а важная птица, хоть и тощий очень. Если кто будет тебя обижать – найдешь меня! Я всем говорю, что ты мой брат, - гордо закончил он и удалился по своим делам.

Брыль, как ни в чем ни бывало, снова подступил к Хрюку: Видишь, что творится? Теперь у тебя будет совсем другая жизнь, и я хочу тебе предложить такое жилье, где тебе не будут мешать чужая возня и чужие запахи думать о всех нас. Брыль привел Хрюка к тому сараю, в котором его запер ночью дед Грабля. Хрюк молча соглашался с его словами, а старый индюк продолжал: Я должен сказать тебе еще одну важную вещь. Он незаметно перешел на шепот, хотя вокруг никого не было. В шепоте его звучали нотки восхищения и секретности: Я не помню где и когда я это слышал, давно это было, но я точно помню, что таких важных персон как ты называли… - Брыль запнулся: называли их … пулитиками… или… паллитиками... Да, - уверенно кивнул он головой: именно так их и называли – паллитиками, я припоминаю. Только здесь, - он махнул крылом вокруг себя: об этом и слыхом не слыхивали. С тех пор, как я вернулся со своей службы из школы, здесь жили богато, спокойно и беззаботно и ни о каких паллитиках никто не слышал. Восторг Брыля сменился недоумением: И как так можно было жить?! Мысли старого индюка утонули в его недоумениях и в таком погруженном состоянии он покинул Хрюка.

После его ухода Хрюк лежал на дощатом полу в приятной прохладе персонального сарая и невольно рассуждал над услышанным: Странно, что это за паллитик такой? Из страшных рассказов он помнил, что птичью братию после ощипывания обязательно палят на огне. Причем тут он? Неужели ему тоже придется палить птичий народец? Незаметно он уснул и проснулся только к ужину. На вечерней прогулке ему пришлось вспомнить про свое новое положение в жизни скотного двора. Стоило ему показаться в центре двора у поилок, как неувядающий вездесущий Брыль тут же собрал вокруг него толпу дворян, которая подхватила его и отнесла к опрокинутой поилке. Хрюк с готовностью и не поросячьей ловкостью впрыгнул на нее, вызвав этой ловкостью восхищение толпы. На призывы Брыля к толпе присоединялась все новая живность, и вскоре вокруг поилки с Хрюком было море голов всех сортов.

Дорогие… дворяне! – начал он, и толпа радостно загудела на все лады, и даже свиньи почувствовали себя окрыленными, обласканные этими словами. Хрюк уселся в свою позу, опустившись на три точки: свой хвостик и задние лапы. Передними лапами он дирижировал толпой в такт речи: Вот смотрю я на вас, дворяне, и мне обидно. Обидно за вас. Вы все такие разные, но вас так много, и вы как одно целое, как одна большая сила. Толпа радостно взвыла от пьянящих речей. Хрюк дождался тишины: А обидно мне за вас потому, что вы заслуживаете лучшей жизни. Что мы имеем? Каждый скотник, свинарка или доярка могут в любой момент дать вам пинка или отметелить метлой. Толпу словно задели за живое, и она взвыла еще громче, подогретая этими словами. Взмах лапы Хрюка обратил толпу в слух: Вы должны знать свое настоящее место в жизни и свое призвание, как я теперь знаю свое! И я покажу вам ваше место! Последние слова утонули в оглушительном реве одобрения, по опрокинутой поилке забарабанили лапы, клювы, крылья. Возле поилки неистовствовал старый Брыль. Он подпрыгивал, чтобы толпа могла его увидеть, и когда шум затих, он загорланил, задыхаясь: Да… да… здравствует… наш… Глава!… Глава… нашего… двора ! – орал он изо всех сил и привел толпу в полный восторг.

Дождавшись тишины, Хрюк продолжил: А раз так, раз я ваш Глава, то я скажу вам, как надо жить достойно. Всех этих скотников и прочих ненавистных приходимцев на наш двор, всех - вон, прочь, за забор! Все ворота запереть, завалить! Полная изоляция. Никого не впускать. У нас все есть для жизни! Хрюк не успел сменить свою позу, как его стащили с поилки и понесли по двору. Каждый из дворян стремился хоть какой-то частью своего тела прикоснуться к розовой коже мудрого Главы, открывшего для них новую жизнь. Хрюка донесли до его сарая, а всем остальным распорядился Брыль. Прежде всего, собачья будка вместе с запиханной в нее Жучкой была выброшена за ворота. Из всех помещений вылавливали дежурных скотников и гнали прочь, за ворота. Ворота все были закрыты и завалены всем, чем только можно, по высоте ворот. Пробить теперь их можно было разве что орудийным снарядом.

Двери всех птичников, свинарников, вольеров закрывать было некому, и дворяне до поздней ночи гуляли по двору веселыми толпами, празднуя наступление новой жизни и громко радуясь тому, что у них появился настоящий Глава, думающий о всех них, дворянах. Следующий день наступил в условиях полной свободы. Весь двор перемешался, и завтрак проходил в полной неразберихе: среди свиней в свинарниках сновали куры, утки. Гуси ковырялись среди козьих кормушек, индюки кормились вместе с овцами, бараны скреблись в курятниках, пытаясь выбраться из них. Свиньи всех размеров сновали тут и там, пожирая все подряд. Непривычность обстановки веселила всех участников этого торжества свободы, а отсутствие скотников только усиливало радостные ощущения. После завтрака Хрюк уже знал, что надо делать и уверенно взгромоздился на заветную поилку, спасшую ему жизнь. Хрюк принял свою позу, что послужило сигналом, по которому вокруг собралась толпа бывшего поголовья. Хрюк говорил в своей привычной манере: тихим голосом, спокойно, убедительно, короткими фразами: Дорогие… дворяне! Теперь я рад за вас. Теперь вы свободны. Наш забор защитит нас от врагов нашей свободы. Мы не просто скотный двор. Мы – великий скотный двор! Брыль возле поилки не выдержал и зачем-то заорал: Оле! – Оле! – Оле! Мы великий скотный двор! Вслед за ним на все голоса слова эти запела вся толпа. Продолжалось это неизвестно сколько – время никто не засекал. Напевшись вдоволь, толпа стала расходиться.

К вечеру съестные припасы закончились. Ворота были заперты, а корм и воду привозили каждый день из- за забора, где находились амбары и цистерны. Но для Хрюка спасенная жизнь была важней амбаров и цистерн, ему было не до них. Обитатели двора сновали из угла в угол в поисках остатков пищи или хотя бы воды, не находя ни того, ни другого. Постепенно все завалились спать там, где их застал сон, по всему двору. Следующее утро так же прошло в поисках корма. Двор был большой, и живности на нем было видимо – невидимо и пернатой, и копытной, и рогатой. Вся эта живность ходила и искала пропитание. Настроение враз изменилось, стоило только Хрюку занять свое место на поилке под возгласы Брыля: Глава! Наш Глава! Толпа собралась вокруг, притихли голодные детеныши. А с поилки на головы собравшихся летело: Дорогие… дворяне! Вы не представляете того, как вам завидуют все остальные скотные дворы! Они ничего не видят в жизни кроме корма в своих кормушках. А вы счастливы. Вы получили свободу и должны гордиться этим. Ваши дети будут гордиться вами, а я горжусь тем, что я Глава свободных дворян. Голодная толпа насытилась речами Хрюка и снова подхватила его в воздух как свое сокровище, совершив с ним круг почета через весь двор. Если бы Хрюк говорил с утра до вечера своим спокойным голосом, никто бы с утра до вечера не вспомнил ни про воду, ни про корм, насыщаясь его речами. Но Хрюк выступал с речами только по утрам, в остальное время предоставляя дворянам полную свободу, от которой на третий день их начало покачивать.

Сам Хрюк не замечал отсутствия воды и пищи, к которым всегда относился равнодушно. Он словно получал энергию от своих мыслей о том, что должен думать за всех, глядя сверху на свою скотскую братию. А в это время, на четвертый день свободы, скотская братия начала грызть кормушки и клевать землю. Ни цыплят, ни козлят, ни прочих детенышей не было видно, стали попадаться на глаза свиньи с отгрызенными хвостами. Хрюк оставался невозмутимым. Когда он влез на свою поилку, при виде его лежавшие рядом попытались подползти поближе, инстинктивно повернувшись в его сторону. Брыль лежал возле поилки, не пытаясь горланить, но делая вид, что он все еще хорошо слышит. Хуже всего приходилось свиной братии. Их ребра подобно корабельным шпангоутам торчали, обтянутые кожей и только стройность Хрюка не была испорчена его худобой.

Дорогие… дворяне! – снова начал он: Наш великий скотный двор знал и более тяжелые времена, когда скотники вершили свои законы кольями, метлами, а то и топорами. Теперь это все в позорном прошлом и мы счастливы, что больше не повторится! Брыль возле поилки слабо дернул головой, все лежавшие вокруг завиляли хвостами или зашевелили крыльями, не нарушая тишины, в которой звучали слова Хрюка: Наступили новые времена и из этих времен мы выйдем еще сильней и умней, чем были. Все будет хорошо, как бы оно ни было, дорогие дворяне! В этот раз никто не бросился носить Хрюка по двору, во всех уголках которого, где только можно было, сидели и лежали ослабевшие от воздуха свободы жители скотного двора. Хрюк не понимал их. Сначала им не нравились его песни. Теперь им не нравится свобода, которую он им принес, вложил в их клювы, в пасти, в лапы. Но Хрюк знал, что до последнего момента он не оставит их, ведь он нашел свое призвание – служить всем тем, кому он дал свободу. Хрюк чувствовал, что находится не на перевернутой поилке, а на вершине, где он нашел смысл своей жизни. Он сполз вниз, перешагнул через лежащего Брыля и скрылся в сарае, где слабость свалила его на пол…

В забытьи он не слышал страшного грохота, сотрясавшего ворота. Грохот продолжался до тех пор, пока завалы, запиравшие ворота, не рассыпались. Ворота распахнулись, и внутрь двора хлынул народ, оглашая двор возгласами отчаяния и возмущения. Не видел Хрюк как в ворота въехали телеги с мешками и телеги с цистернами. Не видел Хрюк, как выезжали эти же телеги обратно, груженые еще больше, укрытые брезентом и брезент этот огромными буграми торчал над телегами. Ничего этого Хрюк не видел. Когда он очнулся после укола и, пошатываясь, вышел во двор, то не узнал его. Двор был пустынным, словно ветер свободы выдул всех его обитателей. Это совсем не огорчило Хрюка. Ничего, - подумал он: Есть еще много скотных дворов, где пригодится мое призвание, надо только найти перевернутую поилку. Он знал, что надо делать.