Виктор ШЕНДРИК (1956-2021)

– Сергеич, займи двадцать гривен! Пенсию получу, сразу отдам.

Верхонцев оглянулся. К нему спешил дворовой пьянчужка Амбасадор, плешивый и кривоногий. Как пристало к нему прозвище, не помнил никто. Грешить, скорее всего, следовало на одноимённую марку пива, ибо значение слова «амбасадор» не знали ни те, кто так кореша называл, ни сам звучной кликухи обладатель.

Игорь Сергеевич Верхонцев – мало кем читаемый, но амбициозный писатель – в повседневной жизни вынужден был общаться с разной сволочью. Алкаши и мелкие базарные торговцы, городские кликуши и гопники – вся эта деклассированная публика проживала рядом и удовольствия своим существованием не доставляла.

Разумеется, водил Игорь Сергеевич знакомства с людьми приличными, и было их немало. Но общаться с ними трудно – они всегда при деле, всегда спешат. Зато бесчисленная шушера, та извечно в праздности, но с какими-то постоянными проблемами, мимо не пройдёшь, чтобы не приклепались. Вот и сейчас, на тебе, вынь и положь ему двадцатку!

– Тебе, ты хвастался, пенсию какую насчитали? – остановился Верхонцев, поскольку деваться было некуда. – Две четыреста? А у меня минималка. Так кто у кого должен занимать?

– Так я ж до пенсии и прошу, – пренебрёг предложенной логикой Амбасадор. – Числа пятого-шестого должны дать.

– Вот и хорошо! Вот я и приду к тебе одалживаться. Числа пятого-шестого…

Верхонцев, посчитав разговор законченным, пошёл дальше, но Амбасадор засеменил рядом, переваливаясь с одной кривой ноги на такую же другую. И сразу завёл что-то плаксивое и нескончаемое:

– …жена назло, сука… квартира в Славянске… пошли все в жопу… дочка подставила… я пятьдесят грамм всего…

Верхонцев шагал, жалея, что не оснастил Создатель человеческий организм тумблером, выключающим слух. Конец августа – и без того душно…

Тут-то и попался на глаза Верхонцеву Ваня Уткин, оператор городского телевидения, рослый общительный парень – тип, как сейчас принялись говорить, позитивный. Однажды Ваня снимал мероприятие, на котором Игорь Сергеевич присутствовал как почётный гость, и с тех пор они здоровались при встрече, но не более того – и парой слов ни разу не перекинулись. Теперь же, изнемогая от болтовни Амбасадора, Верхонцев приветственно взмахнул рукой, а Уткин, широко улыбнувшись, остановился.

– Здравствуйте! Вы – Верхонцев. Вот, я даже фамилию помню. На студию бегу, девчонки за шоколадкой послали, но… у меня есть к вам дело.

– Излагай, – откликнулся Верхонцев в полной уверенности, что двадцать гривен телевизионщик просить не будет.

– Есть у меня один проект. Фильм я хочу снять, короткометражку…

– Ну-ну…

Верхонцев даже огорчиться поленился. Таких заявлений слышал он переслышал. Трудно объяснить почему, но время от времени появлялись в городе люди, полагающие, что они умеют делать кино. Или, по крайней мере, желающие попробовать. И не поставить на сцене ДК железнодорожников оперу «Хованщина», не изваять на въезде в город Колосса Родосского, не пройтись, наконец, по центральной площади, не касаясь ступнями асфальта – нет, именно делать кино хотели эти люди. Впрочем, самые разумные из них планировали сначала найти деньги. Но все они приходили к Игорю Сергеевичу с просьбой (предложением, требованием) написать сценарий. Поначалу Верхонцев соглашался…

Теперь же он готов был вежливо и быстро попрощаться с симпатичным оператором, но Уткин ни о каком сценарии речь не завёл, а огорошил:

– Я хочу предложить вам роль.

От неожиданности Верхонцев хмыкнул.

– Сюжет простой, – продолжил Ваня. – Внук приходит к дедушке в гараж, или в сарай, неважно, и спрашивает: зачем, мол, тебе столько хлама? А дед ему: у меня с каждой вещью связаны какие-то дорогие мне воспоминания. Вот, видишь эту радиолу? Она уже не работает, но я под её звуки познакомился с твоей бабушкой… Ну, и дальше он рассказывает, как это произошло…

– Эротическая сцена?

– Нет, ну зачем? Внуку ж рассказывает… Чей-то день рождения, цветы, прогулки… Всё невинно.

– Как можно в перспективе сделаться бабушкой и дедушкой, если всё невинно?

В разговор встрял Амбасадор. По-хозяйски кивнув, спросил у оператора:

– Так ты хочешь, чтоб он дедушку сыграл?

– Нет, блядь, радиолу! – гаркнул Верхонцев. – Свалил бы ты, Амба! Всё равно денег не дам, – и вновь повернувшись к Ване, деланно покачал головой: – Да-а, а раньше героев-любовников играть приглашали. Теперь осталось амплуа комических стариков… Но ты прислал бы мне сценарий по электронке. Я посмотрю. И знаешь, что я тебе скажу? Я согласен.

– Отлично!

– А какая у меня мотивация, знаешь?

– И какая?

– От скуки. Короче, шли сценарий, и сыграю я тебе хоть деда Мазая, а хоть дедушку Ленина.

Расставаясь, они обменялись номерами телефонов.

…В последующие три дня Игорь Сергеевич Верхонцев о встрече не вспоминал. Забот хватало, а забивать голову романтическими всхлипами дедушки над допотопной радиолой ни малейшего смысла не прослеживалось. Звонок с телевидения он принял не без удивления.

– Вы правы, Игорь Сергеевич, – зачастил Ваня после приветствия. – Какой гараж! Какая радиола! Ерунда это всё! Нужно заниматься серьёзными вещами! Вы сыграете Ленина. Во время покушения на него, в восемнадцатом...

– Боюсь тебя огорчить, Ваня, но это уже сделал другой парень, Михаил Ромм…

– Да знаю я! Там был полный метр, я его не потяну. Я сделаю короткометражку, а фишка будет в том, что у меня Каплан его действительно убьёт. Хочу восстановить историческую справедливость…

– Подожди, подожди! Историческая справедливость, по-моему, в том, чтобы показывать правду…

– Ну, это да! Это – конечно!.. Я о другом. Я справедливость вижу в том, чтобы показать не так, как было, а как должно было быть! А в конце – перебивка. Каплан стреляет – бах, и пустой пьедестал от памятника! Каплан – ба-бах, и пьедестал. Ни вождя, ни молодожёнов, ни бабулек с цветочками. Всё! Нету Ленина! И никогда не было.

– То есть как это: не было? А до восемнадцатого?

– Так именно после восемнадцатого он стал тем, кем стал! А до этого – кто его знал, кому он был нужен? Что скажете?

– Бр-р… Во наворотил… Дай переварить… – Верхонцев действительно оказался в растерянности. – Справедливость – это так, как должно было происходить… – повторил он. – А кто знает, как правильно, Ваня?

– Так это же применительно к кино. Делаю фильм я, значит, и решаю я. Ну? Так как вы?

– Неожиданно, в общем-то. Хотя… если есть такое понятие как театр абсурда, – наверное, кино абсурда тоже существует. Ты знаешь, а пожалуй, я согласен. Только давай встретимся и обсудим, чтоб не по телефону. Заскочишь ко мне?

– Куда? Домой?

– Зачем домой? В кафе «Галапагос», не знаешь, что ли? И посмотри тот фильм, Ромма.

– Ага! А как называется?

– Эх, молодёжь! Суслова на вас нету. «Ленин в 1918 году». И вот ещё, подыщи девушку на роль Каплан. Еврейку, желательно…

…Верхонцев, по обыкновению, заказал чашку чаю, Ваня Уткин предпочёл «Пепси-колу». Обсудили футбол и погоду.

– Ну? – спросил наконец Игорь Сергеевич. – Фильм посмотрел?

– Боже, какой ужас!.. – выкрикнул Ваня и демонстративно схватился за голову.

Сидящие за соседним столиком миссионеры ОБСЕ встревожено заоглядывались.

– Неужели такое людям показывали?!

– Ещё и как показывали, – кивнул Верхонцев, невесело, мельком, вспомнив тягомотные телевечера, с одной-единственной программой, в годовщины рождения и смерти Вождя и Учителя. – Нормальная кинушка.

– Да уж куда нормальней! Два часа призывы к террору. Отнимать, сажать, расстреливать. И вообще –покушение на Ленина случилось 30 августа, а он приезжает на митинг в пальто и кепке. За сто лет, что, зима с летом в Москве поменялись? А Каплан! Ей же двадцать восемь лет было, а тут показывают какую-то старую вешалку…

Верхонцев встрепенулся, но тут же успокоился – двадцатипятилетнему Ване актриса Наталья Ефрон, в сорок три года сыгравшая революционерку-экстремистку, вполне естественно казалась старухой.

– …на директрису нашу школьную похожа. Там такая сучища была, мы при ней дышать боялись. Как раскроет варежку…

– Ладно, – прервал Ванины воспоминания Верхонцев. – Давай к делу. Что должен делать я?

– Сыграть Ильича, – бесстрастно сказал Уткин, будто предлагая Игорю Сергеевичу перейти сельскую улицу. – Не мудрствуя, в смысле, каким его привык видеть зритель…

– Это значит, как Щукин, ручонками размахивать и жопу оттопыривать?

– Какой Щукин? А, этот, в «Восемнадцатом»… Ладно, жопу не оттопыривайте, если не хотите. Ну, там эти – лукавинка, картавинка, скороговорка босяцкая… пальцы за жилетку. Рост и фактура у вас подходящие. Усы и бороду приклеим. Когда в городе театр разогнали, весь их мотлох к нам перевезли, на телевиденье. У нас там добра этого хватает.

– А лысину?

– Легко. Парик такой есть, с плешью. А лучше – кепку. Тоже известный атрибут

– Ладно, давай сюжет. Что делать надо?

– Да всего-то ничего. Красиво умереть. Завод Михельсона. Ленин выходит после митинга. Идёт к машине. К нему подходит женщина, задаёт вопрос, тот отвечает. Ну, ещё там пара оболтусов крутится. Подходит Каплан – умри, тварь! Упал. Умер наш Ленин Владимир Ильич. Всё! А потом я смонтирую: бах – пьедестал, бах – пьедестал…

– Ну, это я уже слышал, – оборвал режиссёра Верхонцев. – А где весь этот… снимать?

– Да где угодно. У нас все заводы в начале прошлого века построены, и ничего с тех пор не изменилось, снимай не хочу. Вон фабрика инвалидных колясок стоит заброшенная. Всё там есть: пакгаузы, кочегарка… Поставим магарыч сторожу и порядок.

– Послушай, Ваня. А если тебе вырезать кусок у Ромма, до момента, когда Ленин зашевелился? А потом уже: бах – пьедестал, бах – пьедестал… Как?

– Не годится, – отмахнулся Уткин. – Я ж говорил, там Ленин в пальто, и Каплан уродина какая-то.

– Кстати! – Игорь Сергеевич встрепенулся. – А девушка? Девушку ты нашёл?

Уткин вскинул запястье, посмотрел на часы.

– Уже должна быть. Наша, с телевиденья. Яна Силицкая. Посмотрите ещё вы, одобрите или нет.

Яна Силицкая пришла и оказалась рослой красивой девушкой с мягко выраженными семитскими чертами лица. Верхонцев даже живот втянул. С неловкой суетливостью усадил гостью за стол, крикнул, чтобы принесли чаю. Яна предпочла пепси.

Мелко вьющиеся, жёсткие даже на вид волосы, футболка с широким воротом, обнажившим одно плечо, голубые джинсы, изящно разорванные на коленках – как же плохо всё это вязалось с образом политкаторжанки с одиннадцатилетним стажем…

– Не переживайте, – спокойно сказала Яна. – Задачу я поняла. Сделаем.

Слово «поняла» она произнесла с ударением на последний слог, чем окончательно растрогала Игоря Сергеевича Верхонцева.

– Автомобиль! – сжал кулак Уткин. – Где взять автомобиль? Это вам не галстук в горошек! И вообще – на чём ездил Ленин?

– На… – уверенно сказал Верхонцев, – старинном чём-то.

– Я недавно передачу делала, – включилась в обсуждение проблем Яна. – Мужичок у нас есть в городе, Топорков Владимир Алексеевич. Такой, знаете, народный умелец. Механик-самоучка потомственный. У него ещё дед, или прадед, дирижабль обслуживал у князя Изварского. Так он собрал автомобиль, марки не знаю, но дореволюционный.

– Ясно, – растянул улыбку Уткин. – Ты «революцию гидности» имеешь ввиду?

– Не умничай! Ретро полное, с клаксоном.

– А где его найти? Ты адрес знаешь?

– Знаю, конечно. А его и искать не надо, он свадьбы по городу катает, если заказывают…

– Точно!

Тут и Верхонцев вспомнил, что видел по субботам, в день свадеб, сверкающее никелем ландо со слегка ошалевшими после пережитого обряда молодожёнами. За рулём восседал усатый дядька в защитных очках и перчатках с крагами.

– Я договорюсь, – заверил Уткин.

– Пусть идёт Бегемот, он обаятельный, – согласился Верхонцев.

Съёмки назначили на 30 августа.

В середине двадцатых чисел позвонил Уткин и сообщил, что практически всё готово. С владельцем ретро-авто Топорковым он договорился. Тот согласился на аренду машины бесплатно, при условии, что он тоже будет сниматься в роли шофёра и в какой-то момент, на две-три секунды, камера возьмёт его крупным планом.

Борода и усы для вождя мирового пролетариата подобраны. Сторожа инвалидной фабрики уже начали поить.

Верхонцеву, как человеку популярному в широких кругах народных масс, поручалось обеспечить съёмочную площадку массовкой и проследить за её экипировкой.

– Тридцатого, помню. А во сколько? – уточнил Игорь Сергеевич.

– В полном приближении к действительности. Митинг на Михельсона закончился в одиннадцатом часу вечера. Значит, собираемся в… восемь. Грим, пара репетиций, то, сё и начнём.

– Годится.

– А знаете, я узнал, на какой машине ездил Ленин?

– Ну?

– А на той, какую выгоняли ему в тот день из царского гаража…

Игорь Сергеевич Верхонцев в сопровождении Амбасадора и его малотрезвой компании вошел во двор бывшей фабрики инвалидных колясок.

Ещё дома, в дебрях платяного шкафа, он отыскал свой единственный костюм-тройку. Его фасон несколько раз входил в моду и выходил из неё – Игорь Сергеевич упорно предпочитал джинсы и свитера. Удалось найти и подходящий галстук, хотя гладить его уже было некогда. Во дворе дожидалась Верхонцева группа статистов.

– Ну, так за это… как бы… надо бы…

– Проставлюсь. Потом, – пообещал Игорь Сергеевич…

…Верхонцев полагал, что Уткин будет работать с камерой самостоятельно, и ошибся. На площадке треногу устанавливал незнакомый парень, а Ваня со стаканчиком кофе в руке наблюдал за происходящим с таким значительным видом, что легко можно было домыслить рупор в его руках и услышать нечто типа: «Мотор! Хлопушка! Конница! Конница пошла! Хорошо-о! Поднимайте авиацию!..»

Сразу же Верхонцева взяли в оборот девчонки с телевиденья – приклеили усы и бородку, предложили примерить кепку.

– И где вы взяли этот головной, с позволения сказать, убор?

Кепка была нужного покроя, но заношена до блеска и неприятного запаха.

– Нормальный убор, – отреагировал Уткин. – Малость грязный, но камера этого не увидит.

– Да плевать мне, что там увидит твоя камера, что не увидит, мне эту пидорку на голову надевать! Кустурица, блин!

Прибыл автомобиль. Водитель, весь в коже, общим поклоном не ограничился, а принялся обходить всех присутствующих, обмениваясь рукопожатиями. «Гиль, – говорил он при этом. – Гиль». Верхонцев подивился странному приветствию, но, в предчувствии догадки, представился:

– Верхонцев. А мне говорили, что вы – Топорков.

– Степан Гиль, – прозвучало в ответ, – личный шофёр Владимира Ильича Ленина.

Механик-кустарь явился на съёмку уже в образе.

Яна появилась на фабричном дворе с сумочкой через плечо и большим полиэтиленовым пакетом в руке. Кивнув всем, осмотрелась и направилась к дальней, заросшей кустами беседке.

В нетрезвой подруге фабричного сторожа Ваня Уткин рассмотрел замечательный типаж, решил дать ей роль и теперь ставил творческую задачу:

– Вы должны спросить у Ильича: «Почему чекисты на железной дороге отбирают у людей хлеб?» И всё! И ждать, что он вам ответит.

Новоиспечённая актриса важностью момента прониклась – во всяком случае, пыталась стоять ровно – и вникала в тонкости:

– А что он мне ответит?

– Так вот и послушаете.

– Ну, ясно… Ильич… хлеб… понятно, сделаю…

Вечерняя свежесть августа сменилась ночной прохладой. Режиссёр объявил минутную готовность. Топорков-Гиль вырулил на указанное место.

– А Каплан?! – всполошился Уткин. – Яна! Где Яна?

– Да здесь я…

В скудном освещении и суматохе никто не обратил внимания на тёмную женскую фигуру. Яна сделала шаг вперёд. Вязанная неопределённого цвета кофта заправлена в длинную чёрную юбку. Волосы собраны и завязаны в узел. Нелепая белая шляпка напоминает детскую панаму. Измождённое лицо. Чёрные глаза, большие, страдающие. Пальцы нервно теребят потёртый ридикюль. Под мышкой зонтик.

– А… пистолет?

Яна раскрыла сумочку и вытащила жандармский семизарядный браунинг.

– Из «Детского мира»?

– Нет, настоящий.

Съёмочная группа умолкла. Верхонцев дёрнул узел галстука.

– Откуда он у тебя?

– Одолжила. Из частной коллекции. Не переживайте, ствол залит свинцом.

– Ладно. Будешь взбрасывать руку, выстрелы имитировать, а я в студии звук напишу.

Начали снимать. Верхонцев-Ленин, стоя у машины, выслушивал «женщину из народа». Та с ужимками старой потаскухи, какой по сути и являлась, несла пьяную ахинею:

– И почему это ваши чекисты ходят по электричкам и просят хлеба? Что вы на это скажете, Владимир Иванович?

– Ильич, – машинально поправил Верхонцев.

– Вот! Теперь вам во всём Ильич виноват!

Уткин поморщился, но скомандовал:

– Каплан пошла!

И тут же, надсадно:

– Стоп! Никуда не годится!

Съёмочная группа смотрела на режиссёра.

– Никуда не годится! Каплан достаёт пистолет практически на глазах у шофёра. А он что? Не реагирует? Что-то тут не так. Шофёр не должен её видеть. Мы как-то неправильно выстроили сцену.

– Может, машину развернуть? – предложил кто-то.

– Ну да! – отмахнулся Топорков. – Какой нормальный водила будет ждать шефа и не развернётся на выезд?

– Тогда пусть Каплан с другой стороны стреляет. Протолкается между людей и стреляет.

– Тогда в лицо получится, а она в спину стреляла.

– Да, хрень какая-то получается, – подытожил Уткин. – Ладно, пусть из-за людей стреляет, в момент, когда Ленин повернётся, чтоб сесть в машину.

Начали снова. Теперь Верхонцев строго погрозил пальцем женщине, возмущённой поведением чекистов, и затараторил что-то стереотипно «ленинское»:

– Агхиважно, батенька… тьфу, бля… матушка, чтобы чекисты отбигали хлеб… И гасстгеливали… Всё, я – в Кгемль.

Он отвернулся и взялся за дверную ручку.

– Каплан пошла!

Яна протиснулась между статистами и встряхнула браунингом в вытянутой руке. Верхонцев, отметив это краем глаза, прогнул ноги в коленках, снова развернулся, как бы открывая грудь новому выстрелу, заскрёб пальцами по обшивке автомобиля, поднял глаза и… озноб пронёсся по его спине и пронзил кобчик – из-под нелепой белой шляпки на него смотрела смерть…

Нет, не смерть, пожалуй. Скорее, ненависть.

Команды Вани Уткина и бессвязные реплики алкашей-статистов, инфракрасный глазок видеокамеры и невидимое небо августа, труба фабричной кочегарки и прыгающий ствол браунинга – всё померкло и ушло за пределы реальности. Осталась единственно ненависть, и источала её эта женщина, несуразно одетая, с пляшущим в неумелой руке тяжёлым пистолетом.

Уже не играл Верхонцев. Он ощутил себя смятым и подавленным этой не изведанной прежде силой, почувствовал почти физическое её действие, окончательно потерял равновесие, распластался на земле и закрыл глаза…

– Браво! Снято! – возвестил Уткин.

…Игорь Сергеевич сорвал с головы ненавистную кепку, пренебрегая болью, отодрал усы и бородку, отнял у режиссёра стакан с кофе…

– Сергеич, ты ж обещал… – его окружили дворовые мужики.

– Никто не расходится! – выкрикнул Уткин. – Нужно отснять крупные планы.

– Ладно. Как говорил один великий актёр, съёмочная группа, на выход! Пойдём на «клеёнку», там до утра торгуют. – И чувствительно заехал Амбасадору локтем в бок. – А тот, кто орал: «Мочи, дочка, козла картавого!» – сегодня пролетает. Не налью…

…Нельзя сказать, что в последующие дни Игорь Сергеевич только и делал, что обдумывал происшедшее на фабричном дворе. Нет, конечно, и других хлопот с лихвой хватало. И всё же беспокоило, саднило где-то за кадром (далась же эта киношная тема!) ощущение недосказанности, недозавершённости, недопонятости…

По всему выходило, что Яна Силицкая – гениальная актриса. Это не удивляло. Верхонцев был уверен в том, что безвестных талантов в народных массах много – гораздо больше, чем тех, кто добился официального признания. Одним из них просто не повезло оказаться в нужную минуту в нужном месте; другим мешает реализоваться врожденная леность, которую тоже нужно тешить; третьи… третьи проживают жизни, даже не подозревая о собственных возможностях и бывают счастливы, не без того. Скорее всего, Яна относится к одному из этих типов. Но зачем так выкладываться, потакая совершенно дурацкой затее, никчёмному проекту провинциала, возомнившего себя кем-то вроде Спилберга?..

И ещё одна версия пришла ему в голову и не давала теперь покоя. Взбрело на ум, что ненависть Яны была адресована не вождю мирового пролетариата, а ему, Игорю Сергеевичу Верхонцеву, беллетристу, поэту и обывателю. Почему, в таком случае? За что? Он перебирал в памяти подробности их первой встречи и не мог понять, чем он мог вызвать неприязнь девушки. Ночью Верхонцеву досаждали неприятные сны. То видел он прыгающий в Яниной руке пистолет – грохотал выстрел и летела в него огромная пуля; то снилось, что в Москве увезли из мавзолея на какие-то процедуры тело Ленина, а его, Игоря Сергеевича Верхонцева, попросили полежать в саркофаге, подменить на время главный державный труп государства Российского…

«Твоё второе имя – мнительность. Не фантазируй», – сказал себе Игорь Сергеевич и успокоился. Почти…

Всякая мысль пусть не материальна, но созидательна, и если думать о ком-то с особым тщанием, то скорая встреча всегда неизбежна.

…Верхонцев кивнул машинально, но, тут же спохватившись, сделал шаг навстречу. Яна остановилась и улыбнулась.

– Здравствуйте, Игорь Сергеевич!

– Как дела? Как там наш кандидат в оскароносцы?

– Монтирует. Всё ему не нравится, – Яна поморщила нос. – Мне кажется, он уже потерял интерес. Так что, боюсь, мы не увидим шедевральной фильмы.

– …и Луис Бунюэль останется при своих лаврах, – в тон ей продолжил Верхонцев. – Слава Богу! А я собрался выпить послеобеденный кофе. Не составите компанию?

Он кивнул, указывая в ту сторону сквера, где в порыжелой зелени каштанов пестрели навесы летнего кафе.

– С удовольствием!

– Кофе у них, правда, в пластиковых стаканах, – усаживаясь за столик, деланно проворчал Верхонцев – оправдывался как бы за непритязательность выбранного заведения. – Зато покурить не нужно никуда выскакивать.

Они устроились под зелёным зонтом с надписью «Carlsberg». Яна достала дорогую длинную сигарету, щёлкнула зажигалкой. Лёгкая свободная блузка спадала на этот раз с другого – Верхонцев отметил – плеча, схваченного бретелькой чёрного лифчика. Эффектная женщина! Игорь Сергеевич горделиво оглянулся по сторонам.

– Что нового на телевидении?

– Да как обычно. Ссоры, скандалы… Гениальные проекты и ширпотреб в эфире.

– Ну да. Это – не кино. Кино вам подошло бы больше.

– Вы это серьёзно? – Яна обеспокоилась. – Я что-то не так сделала?

– Говорю без тени иронии. Сыграли вы просто великолепно! Чем, собственно, меня и озадачили.

– Вот как! И чем же именно?

– Да ведь сам замысел был – ерунда полная. Я подписался от скуки. Моя… гм… команда ждала, когда я их напою. Ваня, тот, похоже, и сам не верил, что выйдет что-то стоящее, отчего и перегорел быстро. И только вы… с такой отдачей… Может, вы ко всему так серьёзно относитесь, по жизни?

– Да нет, по жизни я, скорее, легкомысленна. Просто… – она умолкла на миг, видимо, решая: стоит ли пускаться в объяснения, – …просто меня всегда интересовала, скажу более, волновала эта история.

– Покушение на Ленина?! – удивился Верхонцев.

– Нет. История Фанни Каплан. Вот вы, Игорь Сергеевич, что вы о ней знаете?

– Ну-у… – протянул Верхонцев, – неудачное покушение… потом… была расстреляна.

Яна кивнула:

– Расстреляна! Расстрелу обычно предшествуют следствие, суд, приговор. Ничего этого не было. Её убили. Завели двигатель автомобиля, и комендант Кремля выстрелил ей в спину. Там же, в Александровском саду, и сожгли. Засунули тело в бочку из-под смолы и сожгли. Всё! Точка! И это – в восемнадцатом году, в самом начале!.. Чего можно было ждать от этой власти в дальнейшем?! Вся цепь злодеяний началась с убийства этой невинной женщины!..

– Невинной? – переспросил Верхонцев.

– Конечно! Я не говорю о том, имело ли место покушение вообще. Вполне возможно, что это была инсценировка, повод, чтоб объявить красный террор. Но к самой стрельбе Фанни непричастна, это точно. Её что, взяли с оружием в руках? Нет. Замели в общем столпотворении, а она и бежать не пыталась, потому что никаких выстрелов не слышала. Она вообще мало что слышала.

– В смысле?

– Игорь Сергеевич, вы когда-нибудь видели киллера?

– Да нет как-то… Бог миловал.

– Но, в целом, представить себе можете?

– Ну, не знаю… Подготовленный, наверняка, человек. Спортивного типа. Прибамбасами всякими электронными увешанный…

– Я тоже не видела, но, думаю, что где-то так. А в нашем случае – изнурённая одиннадцатью годами каторги женщина, наполовину глухая, наполовину слепая, а дело происходит почти ночью, да ещё и с гвоздём в ботинке. В сумочке у неё нашли рубль денег. Хороша террористка! Гвоздь в ботинке и рубль денег…

– Так кто же тогда стрелял?

– Кто знает! Может, вообще – никто. Много неясного. Почему такого харизматичного оратора, каким слывёт Ленин, не вывалила провожать толпа? Так что, может, и митинга не было. Вам не показалось странным, что у нас тоже ничего не получалось, когда мы пытались воссоздать картинку? Вот то-то же. А это был своего рода следственный эксперимент.

– Ну, хорошо, вернёмся к Каплан. Она, помнится, призналась. Или нет?

– Призналась, по протоколам. Её допрашивали не следователи, а Свердлов, Петерс… прочие ублюдки. Она призналась, и тут-то и начинается настоящая трагедия – это был самооговор.

– То есть?

– Самый обыкновенный самооговор. По принципу: чем хуже, тем лучше. История Фанни Каплан – это история любви, самой разнесчастной и жуткой от сотворения мира. По крайней мере, я так считаю. В шестнадцать лет девочка из небогатой еврейской семьи влюбилась в анархиста Гарского. Вернее, в романтический образ революционера и бомбиста. На самом деле возлюбленный её был обыкновенным бандитом-налётчиком. Не он один, кстати, использовал идею анархизма для прикрытия своих делишек. Вспомните хотя бы Мишку Япончика, первый его каторжный срок. И вот, в Киеве девочка Фаина приходит к Гарскому в гостиничный номер, где он делает бомбу, чтобы взорвать генерал-губернатора. Вы взрослый человек, Игорь Сергеевич, и не вам мне объяснять, зачем приходят в гостиничные номера шестнадцатилетние девочки. Отнюдь не готовить террористические акты. Но именно там эта треклятая бомба как раз и взрывается. Фанни получает тяжёлую контузию, а предмет её воздыханий элементарно делает ноги. Влюблённая малолетняя дурочка берёт вину на себя и отправляется на пожизненную каторгу, в Акатуй. Одиннадцать лютых забайкальских зим она представляет себе, как отогревается в объятьях своего любимого. Выходит в семнадцатом, почти полностью потеряв зрение и слух. Ищет встречи с Гарским, она продолжает его любить. Перед свиданием выменивает на барахолке кусок французского туалетного мыла, она хочет хорошо пахнуть. Хочет вытравить фантомное зловоние каторжанского халата, параши и раздавленных клопов. За мыло отдаёт тёплую шаль, единственную стоящую вещь, которая у неё была. Ну вот…

– А дальше? Дальше-то что?

– Ничего почти. Этот тип, Гарский, буржуйский аромат, скорее всего, оценил, но заявил, что Фанни ему не нужна, он её не любит. Потерянное здоровье, молодость, шаль эта дурацкая – всё насмарку. Любовь её растоптана и уничтожена. Жизнь потеряла смысл… Вот тут-то, по дичайшему стечению обстоятельств, она оказывается возле завода Михельсона. Оружия у неё не нашли, но кого это интересовало. Я думаю, она мало понимала, чего от неё добиваются. Рядом с её личной трагедией неожиданно возникли эти монстры – Ленин, Петерс, Юровский… Она оказывается втянута в их интриги, но ей это было нужно – она искала смерти.

У Верхонцева запершило в горле, и он отхлебнул кофе. «Сентиментален становлюсь. Возрастное, наверное…»

– Даже не думал, что молодёжь в наше время интересуется историей. Так углублённо, к тому же.

– Упоминание о молодёжи можно считать комплиментом? Спасибо! – Яна улыбнулась и добавила не без язвительности: – А диплом истфака вам ни о чём не говорит?

– Ах, вон оно что? Это многое объясняет. Но, в таком случае, если вы знали подоплёку, как вы согласились участвовать в уткинской авантюре?

– Ваня большой прожектёр, но хороший парень. Он загорелся идеей восстанавливать историческую справедливость. А я… я в какой-то момент прониклась… И по всему выходит, что актриса я – бездарная.

– Что за глупости! С чего вы взяли?

– Я не сдержалась и играла ту Каплан, которой уже известно, что с ней случится через три дня. Как с ней поступят эти… этот… Впрочем, это укладывается в Ванину концепцию исторической справедливости.

– Ну, ясно, в общем. Хотя и странно для дипломированного историка. Ваши коллеги не признают сослагательного наклонения. А вы, зная, как всё происходило на самом деле, играете нечто… не могу подобрать слова… и потрясающе играете!

– Я же сказала: когда я слышу о Фанни Каплан, для меня важна её любовь. Любовь, пусть к низкому, недостойному человеку, которая не перестала от этого быть любовью. А жизнь и смерть, они бледнеют рядом и становятся уже не различимы… Да, по образованию я историк, но…

Яна встала из-за столика, спрятала сигареты в сумку, перебросила через плечо длинный её ремешок.

– …но прежде всего я – женщина!..