Борис К. Филановский  

Вот принято было ругать нашу советскую милицию. Всё у них, дескать, не так как у людей. И грубоваты они подчас. А могут и отметелить. Чего греха таить, бывало такое. Бывало, не будем скрывать правду жизни. Да и попасть туда легко, а вот вернуться обратно – проблема. Но были и позитивные моменты. Редко, но бывали. Эти эпизоды могут осветить деятельность наших милиционеров с другой стороны. Более светлой, так сказать, что ли. О некоторых таких моментах мы просто считаем своим долгом рассказать. 
Мой первый привод был за езду на «колбасе». В добрые сталинские годы по Сенной ходил трамвай «американка». № 13 и №14. Сзади у него торчала такая железная штука. Называлась - колбаса. Мы были шкетами. Хотя учились уже в шестом классе. И несмотря на довольно зрелый возраст катались на колбасе. Я не был особенным хулиганом. Но и отставать от передовых пионеров (будущих комсомольцев) было нельзя. Я и поехал. И попался в лапы правосудия. Как раз почти на углу улиц Садовой и Майорова, напротив дома Лермонтова. Там висит доска. Мемориальная. На доске написано: здесь написано стихотворение «на смерть поэта». А с другой стороны, как раз напротив, было 25 отделение милиции. Так что милиционеру не надо было за мной бегать. Он и за Лермонтовым приглядывал, и с трамвая глаз не спустил. Завидя колбасу, оседланную шкетом в валенках, он свистнул. Трамвай со скрипом притормозил. И меня за шиворот препроводили в 25 отделение. Правда до суда дело не дошло. Мне в воспитательных целях дали приличного пендаля. По одному месту. И на свободу с чистой совестью. Да, чёртов мильтон, не поступил, как джентльмен, дав молодому шкету поджопника. Сильного. Но ведь не завёл дело, в школу телегу не накатал. Может даже и пожалел шкета. Вот это мы и назовём гуманизмом советского милиционера. 
2. 
Следующее моё правонарушение состоялось через много лет. Дело было в деревне Новинка. Под Тихвином. Куда нас гоняли работать вместо колхозников. Потому что утончённая душевная организация селян не позволяла им работать осенью на полях. Т.к сыро, мокро, да и грязь вокруг. И работать надо. «Инженеров пригонят с Ленинграда. Пусть они и отдуваются». 
Они (то есть, мы) и отдувались. И мог бы я спокойно трудиться на родных полях.   Но меня погубило честолюбие. У меня был хороший сосед по нарам. Донской казак Володя Наливайченко. Это был славный парень. Он жил себе в своей станице Вешенской. И забот не знал. Вдруг карты легли так, что Володя женился на питерской казачке по фамилии Наливайко. Это всё правда жизни. И фамилии подлинные. Понятно, чем молодые занимались. Да, да, наливали и наливали. И в результате донской казак остался один. Жена ушла. Но казак не унывал. И меня учил не унывать. И в пример приводил свой жизненный опыт. Который меня почему-то не вдохновлял. 
И так получилось, он предложил мне составить ему компанию. Подвернулась эксклюзивная (как говорят на современном русском языке) работа. В деревне Новинка возникла кризисная ситуация. Не будем увлекаться критикой. Но и не будем скрывать недостатки. Дело в том, что местный пастух сильно запил. Даже по местным масштабам. И не мог исполнять. А стадо большое. И правление, тоже поддавшее, но не смертельно, а так, слегка, (грамм по 300, ну может по 500, но не больше) предложило Наливайченке занять освободившуюся должность. Володя был прирождённый колхозник. Знал дело. Он с радостью согласился. И пригласил меня на должность подпаска. Я не долго думал. Как потом оказалось зря. Надо обдумывать важные решения. Меня соблазнил запах мяса. Меня тоже можно понять. Кто бы на моём месте не соблазнился. Посмотрел бы я на такого вегетарианца. Пастухам полагались такие куски сырого мяса. С собой. Так сказать, сухой паёк. Хотя какой он к лешему сухой, если мясо совсем сырое. Мы уходили в лес на целый день. И по мысли руководства костёр должен был заменить пастухам кулинарные излишества. «Борка, не тушуйся, мъясо дадут, не пропадём» - такими словами мой новый руководитель комментировал решение руководства.  
Первый день прошёл просто идиллически. Появились коровы. Они паслись. Мы жарили мъясо (по меткому выражению моего начальника). После трапезы казак разомлел и пустился в воспоминания. Тогда я услышал заветную историю казака Наливайченко. В станице Вешенской жил не только мой руководитель Владимир. Вешенская была знаменита. Там жил советский Нобелевский лауреат, писатель Михаил Шолохов. И широко жил. И сладкие воспоминания казака были про этого автора Тихого Дона. «Борка, а ведь я батрачил у самого Шолохова. Какой человек. Мы целой командой у него работали. Косили. А вечером Михал Алексадрыч выходит бывало на крыльцо. Резное, всё в узорах. Выходит он босиком, по-простому. И выносит нам ведро водки. Почти полное». От этого воспоминания глаза казака увлажнились (но слеза не пролилась). «Ты пойми, Борка, какой человек. Он может с самим Брежневым сидел за столом. И с нами не гнушается погуторить. Запалит трубку, и про жизнь, всё как есть рассуждает. Потерпите, земляки, сейчас есть, конечно, трудности. Но недолго терпеть, заря новой жизни восходит. Так прямо и говорит. Ничего от народа не скрывает». Таким образом наши интересы пересеклись. Я ведь, как и большинство наших соотечественников тоже любил литературу. И волновался насчёт светлого будущего. Не один Володька такой умный. Так складно прошёл первый день. Вечером коровы пошли в коровник. А мы на боковую. 
Второй день выдался более драматическим. Появился бык. Прямо с утра. Это был тот самый бык Борька, который победил медведя. Мне самому трудно поверить в подлинность этой истории. Но доярки-то врать не будут. Время действия – конец 60-х годов 20-го века. Место действия – Ленинградская область. Примерно 50 километров на север от города Тихвина. Родины Модеста П. Мусоргского. Там был и знаменитый монастырь. Который посещал сам Путин. И в то же время бурый медведь бродит в окрестностях. Медведь объявился в деревне Новинка. И на свою беду направился к коровнику. Там он и напоролся на моего тёзку. Бык Борька медведя припёр к стенке. Причём буквально. Сопротивлялся ли медведь, доярки не могли сказать наверняка. «Утром мы пришли в коровник. Увидели, что наш Борька буквально этого медведя размазал по стенке. А сам стоит весь в мыле, дрожит, подойти страшно». И видно было, что бык готов к новым подвигам. 
Так вот, мы только принялись за своё пастушеское дело, появился бык. С самого утра. Видимо не спалось ему. Он остановился напротив нас, метрах в десяти. И начал тихонько рыть землю копытом. Я его хорошо рассмотрел. Бык был белобрысый, глазки маленькие, небольшая чёлка. А сам очень большой. Похож был на здоровенного быка гораздо больше, чем я на тореадора (даже смешно сравнивать).  И копытом рыл землю. Я смотрел на быка. Он на меня. Я-то тогда ещё не знал про его подвиги. И не очень испугался. Мой казак был человеком опытным. Он заорал откуда-то сверху: «Борка, тикай, а то зашибёт». Я начал тикать. Немедленно. И довольно успешно. Через несколько секунд я оказался на крыше коровника. В углу сарая торчали концы брёвен. По которым я видимо и забрался наверх. Но я не стал бы держать пари, что мой хронометраж был совсем точным. На крыше уже сидел Наливайченко. И болтал ногами. Бык слишком быстро, на мой взгляд, разбежался. И забодал коровник. Фундаментальное строение, сложенное из толстых (очень) брёвен, плавно зашаталось. И устояло. Бык несколько раз повторил свой манёвр. И остановился. Он ждал. И не скрывал, что он ждал нас. Мы сидели наверху. И тоже ждали. А вот чего, я точно сказать не могу. Видимо помощи. И она пришла. Борьку (скорее Бориса) отвлекли. И мы вернулись на грешную землю. Но можно ли было считать это спасением. В свете последующих событий.
Поскольку коровы тем временем просто разошлись по сторонам. По всем румбам, да простят мне это морское выражение. Но они действительно рванули во все стороны. И скрылись. Когда в Новинку приехала милиция, нам с Наливайченкой предъявили обвинение. В пропаже (но не хищении) коров. Протокол, опрос свидетелей, всё чин чинарём. Пожилой капитан Миронов (я надолго запомнил его фамилию) сразу сказал, что не завидует нашей доле. «Не повезло вам, ребята. Ох, не повезло. Я смотрю, вы хорошие ребята, трезвые. И не со зла всё это натворили. Но ведь натворили. Не дай бог, какую корову волк задерёт. Или сама, дура, ногу поломает. И рад бы вам чем помочь, но не могу, служба. Да, история» - философски закончил капитан Миронов. Но мне-то было не до философии. Жизнь сломана. Из-за какого-то дурацкого куска мъаса. Так мне казалось в этот трагический момент. Видя моё состояние, капитан принялся меня утешать. «На суде я им так и скажу – не надо бы городских пастухами ставить. Не дело это. По правде, сами колхозники и виноваты. Да ведь кто меня, старика, послушает». 
В протоколе так и написали: «Халатность пастухов (и подпасков, разумеется) привела к пропаже 73 (семидесяти трёх) коров». Я не знаю, сколько стоит одна корова. Думаю – дорого. А про цифру 73 старался не думать. Даже цена одной такой особи была совершенно несопоставима с бюджетом молодого инженера. И я впал в пессимизм. А мой опытный наставник довольно легкомысленно (как мне казалось) отнёсся к этой драматической ситуации. «Борка, не боись, придут твои коровы. Куда они денутся.» И даже эпитет «твои» меня не насторожил. Я знал, этот казак этого еврея не станет подставлять. Слово «западло» для таких ребят было большим оскорблением. Володе западло было подвести под статью своего товарища. Сам натворил – сам отвечаю. Он был славный парень и был тогда в авторитете. И не в уголовном, а в простом, человеческом.
И что же. Сон оказался в руку. Постепенно, дня через три все коровы вернулись.   И поддавший (не сильно) бригадир при нас разорвал протокол. Так сказать, пустил клочки по ветру. Отсюда мораль. Наша милиция одним своим присутствием оказывала позитивное моральное воздействие не только на законопослушных граждан, но и на вверенных им коров. И второе. В отличие от некоторых не очень сознательных граждан, коровы проявили гражданскую ответственность. И сами явились по месту прохождения службы. Как лаконично охарактеризовал нашу ситуацию поэт Маяковский, «инцидент исперчен». И точка. А то, что у Наливайченки «любовная лодка разбилась о быт» к делу уж никак не относится. 
3.
А третье моё правонарушение было совершено недалеко от города Айни. Это северный Памир. Мы работали тогда в гляциологической экспедиции нашего университета. Как химик затесался к гляциологам, это отдельный разговор. Но затесался. Мы в то лето начали работу с ледника Айломо. Это Туркестанский хребет. И Алайский. И между хребтами лежит долина Зеравшана. Там мы начали работу. А потом вверх по долине добрались до истока великой реки Зеравшан. Там стоит ледяная стена. И из арки в стене, из ледяной пещеры, с ревом прямо-таки низвергается водопад. Кристально чистой воды. Это и есть исток Зеравшана. А ледник Зеравшан-Рама, питающий реку, лежит чуть выше. И совершенно не сверкает на солнце. Так как сверху пыли нанесло будь здоров. Только в разломах лёд сверкал. И то – зрелище было вполне киношное. Но киношников с нами не было. 
Руководил экспедицией пролетарский доцент Александр Рюмин. С заковыристым отчеством Корнильевич (упаси бог обратиться к нему: Александр Корнельевич). Вообще-то он, как показалось впоследствии, был Бестужев-Рюмин. Но из пролетарской застенчивости использовал только вторую часть знаменитой фамилии. Но до конца преодолеть свои сословные предрассудки доцент так и не смог. Иногда прорывалось. Весьма импозантный джентльмен, он подтрунивал (сравнительно беззлобно) над мелкопоместными шляхтичами. Потомок шляхтича Владик К. только тихонько огрызался. Он только-только закончил аспирантуру. Где ему было тягаться с заведующим кафедрой.
Разный народец был там с нами. «И мореплаватель, и плотник» собрались в этой пародии на Ноев ковчег. И некая почти внучатая племянница самого Менделеева, доцентша (не побоюсь этого слова) Нина Петровна Аи…. Эта дама, несмотря на почтенный возраст, решительно карабкалась по горкам. И объясняла свою стойкость одним словом – порода. И приговаривала, что гениальность у них в семье передаётся в основном по женской линии. С нами был и Хлебников Серёженька, тоже почти потомок великого поэта. И сын храброго адмирала, сам отчаянный храбрец Витя Слепченко. И шляхтич Владик К. был не последним героем на этой сцене. Где сцена, там и публика, которую не без успеха я и изображал. Вместе с румяным альпинистом Левченко.
Нам попался видимо не совсем типичный спортсмен. Довольно вялый. Он не вполне владел ситуацией. И решительный адмиральский сын взял дело в свои руки. Он наскоро, но очень толково, объяснил правила работы на леднике Зеравшан-рама, показал, как справляться со страховочным канатом и т.д. У Виктора был солидный опыт работы в гляциологических партиях. На Тянь-Шане, на Алтае, и на юге Памира. И наши рассказали, что Виктор помог спасать каких-то горе-альпинистов. Это москвичи на горку забрались. И застряли. И Витя придумал, как их сверху спустить. Без членовредительства.
Наша работа заладилась. Надо было измерить площадь ледника. И не было в те поры у нас ни дрона, ни ультразвукового сканера, даже завалящего смартфона не было в наличии. Не изобрели. У доцента был только один инструмент. Это была рулетка с лентой из платино-иридиевого сплава. Эта рулетка была изготовлена в Х1Х веке. И переходила по наследству из поколения в поколение гляциологов. И никакие революции и войны не мешали учёным хранить инструмент. Традиции. Надо добавить, тот сезон у нас закончился благополучно. Всё сделали. Как положено, без травм. Знал дело морской потомок. 
Работу мы закончили. Дотопали обратно до Айломо. В долинке среди берёзок (там действительно росли кривые, убогие, но берёзы) раскинулся кишлак Лянгив. Где-то там начиналась (и заканчивалась) знаменитая памирская трасса. Она казалась нам опасной на пути туда. Когда мы тронулись в обратный путь, дорога оказалась вроде Невского проспекта. Только лучше. И мы с ветерком помчались по кривой дорожке. Ну почти, скорость-то была 10-15 километров. Никак не больше. И вылезать приходилось почти на каждом повороте. Когда наш Зил проходил памирский карниз. Это когда на повороте дорога кончается. Торчит скала. В скалу вбивают брёвна. На брёвна насыпают сверху грунт. Утрамбовывают. И привет. Дорога готова. По технике безопасности полагается всем вылезать, шофёру ехать с открытой дверцей. Хотя куда ему прыгать, в случае чего, совсем не ясно. Внизу-то ничего нет. 
Но бог миловал. Доехали до долинки. Там и райцентр Айни недалеко. Тут-то оно и случилось. Собственно, ничего такого вроде бы не произошло. На дороге валялся мёртвый (хотя и ещё тёплый) осёл. Зил притормозил. Мы с Владиком выскочили из машины. Взяли погибшего ишака за руки и за ноги, и оттащили в кювет. Причём осторожно. Я настаиваю на своём. Пусть не бережно, но видит бог, осторожно. И поехали дальше. Доехали до райцентра. Там нас уже ждали. Три (или четыре) милицейских мотоцикла с колясками.  Под усиленной охраной нас доставили в зиндон (здесь - отделение милиции, узб). Там нам предъявили обвинение в убийстве. Что мы якобы лишили жизни ишака. И сбросили труп в кювет. Чтобы скрыть следы преступления. Но народ всё видит. И бдительный декхан (колхозник) по узум кулук (длинное ухо, здесь: телефон –узб, искаж) позвонил куда следует. И колесо Фемиды на нас наехало. 
Обвинение было серьёзным. Здесь штрафом не отделаешься. Беда в том, что осёл был колхозный. Был бы частный ишак, заплатили бы рублей двадцать (а то и червонец) и поехали себе дальше А за нападение на колхозную, т.е народную собственность в СССР тебя по головке не погладят. Особенно с причинением! Так мы попали в зиндон местного значения. 
Признаться, там было неплохо. Особенно после палаток. Наш Корнильевич пошёл договариваться с капитаном. А экс-шляхтич проявил инициативу. Он потолковал с кизил-аскерами (красный солдат - узб, искаж.). Объяснил, мы с горы, долго работали, горло пересохло, душа горит. Наши стражи проявили не только понимание. Но и человечность, что важнее. Он получил разрешение сбегать в гастроном-хана. И дал обещание добровольно вернуться в зиндон. Владислав был человеком чести, он своё обещание сдержал. И вернулся к нам в камеру со звенящей охапкой портвейна «чимен». Который портвейн оказался нектаром и амброзией. Особенно после долгого перерыва. В нашем скромном застолье приняли деятельное участие и наши кизил-аскеры. После второго похода в гастроном-хана обнаружилось, что мы просто в гостях у приветливых и радушных таджиков. Хозяева накрыли дастархан (надеюсь понятно, что это и скатерть, и стол одновременно) и угощали нас замечательной шурпой и лагманом (вроде супа). 
В середине застолья на площади появился босоногий вестник. Он патетически воздел руки к небу и произнёс: ишак воскрес. Оказывается, бедное животное было просто в глубоком обмороке по причине своей тонкой душевной организации. Возможно имела место некая любовная драма, быть может грядущие социальные потрясения повлияли на этого ишака (как и на многих других ослов). Мне трудно проникнуть в его психологию. 
Следует истины ради отметить, что ни на преступников, ни на стражей это драматическое сообщение не произвело. Не до того было. Не прерывать же праздник, бога ради, когда люди делом заняты. Как раз произносили тост за нерушимую дружбу народов. Но факт чудесного спасения ишака приняли к сведению. Импровизированный праздник шёл к концу. В заключение был поднят тост на посошок. На дорожку. Мы обменялись адресами. Поклялись в вечной дружбе. И внезапно стало понятно - всё, праздник кончился. Финал. Надо сматываться. И тут встал извечный русский вопрос. А куда? (куда нам плыть). Дело к вечеру. Ночью особенно не прокатишься. Дорога-то хорошая, но скорее днём. А ночью всё-таки не так хороша. Колдобин не видно. А колдобины имеются. И вообще. Тогда естественно у милиции родилась хорошая идея. Её озвучил сам начальник отдела милиции (внешне похожий на джинна из сказки): «Товарищи геологи, зачем надо Пенджикент ехать. У нас будем спать. Место есть. Утром туда-сюда покушаем. Тогда Пенджикент едем». Так мы, свободные граждане самой свободной в мире страны, добровольно отправились в места заточения. Не как преступники. Заметьте, это был наш выбор. Добровольный выбор простых советских людей.  
А вот какой вывод можно сделать из этих историй? Автор в трезвом уме заявляет, что никакого вывода тут сделать нельзя. Потому, что советскую жизнь неопытному человеку объяснить невозможно. Тем более опытному.  Наша такая простая и незатейливая с виду жизнь и сама была: очевидное – невероятное. В чистом и незамутнённом виде.