Елизавета Осень

Солёный едучий пот заливал их воспалённые от недосыпания глаза, делал жёсткими на ощупь выгоревшие на пекучем солнце гимнастёрки.
Вся Васильевка, от мала до велика, высыпала на улицу, когда, шагая стопудовыми от усталости ногами, наши солдаты отступали в сторону Трёхизбенки. Стоял жаркий июль 42-го.
Молча шагали солдаты, молчала улица. Чуя беду, притихли даже малые дети, вцепившись в материнские юбки. Осунувшиеся солдатские лица были черны от солнца и горечи.
Так и прошагали бы молча бойцы, если бы не очнулась, не встрепенулась высокая, дородная тётка Нюрка, даже в войну умудрившаяся не расстаться со своей пышнотой.
-Бабы, подкормить бы их чем!
Застывший строй жителей ворохнулся, зашептался, кто-то побежал в сторону дома.
-От погодьте трошки, хлопцы, передохнить, водички попейте!
-Полчаса! - прохрипел сзади чей-то командный голос.
Строй распался, потянулся в сторону палисадников, в тенёк.
И не отдал бы командир такой команды, потому, что даже на самый малый отдых времени совсем не было, позади пёр немец, и не отдал бы командир такой команды, если бы не знал, что впереди километры раскалённой дороги под палящим солнцем, на которой боец окончательно вымотается, выбьется из последних сил.
А придя на обозначенную командованием позицию, нужно еще до боя успеть хоть немного окопаться, потому, что немцы нагрянут самое позднее к завтрашнему утру.
А потому солдат имел право хоть на минутную остановку, хоть на малый перекур.
Сами живя впроголодь, отрывая от детей, женщины тащили что-то из своих запасов.
Столпились у колодца. Старшина, держа в дрожащих от напряжения руках тяжёлую цеберку, жадно пил студёную воду, которая заливалась ему за ворот, холодя тело, затекая в рукава.
Еду не брали. Молча отодвигали, протянутые узелки с молодой картошкой, хрустким огурцом, хлебом. У кого брать-то? У своих жён, детей, которых бросаешь, отдаешь врагу, у тех, кому и в глаза посмотреть боязно? Еду не брали. Только пили и пили холодную воду…
Принесённую кем-то простыню быстро разорвали на повязки, спеша перебинтовать многочисленные раны служивых.
К пожилому солдату, с добродушным крестьянским лицом, пробрался мальчишка, Витька, с которым училась в школе наша мама и протянул кисет с табаком, оставшимся от бати, год назад ушедшего на фронт и так и канувшего в лету, без единой о себе весточки…
Протянул кисет, а потом глянув на солдатские руки, которые от винтовочной ложи и от сапёрной лопатки, так задубели, что, наверное, уже полностью и не разгинались, глянув на эти натруженные мозолистые руки, сам из клочка бумаги, лежащей тут же в кисете, начал умело крутить самокрутку. И закончив, застеснявшись, вопросительно посмотрел на солдата, так похожего на отца, посмотрел, самому ли облизнув, заклеить края или это сделает дядько. Боец кивнул головой, хлопец наслюнявил бумагу и склеил.
Взяв цигарку, солдат ласково положил руку на коротко остриженную голову пацана. Они так и не сказали друг другу ни единого слова, такой уж видно день выдался, когда и говорить нечего, всё и так ясно.
Стали строиться.
И только тогда, тётка Марфа, которой с последней почтой принесли похоронку на мужа, только тогда, толи спросила, толи всхлипнула, то, о чём все думали, а спросить не решались, и то, что так боялись услышать бойцы:
-А когда ж вернётесь, сынки?
И проходивший мимо солдат, сбившись с ноги, ласково её приобнял:
-Прости, мать…- выдохнул, дрогнув голосом.
 Всё. Немощеная, грунтовая дорога смягчала, заглушала шаги. Всё. Как и не было их тут. Только разлитая вода у колодца. Только пустая цеберка, с которой жадно пил, кусал воду измотанный старшина. Ушли последние свои.
Не было в глазах жителей осуждения. Понимали. Ушли не чужие люди. Ушли свои. Мужья, братья. А значит, не бросят, значит, вернутся.

Все ли вернутся? И всех ли застанут?
Снова тишина повисла над знойной улицей. Старая баба Дуся, усохшими от лет губами, шептала молитву, трясущейся от немощи рукой попеременно крестя то себя, то ушедших:
-Святый Боже, Святый Крепкий…
 
Уже и пыль осела, а все смотрели на дорогу, словно боясь оглянуться назад, туда, откуда, вот-вот появится немец…