Мы продолжаем публикацию отдельных глав из эпического романа писателя Леонида Подольского «Финансист». Роман посвящён бурным событиям российской истории 1992-1994годов, когда начинались российский капитализм и российский авторитаризм. Публикация романа ожидается в 2023-2024годах.
Леонид ПОДОЛЬСКИЙ


Глава 8
 
Эпизоды эти, с Пироговой и с самим Бридло, туалетным королем и будущим олигархом, почти тотчас померкли и стерлись на время из памяти, оставив по себе лишь блеклую черно-белую картинку. Поток событий стремительно унес их в прошлое. Начинались совсем другие дела, короткие месяцы счастья, быть может, даже самые счастливые дни жизни, разве что давняя юношеская любовь или Изольда могли бы с ними конкурировать. Игорь вспоминал иногда слова Волоцкого: «Бизнес – это любовь настоящих мужчин. Деньги – это страсть, спорт. Это больше, чем любовь к женщинам». Да, деньги. Но время так уплотнилось, у Игоря оставалось так мало времени и сил на что-нибудь другое, что он потом не мог вспомнить почти ничего. Разве что короткие, пылкие встречи с Изольдой. Все словно со временем отгорело. 
Действительно золотой дождь. Людмила, Ольга Ивановна и Валентина с утра до вечера сидели не разгибаясь, писали договора. Деньги, нал, тотчас шли в обналичку. По вечерам Игорь увозил на «Тойоте» - за рулем сидели Людмилин муж или сын – полные сумки денег. Стоило только дать объявления и в несколько дней сложилась клиентура – обналичивал он под двадцать пять, а то и под тридцать процентов. Договора писали липовые, будто фирма «Полтавский» продавала им стройматериалы. Эти же стройматериалы будто бы покупали у физлиц, за наличные. Иногда Игорь думал: при первой же проверке откроется, все шито  белыми нитками. Но – везде было так, все в стране гнали липу, все уклонялись от налогов, все нарушали законы и никто не боялся. Да и существовали ли законы? Или старые рухнули, не действовали больше, а новых не было? Игорь не очень знал. В налоговых сидели недавно пришедшие девочки, они тоже плохо разбирались, да и легко можно было от них откупиться. К тому же проверка предстояла не скоро. Налоговики не успевали, их захлестывал вал все новых открывавшихся фирм, неплатежей, сбивали с толку все новые инструкции. Налоги никто не платил сполна.
Между тем страну захлестывала гиперинфляция. С тех пор, как цены отпустили[1], они выросли во много раз и вовсе не собирались останавливаться. Не только физ., но и юрлица не знали, что делать с деньгами, куда спрятать их от инфляции.
Мелкие вкладчики мелькали, как пташки, с Игорем они не пересекались, но вот крупняк – эти были его.   Одним из первых вкладчиков-кредиторов пришел к Полтавскому Георгий Лобжанидзе со своей неизменной бухгалтершей. Лобжанидзе был крепкий общительный грузин лет прилично за пятьдесят из бывших хозяйственников, его фирма торговала импортными рубашками и другой одеждой, у Лобжанидзе имелось место в Лужниках и еще где-то, где торговали его грузинские родственники и, как сам он сообщил, грузинская «крыша»[2]. Игорь сразу их запомнил: благожелательные, общительные, симпатичные люди, к тому же купил у них несколько рубашек и   слаксы – после советского «шаром покати», после убийственных очередей и пустых полок требовалось обновить   гардероб, несмотря на то, что уже повсюду возникали толкучки: из Польши, Турции, Китая везли товар челноки и первые торговые фирмы. Едва ли Лобжанидзе успел разжиться большими деньгами, хотя бог весть, вначале он пришел на разведку, поговорил с Полтавским и узнал про проценты, а узнав, за пару недель взял кредит у школьного друга-банкира и перечислил сто миллионов рублей. А потом, разохотившись, через пару месяцев еще пятьдесят.
- Приятель мне доверяет, как самому себе, вместе учились, вместе гуляли, дрались, бывало, тоже вместе, не разлей вода, нас сильно боялись, бедовые были ребята, только он оказался в Волгограде, банк у него, большой человек стал, налогами заведовал, с губернатором на короткой ноге, а я в Москве. Тоже мог стать большим человеком, но не вышло, подсидели. Сколько раз я карабкался наверх, и всякий раз что-то обязательно обломится. То начальство, то бабы. Как рулетка. Только сейчас стал хозяином. Теперь никто не указ.  
Приятель почти задаром дает. Знает: прокручу эти деньги и верну. Честно. И с ним еще поделюсь. Часть у меня пошла в торговлю, а часть – к вам, - разоткровенничался как-то Лобжанидзе.
Бухгалтерша, миловидная женщина из провинции, ходила за ним неотступно. Лобжанидзе был, похоже, из тех мужчин, на которых женщины вешаются. Вроде ничего особенного, разве что седые кудри и усы, а – харизма. Людмила так и говорила: сердцеед. Разбросал по городам и весям жен и детей, и все собираются у него за обильным грузинским столом. Никто не в обиде. Умеет обаять. Он и сейчас еще притягивал к себе женщин. Та же бухгалтерша, намного моложе его, но потеряла голову. Как стукнуло за сорок, так и бес в ребро.  Два десятка лет тихо-мирно проработала в бухгалтерии на военном заводе, но теперь завод стоял, из-за него шла война,  стреляли и лилась кровь, зарплату не платили больше года, и она, Тамара Ивановна, пустилась в загул: оставила мужа с почти взрослыми детьми, подалась в Москву и, кажется, счастливо сожительствовала с Лобжанидзе.  Она и не думала возвращаться в провинцию, цеплялась за Москву, а еще больше – за своего Георгия-соблазнителя. 
- Вся жизнь перевернулась, как в войну, - откровенничала она с Людмилой. - Мой отец жил когда-то в Москве, и вот так же понесло его, закрутило. Влюбился в цыганку и все, пропал. Оказался в маленьком городке, в хате. Зато любовь, такие там страсти-мордасти, ко всем ревновал. Детей каждый год клепал, чтобы, значит, мать не убежала. Вот и родилась я в маленьком городке. Шестая по счету. А теперь судьба крутит обратно.
Игорь никогда бы не узнал про эти страсти-мордасти, ему было все равно, это Людмила. У нее был наметанный глаз и охота до чужих тайн, чутье особенное, женское. Игорь не знал отчего, но бухгалтерша с ней делилась, будто с родной. Обе были женщины роковые.
Деньги давно были в обороте, договор с Лобжанидзе заключили на восемь месяцев, но они, Лобжанидзе с Тамарой Ивановной, все продолжали ходить на фирму и – только Игорь узнал об этом много позже – Людмила с Тамарой, как закадычные подружки, все продолжали шептаться:  Тамара гадала Людмиле на обычных картах и на картах таро, и давала приворотное зелье для Людмилиного мужа Тариэла, тоже, как и Лобжанидзе, грузина. Тот, как оказалось, давно дружил с бандитами и был чрезвычайно охоч до баб. Только Людмила об этом помалкивала, зато охотно делилась, что ездила с Тамарой к Лобжанидзе на склад. 
Еще один вкладчик-кредитор из самых первых был Павел Иванович, генеральный директор фирмы «Колорадо». Но что за фирма, кто учредители, что строит, откуда у них тридцать свободных миллионов, Игорь не знал. Благодетелю  в зубы не смотрят. Да и что «Колорадо» что-то строит, Игорь только догадывался, оттого что Павел Иванович предупредил, что через девять месяцев деньги потребуются обратно. Контракт, будут закупать оборудование в Штатах. 
Про самого Павла Ивановича тоже было непонятно. С виду интеллигент, москвич средней руки, в спортивной   кепочке и кроссовках, в джинсиках, Томаса Манна держит под мышкой, похож на доцента из среднего ВУЗа, вот только говорит с матерком. Впрочем, матерок был легкий, ненавязчивый, вполне интеллигентский. Не столько матерок, сколько дань времени.
Павел Иванович так и остался неразгаданный. Да Игорю это и не было важно. Главное, договор тот подмахнул, почти не читая. Но в этом Павел Иванович не был оригинален. Игорь с удивлением обнаружил, что большинство клиентов плохо понимают, а часто и вовсе не читают договора, что называется, функционально неграмотны. Он  ведь не депозиты оформлял, как банк, а только обязывался разместить и застраховать их деньги.
Но, пожалуй, самым колоритным из юрлиц оказался Валерий Иванович Стародуб, представлявший трест «Росалмаззолото». Валерий Иванович был настоящий чиновник, гоголевский: невысок, аккуратен, лыс, пиджак с накладками на локтях, лицо – будто с картинки из «Мертвых душ», словно сквозь все эпохи прошел, не меняясь. Однако добродушнейший человек, приятнейший. Еще бы, от имени треста перечислил пятьсот миллионов.
Валерий Иванович все жаловался на свой банк: вложили чуть ли не миллиард, а директор и не думает кредитовать производство. Все какие-то кредиты-однодневки, векселя, обналички, репо[3], доллары.
- Воздух гоняет, вот что, - жаловался Валерий Иванович, попивая коньячок; в выпивке, впрочем,   был он умерен, пил рюмку-другую, не больше, млея меж сразу  двух соблазнительниц: длинноногой Лены–секретарши и приворотливой Людмилы.
-  Все они, нынешние финансисты, таковы. Только и умеют, что деньги из воздуха. А чего ждать, если в Кремле помешались нынче на макроэкономике. А что там внизу, на земле?
У нас положение на самом деле тяжелое, я имею в виду трест, - вздыхал Валерий Иванович. – Рабочие на приисках голодают, месяцами не получают зарплату.
Я вот смотрю, наблюдаю, - продолжал он, у вас здорово все организовано. Кадры, - он завороженно смотрел на Людмилину пышную грудь. – А не пошли бы вы к нам, Игорь Григорьевич?
- В банк? – едва спрятал радость Игорь.
- В банк. Я поговорю как-нибудь с генеральным. Здесь вы на голом месте, на семи ветрах, как говорится.
- Пошел бы, - тотчас согласился Игорь. Он мгновенно прикинул: в высотке на Арбате было бы безопасней, и масштаб совсем другой. Уж там бы он развернулся. Та же обналичка. Приватизация, золото. ПИФы, ЧИФы. Инвестиционная компания. Он бы создал золотую империю…
Да, хоть один раз в жизни бы повезло. А уж он бы постарался. Привлек настоящих советников, не горе-профессоров. Ведь здесь он, в сущности, ввязался в авантюру.
- Я поговорю с директором, - снова пообещал Валерий Иванович. – Только Людмилу взять с собой не забудьте.
- Да куда же он без меня? – засмеялась Людмила.  – Именно в этот момент Игорь понял: вот баба! В ней действительно что-то есть. Которого мужа меняет, а … Грудь, живот, смех, ноги… Самка… Вот она, приворотница… У Ленки ноги длинные, а – холодна. А эта… Валерий Иванович, чернильный человек, в нарукавничках, и тот клюнул…
Валерий Иванович приезжал несколько раз, присматривался. К тому же был любитель поговорить, видно, скучно  ему сидеть в высотке, словно в башне из слоновой кости, глядя вниз на медленно ползущие по Новому Арбату автомобили, которых почти сразу много стало в Москве.
- Ох-хо-хо, - вздыхал он, - ох-хо-хо. Смотрите, наверное, телевизор?
- Иногда, - отвечал Игорь. – Работа. Не успеваю следить.
- Да, радости мало, прямо скажем.  Переругались совсем. То банда четырех[4], то скандал с охраной[5], оказывается, у Ельцина своя служба, у Верховного Совета – своя, то Бурбулис против Хасбулатова, то Полторанин,   то Бэла Денисенко находит наркотики[6], то перенести съезд, то распустить Верховный Совет, то Фронт Национального Спасения[7], мол, красно-коричневые. И так каждый день. С ума можно сойти.
Я, знаете, из надежны источников слышал, - Валерий Иванович слегка понизил голос и пугливо повертел головой, будто их кто-то мог подслушивать, – что Ельцин и в самом деле… хочет разогнать наших депутатов. Будто с Хасбулатовым повздорили. То тянул его за уши, этого чечена, а то – разогнать. Силой.
Бедная страна, бедный народ. Что те, что эти.
И кто за ними, за этими реформаторами? И все говорят: «Народ, народ, народ». Я бы, знаете, лучше Вольского[8]. Спокойнее. Поддержать госссектор. Эти-то хоть государственники.  Я, знаете, Вольского давно знаю. Серьезный человек. Не выскочка из завлабов в коротких штанишках.
- Да, пожалуй, - спорить со Стародубом было нельзя. За пятьсот миллионов с чем угодно можно согласиться. – Я ведь давно знал Константинова[9] и Астафьева[10]. Еще во время перестройки. Астафьев, правда, все больше молчал, слушал, или задавал вопросы. Но – вменяемый человек. Оба были демократы. И Аксючиц[11] тоже. И вдруг – красно-коричневые. Вот это я не пойму. Константинов хотел стать сопредседателем Демпартии.
- Да кто же тут поймет? – тихо вздыхал Валерий Иванович. – Ну, «Гражданский Союз», он хоть посередине. Пытается примирить. Не было б Гражданской войны.
Мы народ такой, что друг друга не жалеем. В ту Гражданскую хоть было из-за чего биться. А сейчас…
И ведь довели страну. До края довели. И даже не поймешь кто.
Вот будет приватизация. Да это же ведь утопия, всем раздать. Наше «Алмаззолото»: подумайте, кого выберут рабочие? Какого-нибудь демагога! Тут же полный конфликт интересов.
Никогда не позволят директора. Полным ходом регистрируют оффшоры… 
Разбазарят страну…
- А вы, Валерий Иванович, готовитесь к приватизации?
- Готовимся. По второму варианту[12]. Это, знаете, специально для нас. Для управленцев.
- Вы только что говорили про рабочих. Вы уверены, что рабочие, если станут собственниками, будут вас поддерживать? А если сговорятся с другими собственниками?
- А мы их акции возьмем в управление, - Стародуб хитро посмотрел на Полтавского.
- «А он не так прост, - подумал Игорь, - себе на уме».
- Это в теории рабочие   –  гегемоны, - продолжал, между тем, Стародуб. – А на самом деле – быдло. Не люблю это слово, но между нами…
- «Хороший человек, - растроганно думал Игорь, провожая Валерия Ивановича до машины. – Может, и в самом деле поговорит со своим генеральным?» - Игорю боязно было, но и хотелось одновременно: он же, Игорь, никакой не банкир, а ну, как лопнет все, как мыльный пузырь. Нужно было в свое время поступать на экономический факультет, едва только начались кооперативы. Теперь уже поздно. Дилетант-одиночка. Впрочем, все вокруг дилетанты, все учатся на собственных шишках. Вся страна – дилетанты.
Игорю не хотелось задумываться, но как же так? На Дальнем Востоке или в Сибири рабочим месяцами не платят зарплату, они и их семьи бедствуют, может  быть даже голодают, а здесь, в Москве, добрейший Валерий Иванович, который трогательно заботится о премиях для сотрудников своего отдела, вкладывает пятьсот миллионов в «Кредитную контору» и обещает еще. А ведь трест государственный. И при приватизации все пойдет этим, московским. Но размышлять было некогда. Не его проблемы. Ему бы только зацепиться самому.
Никогда раньше Игорь не думал о производстве. Он не производственный, не технический человек. Когда начали говорить о  приватизации, он очень смутно понимал, что станет делать с акциями. Производство было ему совсем не интересно. Да и – сотни, тысячи предприятий убыточны, что толку вкладывать в них деньги? И – как тысячи акционеров станут управлять одним предприятием? Где найти зал, чтобы всех разместить на собрании? Он видел, как происходили собрания у них в жилкооперативе: люди ругались, спорили, выясняли отношения, но там их были десятки и они все знали друг друга, а здесь? Как мелкие акционеры заставят считаться с собой директора? Нет, продавать-покупать акции, заниматься ценными бумагами, работать с деньгами – это одно, а производство – совсем другое. Он всегда старался держаться подальше от производства, от управления, он побаивался рабочих с их матерщиной, выпивками, мелким воровством. Но сейчас он впервые задумался, не стоит ли приобрести часть какого-нибудь заводика? Быть может, с помощью Валерия Ивановича? Нет, он не думал конкретно о золотых приисках, он смутно представлял, как добывают золото или алмазы, мысли были абстрактные, расплывчатые.
В советское время экономика казалась Игорю скучной, нудной. Чтобы быть экономистом, зачем-то требовалось знать математику, а он – нет, он знал плохо. Игорь не был туп, в школьном аттестате у него стояли одни пятерки, но – вымученные, ненастоящие, он не знал, чем математика может ему пригодиться и, едва сдал экзамены, сразу все забыл.
Игорь представлял советских экономистов: сидят, что-то считают, а что считать, если план, если ничего нельзя изменить, если на все есть указания сверху, из министерств или из обкома. Только теперь он начал жалеть. Ему вдруг стало интересно, но – полный профан. Найти бы хорошего советника. Но сейчас все, кто хоть что-нибудь понимал в экономике, сами ринулись в бизнес. Хотя – и без особенных знаний деньги текли рекой. Другие, похоже, понимали еще меньше, чем он.
Работа с деньгами нравилась Игорю. Она вовсе не была сухой. Игорь не сидел безвылазно в своем кабинете. Он – работал с людьми. А это значило: общался. Среди клиентов встречалось немало интересных. Игорь любил таких собеседников, еще с тех пор, как работал кардиологом в поликлинике. Иногда просиживал с ними так долго, что очередь начинала роптать.
Всего семь лет прошло. Да, всего семь лет с тех пор, как он сидел в своем кабинете с Генрихом Авчаном, академиком из Армении, тот перенес инфаркт и несколько  месяцев наблюдался у Игоря. Всего семь лет, а казалось: вечность. В другой жизни…
… Генрих Авчан был веселый, умный, много знавший человек, физик, он заведовал лабораторией в ИТЭФе[13] и Игорь немало интересного узнал от него.
- Кроме ИТЭФа, - рассказывал Авчан, - я читаю еще лекции в Ереванском университете. У нас там совсем не так, как здесь. Очень веселая республика, без всяких шуток. Не только армянское радио[14], даже КГБ веселое. Прямо в здании КГБ крутят запрещенные фильмы, а книги, тамиздат и самиздат всякий, собрали в библиотеке и выдают – не всем, конечно, но родственникам и близким знакомым. Не исключаю, скоро додумаются выдавать за деньги. Цеховики, взятки, подпольный бизнес – там все покупается и все продается.
Приезжаю читать лекции в Ереванском университете, а студентов в зале не больше трети.
- А где остальные? – Спрашиваю у старосты. – Им что, физика не нужна? – Староста мнется и сует мне конвертик. Очень, кстати, непосредственный человек, веселый, чемпион республики по боксу.
- Нет, говорит,  не нужна. – Они уже раза три заплатили за свой диплом. Физиками станут человек десять, не больше, так они все сидят в зале, а другим это ни к чему. У Ашота свадьба, у Машота похороны, Серж с Саркисом фарцуют, Арменак с Размиком гуляют с девочками, а у Акопа брат первый секретарь райкома. Он ему целыми днями помогает: разъезжает по предприятиям района и собирает партийную дань. У нас люди без дела не сидят, вы уж извините.
Что делать, пришлось читать лекцию для десяти человек. Остальные  так и не появились. А насчет секретаря райкома вовсе не шутка. Он собирает мзду, потом часть отвозит в ЦК. У нас республика маленькая, такие вещи скрыть невозможно. Это в России, может быть, директор завода никому не дает взятки, хотя сомневаюсь, мне рассказывали, что специальные люди возят подарки в Госснаб и в Госплан, -  много есть куда, а у нас в республике без денег даже  оперировать не станут. Хоть умри, но пока родственники или друзья не привезут деньги, никто к тебе в больнице не подойдет.
Недавно интересную историю мне рассказали. Крупное дело завели, случай, как понимаете, особенный, местным не доверяют  из-за  круговой поруки, - прислали полковника из Москвы. Он собрал документы, не один день работал, положил в сейф, приходит утром, а ключей от сейфа нет. Он и так, и сяк, бился несколько дней, а армянские гэбисты смеются: зачем тебе, все равно в сейфе нет никаких документов. Но полковник оказался упертый, добился своего, сейф открыли – документов там в самом деле нет. Он начал собирать  документы по второму разу, носил документы с собой, потом все-таки пришлось положить в сейф, но оставил у себя ключ. И что же, документы снова пропали. А местные смеются, говорят, что никаких документов не было. Все закончилось печально: полковник заработал инфаркт. С такой страной, как наша, мог справиться только Сталин, - подвел итог Генрих Месропович. – Это, кстати, не я, это еще Черчилль говорил. Умнейший был человек.
- Лечили-то хоть полковника бесплатно? – Полюбопытствовал Игорь. – Или, пока не заплатил, доктора не подошли?
- Армяне – народ гостеприимный, - засмеялся Генрих Месронович. – С гостя деньги брать не станут.
Это в России или в Казахстане  не поддерживают друг друга, боятся, каждый сам по себе и социализм еще держится, - продолжал Авчан, - если это, конечно, и есть социализм, а в республиках давно круговая порука: цеховики, воры в законе, черный рынок, хотя черный рынок есть и в России; там милиция, прокуратура, даже КГБ, все давно в деле. И в доле.
Шеварднадзе как-то попросил на Совете министров в Тбилиси проголосовать левой рукой – все подняли руки и у всех, кроме него, оказались часы на десятки тысяч. У всех заграничные.  Алиев, мне рассказывали азербайджанцы, стал бороться с коррупцией: размер взяток в республике сразу вырос в несколько раз. За риск.
В республиках только с самого верха социализм, а внутри, чуть копни, что-то совсем другое. Даже не знаю, как это назвать. И сделать ничего с этим нельзя. Всех расстрелять невозможно. Сталин знал, терпел. Он и сам, сапоги, галифе, китель, шинель, это все, что после него осталось, вроде полный бессеребренник, а в то же время настоящий феодал. Даже рабовладелец. «Хозяин». Вы читали «Сандро из Чегема»?
- Нет, - сознался Игорь. – Только слышал.
- У нас цензура все покалечила. Полное собрание вышло в «Ардисе» в США, - вздохнул Генрих Месропович. – Проблема в том, что Союз очень быстро и неотвратимо разлагается. Сначала республики, за ними Россия.
Авчан же рассказывал Игорю про Юрия Орлова.
– Очень талантливый был человек, замечательный физик, но не только, он и Ленина знал чуть ли не наизусть, и Маркса, из очень простой семьи. До всего дошел сам, чрезвычайно способный, это с одной стороны, а с другой, наивный, что ли… Будто жил не в СССР. Судите сами. Сразу после ХХ съезда по всем институтам Академии, да, наверное, не только Академии, спустили директиву: обсудить и одобрить решения съезда. У нас в ИТЭФе, как и везде, собрали собрание, во главе начальник политотдела из министерства, немалая, нужно сказать, величина – и вот Орлов поднимается на трибуну и начинает требовать гласности, говорит, что культ личности может повториться и что нужно обеспечить гарантии, чтобы этого не произошло. Что социализм сталинского типа – это вовсе не социализм, не настоящий, что он должен уступить место демократическому. По существу в пятьдесят шестом году он выступил предвестником Пражской весны. 
Все сидели, затаив дыхание, ждали, что будет дальше – многие тогда поверили, что придет настоящее обновление, - а он никак не хотел остановиться, потребовал записать в резолюции собрания: просить ЦК  собрать очередной съезд, чтобы выработать  действительные гарантии против культа личности. Что тут началось: несколько человек, молодых и горячих, его поддержали, а начальник политотдела, наоборот, попытался остановить. Стал ссылаться на Ленина. Тоже был неплохо начитан. И тут Орлов: «Не надо искажать идеи Ленина». В то время он не был антикоммунистом, наоборот, анализировал идеи Маркса и Ленина с научных позиций, хотел улучшить, по этому пути пошли потом еврокоммунисты, но вышло плохо. Начальник политотдела обиделся: «Я семнадцать лет в партии! Вы еще молоды меня учить». А Орлов – он простой был, не дипломат, - возьми и скажи: «Семнадцать лет в партии, а ничему не научились!»
Разговор шел на повышенных тонах, бурно, не знаю, что сообщили в ЦК, но получили оттуда строгую директиву и через несколько дней Орлова и еще троих человек, которые остро выступали, пригласили в партком и без всякого обсуждения, без голосования велели положить партбилеты на стол. И в тот же день всех выгнали с работы. Плюс поместили  статью в институтской газете: «Отщепенцы понесли наказание». И все!
Директор института Алиханов, очень порядочный человек, он вместе с Курчатовым участвовал в атомном проекте, лично разговаривал с Хрущевым, просил за Орлова, но Хрущев отказал. Однако через год, когда все немного затихло, Алиханов порекомендовал Орлова в Ереванский физический институт к своему брату Алиханьяну. В Ереване Юрий Орлов проработал целых пятнадцать лет и чрезвычайно успешно: сыграл одну из главных ролей в создании ереванского ускорителя. За эти заслуги его и  избрали член-кором Армянской академии наук.  И, главное, в Армении никто не вспоминал о его выступлении.
Однако в Москве ничего не забыли. Между тем Алиханьян попал в опалу и, как и старший брат, умер от инфаркта. После смерти Алиханьяна Орлову пришлось вернуться в Москву. Он был очень талантливый ученый, но в Москве его никуда не брали, пока два выдающихся академика, Арцимович и Сагдеев, не помогли ему устроиться в ИЗМИРАН[15]. У физиков, знаете, существует профессиональное братство, они поддерживают друг друга.
Орлов был очень общественный человек, небезразличный, он сильно болел за страну и за людей, смолоду знал, как настрадалась русская деревня, настоящий патриот, в высшем смысле, не как нынешние псевдопатриоты – и при этом до странности наивный. Свой прошлый опыт он никак не учел. Примерно через год он написал письмо Брежневу. Письмо это ходило у нас по рукам. С одной стороны, оно было замечательно умное и научное – о нашем интеллектуальном отставании, о государственной идеологии, о свободе выбора, путях развития и правах человека, - что возможны разные пути, что нам необходимо перейти от догматизма к осторожному, но активному экспериментальному поиску оптимальных путей развития, что марксистская теория не учитывает врожденные духовные потребности и качества человека, что при Сталине  у нас, по сути, было рабовладельчество без частной собственности  и что народ наш так и не научился мыслить нефеодальными категориями в области правовых отношений, что свобода – не роскошь, а необходимость и что нужно вводить свободу печати и свободный обмен информацией, отменять цензуру. Причем он, как ученый, все это  обосновывал с точки зрения теории обратных связей, все очень умно, научно, глубоко, убедительно и благожелательно написал, очень осторожно и умеренно критиковал марксистско-ленинское учение, совершенно без злобы, но:    к о м у   он писал? И когда? После Пражской весны, когда все они там, наверху, были жутко  напуганы и в то же время полностью показали себя. Они-то как раз этого, как огня боялись, духа свободы, свежей мысли. Догматики  до мозга костей, они только танками умели мыслить, психушками. Им бы только дожить. А там…
До Брежнева письмо, конечно, не дошло.  Да он и не стал бы читать, он вообще, говорили, не воспринимал письменные тексты. Письмо перехватили  и Орлова тут же вышвырнули с работы. Но он и дома продолжал заниматься наукой, писал статьи, размышлял, физику-теоретику нужны только стол и калькулятор. В это же время он сблизился с правозащитниками, стал выступать за права человека и даже стал основателем Московской Хельсинкской группы. За это вскоре его арестовали, судили – дали семь лет лагерей и пять лет ссылки. Причем в качестве главной улики против Орлова использовано было его письмо к Брежневу. Увы, как ученому ему конец, физика развивается очень быстро[16].
Игорь вспомнил про Хачатряна из-за Бейлина. Тот словно продолжил рассказ академика. Только, будто следующую стадию разложения рисовал. Распад уже состоялся, но прежняя инерция только усилилась.
Бейлин был вкладчик из Нижневартовска. В «Кредитную контору» он вложил два с половиной миллиона. Не только в «Кредитную контору», такие же суммы он отнес в «Чару» и в «Олби-Дипломат», но Игорь узнал  об этом много позже, только ближе познакомившись с Бейлиным. Поначалу Игорь предполагал, что Бейлин – нефтяник, но оказалось: журналист. И не простой, а приближенный к власти, пишет заказные статьи для нефтяных генералов и многих знал близко – и Алекперова, и Федуна, и Шафраника, и Богданова, и Городилова,  и покойного Муравленко[17], и десятки акул помельче. У многих доверенное лицо. И не только знает, но про многих, как настоящий журналист, собирает досье. На нефтяников, политиков, бандитов. Это – дорого стоит и опасно. Сейчас публиковать нельзя: в Москве уже убивают, в моду входят заказные убийства, но это цветочки перед тем, что происходит в нефтяных районах. Там – борьба уже разгорелась повсюду. Там – колоссальнейшие деньги, колоссальнейшие откаты, за тысячи километров   нефть пахнет кровью. Приватизация еще впереди, но война уже началась: нефтетрейдеры воюют друг с другом. И вокруг каждого нефтетрейдера – бандиты. Русские, чеченцы. Ваучеры закупают мешками. Готовятся. И – то ли еще будет?
  - В России история сжата, спрессована, - продолжал Бейлин, явно наслаждаясь собственным красноречием. – У нас сейчас, да, именно здесь и сейчас, происходит то, что в других странах растянуто было на десятилетия, а то и на века. Но мы – великая страна, особенная цивилизация. Нам никакой внешний враг не страшен. Мы время от времени разрушаем себя сами. Мы – сами себе враги. Мы – живем циклами. То созидаем, то разрушаем.
Через несколько лет он, Бейлин, напишет «Историю русской нефти» и издаст где-нибудь в Америке. Так будет безопасней и выгодней. На русском ее тоже издадут – за миллионы, и не деревянных, а долларов. Но это через несколько лет. Пока же все впереди. Хотя он знает наперед: будет много крови. Нувориши как с цепи сорвались. Нефтяные империи, металлургические: стальные, алюминиевые – все стоит на кону. Редчайший случай, когда государство распродают за бесценок. Это не либерализм, это – апофигизм. Так сказать, второй, бандитский этап передела. А первый – после семнадцатого. Насытившуюся, раздобревшую, усталую, слишком облагородившуюся, прекраснодушную, либеральную и цивилизованную – они ведь сами, все эти Саввы Морозовы, своими деньгами – вскормили социалистов, талантливых мастеров террора и эксов; всю эту старую, трудовую буржуазию пустили в расход, изгнали, вышвырнули, чтобы сейчас все отдать в руки новых, красных буржуинов и выскочек, по большей части  диких и нецивилизованных.
- Да, все бурлит там, - возбужденно говорил Бейлин. – Жизнь – это экспансия, сейчас пассионарное время, когда делаются состояния. Сейчас никто становится всем. Вот Ельцин – он же никто, типичнейший большевик, только с царскими амбициями. По сути – марионетка в руках вертлявых дилетантов…
Время ничтожеств и выскочек…
Но за малые месторождения можно бы побороться. Или за миноритарные пакеты.
Бейлин предлагал срочно готовиться к приватизации. Создать компанию на двоих, выкупать ваучеры, превратить их в акции. У него в нефтяных районах колоссальные связи, а чеки понесут много лучше, чем деньги. Большинство не распробовали, что такое чеки. Для миллионов они – фантики.
- Я уяснил для себя всю картину, как это происходит, - рассказывал Бейлин. – Феерическое зрелище, вселенский обман. Две «Волги»[18] - да какие там две «Волги» - за бутылку водки. Ездят по всей стране, по дальним деревням, городишкам, откуда жизнь ушла, где единственный заводик стоит, где люди голодают, или – на картошке и водке, вот только не водку пьют, дорого, а самогон или палёнку.
Эх, Россия, то ли большевики ее довели, то ли сами себя. Нищая провинция, запойная – и вот ездят с баулами сыновья лейтенанта Шмидта, скупают билетики в новую жизнь. Только фальшивые билетики, не для всех.
Мне рассказывал один такой предприниматель: в городишке пусто, ни водки, ни хлеба, то есть хлеб раз в два дня в продаже, и вот он пригоняет машину с водкой и – по бутылке за ваучер.
Вы не поверите, весь город  становится в очередь. Драка, мордобой, кто-то пытается продать место. И так его благодарят. Чуть ли не в ноги кланяются. Будто папуасы. Но и «сыновья» эти, лейтенанта Шмидта, тоже сцепляются друг с другом – до смертоубийства дерутся. Конкуренция. И бандиты. Дикая страна. С охраной ездят.
И вот сумки и баулы в поезда, в Москву, на биржу, а здесь директора своих курьеров посылают. И лихие дельцы. Все скупают. Кредиты берут в банках. Деньги-то, когда возвращать, в тысячи раз обесценятся. Выходит: задаром. Вся приватизация по блату, по административному ресурсу…
Вкладывать в чеки во много раз выгодней, чем в доллары. Но, помните, как у О’Генри: деньги идут к деньгам. А ваучеры особенно. Один-два ваучера – ничто, бумажки. А много – капитал.
Однако и в доллары вкладывать было выгодно. Сам же Бейлин и научил Игоря конвертировать безналичные рубли. Не нужно стало ездить с полным портфелем к Данилу, да Игорь и не ездил – нал нужен был для обналички. Бейлин познакомил со своими приятелями, Андреем и Ириной. Те сидели в гостинице «Турист» на Юго-Западе, в той самой, где меньше года назад Игорь учился на курсах «Марка», а до того, в восемьдесят девятом, кажется, проходила оргконференция конституционных демократов. Именно там Игорь стал одним из лидеров не существовавшей еще партии. Время было совсем другое, веселое, полное надежд.
В конференц-зал, кажется, нужно было входить через другой вход, Ирина и Андрей сидели в жилой части. Но сейчас в гостинице не стало больше жилых номеров, одни офисы. В одном из них и сидели приятели Бейлина. Требовалось подписать типовой договор, перевести безналичные рубли и – приезжай, забирай хрустящие новенькие купюры, несколько дней как привезенные из Будапешта. В Венгрии расположился крупный перевалочный пункт, там – оптовики, банки, а Андрей с Ириной – это почти розница, мелочь.
Но это лишь пару месяцев спустя, в декабре, кажется, подсказал Бейлин. Они вместе поехали в «Турист», Бейлину тоже требовалась обналичка. После этой поездки Игорь и усовершенствовал схему. Часть свободных денег –  безналичных – стал переводить Андрею с Ириной в их «Франклин-центр». Да, название было остроумное, как  оказалось, имелось и второе: «Чечен-центр», но это – позже…
В обмен Игорь получал и складывал доллары. Бывало, сразу ехал в магазин, покупал подарки для дома. В рублевых магазинах еще мало чего было. Будь он умней, все безналичные деньги переводил бы, а потом доллары вкладывал в банк. И никаких кредитов. Сидел бы, а денежки росли. Но Игорь не догадывался, лишь смутно чуял, как постепенно сгущается опасность. И продолжал работать по-прежнему.
С Бейлиным много разговаривали про ваучеры, договорились – собирать, но – сколько, куда вкладывать, только предстояло решать. Бейлин собирался в нефтяные края, домой, там его ожидали важные встречи – с промышленниками, с губернатором, он рассчитывал на поддержку, говорил, что свой человек, по возвращении через пару месяцев и должны были принимать решение… 
Не только о нефти и делах разговаривали, Бейлин был интересный собеседник, информированный, хотя, конечно, не до конца, и вхож во многие высокие кабинеты. Но, главное, образованный человек, любитель истории, проныра, немало нового узнавал от него Игорь.
В последние годы Игорю некогда было следить за политикой, он и телевизор-то толком не смотрел, съезды видел только краем глаза, да и скучно, и гадко порой было смотреть на эти рожи, ни умом, ни слогом не блиставшее агрессивно-послушное большинство. И неприятно, как иной раз юлил Горбачев. Разве что «Известия» читал по дороге на работу и обратно, но тотчас забывал за массой дел. 
Распад Союза произошел так быстро, что Игорь – да только ли Игорь? – осмыслить толком ничего не успел. Он ожидал конца, Горбачев после путча казался жалок, но чтобы так, как в Вискулях[19], с охотой и пьянкой? Говорили, что по возвращении в Москву торжествующего, пьяного до смерти Ельцина на руках тащили охранники. Игорь был в полной растерянности. Он видел, что в такой же растерянности и депутаты. Они проголосовали, чтобы прекратить агонию Союза, - им, как и всем, наскучил мучительный Новоогаревский процесс, - не по своей воле – их несла неумолимая стремнина истории. Опомнились лишь через месяц, два и начали мстить. Игорю казалось, что Фронт Национального Спасения и депутатская фронда – все месть. Подсознательная ненависть к подельнику. А тот, подельник, был груб, спесив, по-хамски выгнал из кабинета Горбачева[20]. В новой политической реальности присутствовало нечто плебейское.
Тем интереснее казались сейчас Игорю разговоры Бейлина. Тот уже высчитал для себя: лет через десять («через десять буйных, сумасшедших лет,  когда российскую историю подхватило цунами; разрушительных, пьяных, безумных десять лет, когда год за два, а то и за три, время руины[21], когда на поверхность выскакивают ничтожные фигурки, однодневные идолы, вместо старых банкротов», - так говорил Бейлин) – лет через десять, когда все это успокоится и вернется на круги своя, ни во что иное Бейлин не верил, он тихо эмигрирует в Америку, купит виллу во Флориде и посвятит себя писательству, как Солженицын. Только тот – в сумрачном Вермонте, отшельником, а он, Бейлин, среди солнца и пальм, на берегу океана. Станет там сибаритствовать и писать. А уж  материала ему хватит: недаром двадцать лет с хвостиком в газетах и журналах и все на видных местах, директор радио и замглавред газеты, специально старался быть на переднем краю, давно чуял в себе летописца – наблюдал, как страна, будто безумный  наркоман, все глубже садилась на нефтяную иглу, как бурили тундру, тянули трубу и много с кем общался за это время. С тем же Ельциным в бытность его секретарем обкома – первый раз еще в семьдесят восьмом году на семинаре молодых региональных журналистов, как раз через несколько месяцев после вспышки особой формы сибирской язвы. К войне готовились, и не к простой – бактериологической, особые штаммы выводили, легочные. О вакцине не думали, не до того было людоедам. Людей погибло около двух тысяч, но все, как всегда, отрицали, якобы обычная эпизоотия и умерло всего шестьдесят четыре человека.
- Вы, кстати, когда-нибудь слышали об этом? – спросил Бейлин.
- Да, по «Голосу Америки». Не помню только в каком году.
- Да, все тайное когда-нибудь становится явным, - усмехнулся Александр Наумович. – Многострадальная земля, Урал. Там и ядерные испытания. И атомные заводы. Но Ельцин в этом деле сбоку. А слухи ходили. Догадывались люди, знали. Да и как иначе, если сразу умерло столько людей? От одного невидимого  выброса. Мне рассказывали: вчера сосед был жив, а сегодня умер, а он работал в Свердловске-19, и хоронить не дают, а вокруг оцепление, и делают дезинфекцию и вводят карантин, все – страшно, паника, а диагноз пишут: ОРЗ. И семьям всего по пятьдесят рублей.
Так вот, Ельцина спрашивали тогда: молчал. Как все. Дисциплинированный был человек. Настоящий партийный бонза. Он вообще-то мог не выступать на семинаре, деятель не того ранга, там в основном собралась молодежь. Но он целый час говорил: банально, не интеллектуал, зато исключительно об успехах. Отличался разве что бешеной энергией. Особенно  перед начальством. До обкома еще, начальником треста, сдавал недостроенные дома. Но, главное, перевыполнял план.  Очень любил показуху. Ипатьевский дом снес в одну ночь – перед Москвой выслуживался. Пил прилюдно –  значит свой, в доску. Умел перед народом, любил себя показать. Азартный игрок, крутой. Блефмейстер высокого класса.
А это: с моста в воду, это уже следующая стадия. На пленуме его занесло.
Да, воз энергии и минимум культуры. Типичный выходец с партбилетом. Номенклатура. Этим все сказано. Мне говорили люди, которые знали его близко: «мать родную продаст за власть».
Бейлин, пожалуй, любил покрасоваться. И прихвастнуть не дурак. Но и знал действительно много и многих: и Росселя, нынешнего Свердловского главу, и Рыжкова - во время их встреч работавшего  гендиректором «Уралмаша», и большинство нефтяных генералов, и у Назарбаева брал интервью, и у Ландсбергиса, и у Шаймиева, и с Тулеевым встречался, но ближе всех, пожалуй, Дудаева.
С Чечней у Бейлина существовала особая связь, многолетняя – через давнего друга, героя его очерков, бригадира, а потом и главного инженера-нефтяника из Нижневартовска Ваху Умарова, который год назад вернулся в Чечню и стал одним из приближенных к чеченскому герою и президенту, чуть ли не министром нефти и газа.
- По матерям они оба из одного тейпа, - рассказывал Бейлин, - Нашхой, у обоих  дедушка и бабушка погибли в Хайбахе[22], это для чеченцев не пустой звук, у них особая родовая память, особенная связь родственников. Кровная месть – это закон выживания горцев.
Дудаев – боевой генерал, человек решительный, умный, харизматический, неординарный. Новый Шамиль. Он мечтает о войне с Россией, о Кавказской конфедерации. Недавно  триумфально выступал перед карачаевцами[23].
Советская власть много ему дала и он ей верно служил - пока она была в силе. Но, с другой стороны, чтобы попасть в летное училище, ему пришлось назваться осетином, а осетины и вайнахи, надо знать, не любят друг друга, и отец умер в ссылке, и сиротское детство в Казахстане – никто такое не забудет и не простит, а уж чеченцы – особенно. Когда Россия придет в себя, начнется война, или Россия потеряет Кавказ.
Сталин гвоздями сбивал державу, но гвозди давно проржавели. Сталин – не только побеждал врагов, он их создавал – на десятилетия, а может и на века. Настало время расплаты. Дудавцы разоружили воинские части, оружия у них полно.
У Вахи племянники сейчас в Москве, - продолжал Бейлин. – Крышуют бизнес, делают деньги. Чечня готовится к осаде. Если хотите, я вас познакомлю. Будет надежная «крыша». Особенно, если поклянутся на Коране.
- «Бандиты, - испугался Игорь. – При чем здесь Коран? Они молодые, бывшие комсомольцы», - по слухам чеченские бандиты были самые смелые, но и самые жестокие. Их все боялись.
Это вообще был больной вопрос. Давно следовало   озаботиться охраной – Людмила только недавно предлагала своих, - но Игорь никому не доверял, да и денег было жалко, и оттого он медлил.
- У вас есть «крыша»? – спросил Бейлин.
- Да, есть, - Игорь боялся чеченцев и потому соврал.
- Ну, смотрите, если понадобятся мои ребята, я всегда их найду, – пообещал Бейлин.
К этому вопросу Бейлин больше не возвращался. И Игорь тоже молчал. 
Александр Наумович был человек творческий, увлекающийся. Собирался писать не только о нефти – нефть фон, важнейший компонент, кровь истории XX века, - но и о распаде Союза. Философско-публицистическое исследование. Собирал факты, обдумывал, делал наброски, какие-то фрагменты публиковал, но вместе с тем ощущал недостаток знаний, узость своего кругозора. «Железный занавес – это не выездные визы, не пограничник с автоматом, это   культурная изоляция». Оттого, как сам сознавался, пытался избираться в Верховный Совет, но его отодвинули – у нефтяных генералов оказались люди, более близкие к телу. Из своего журналистско-литературного любопытства Александр Наумович даже оказался в Белом доме в августе девяносто первого.
- И что там было? – Игорь тоже собирался на баррикады, но как-то оказалось недосуг. Как раз в те дни у него случился скандал с бухгалтершей в кооперативе. Собственно, тлело давно, но тут она взбунтовалась, не захотела уничтожить бумаги и спасти деньги – после скандала и слез под аккомпанемент «Лебединого озера» она написала заявление и Игорь был очень доволен своей небольшой победой. В это самое время позвонила Светлана Кленова: несколько человек из Демпартии, куда Игорь давно не ходил, собирались идти «защищать Ельцина», но Игорь отговорился бухгалтершей.
- «Успеха тебе», - весело пожелала Светлана.
Игорь был удивлен: ни капли тревоги он не уловил в ее голосе. Будто они собирались на пикник. И это в то время, когда он одиноко сидел в своем рабочем кабинете с исключительно мрачными мыслями. Ему казалось: конец всему.  Вот-вот эти темные ортодоксы, эти мрачные начетчики-сталинисты  штурмом возьмут  Белый дом и начнут арестовывать кооператоров и демократов. А он ведь еще недавно…
Едва ли Игорь числился в каких-то особенных списках… Но если и не арестуют, то кооперативы прикроют точно…
… Он все-таки побывал у Белого дома. Кажется, на второй день. Накануне он сказал Юдифи, что идет  на баррикады, но сам отправился к Изольде. Она давно его ждала и никуда бы не пустила, он это знал.
- Все эти защитники, - говорила Изольда, - бегают от одного подъезда к другому, слоняются и поют песни – они думают, что что-то защищают. Но если раздастся хоть одна автоматная очередь, они тут же разбегутся. Ты не видел, что было в Баку и не знаешь, как это страшно. Ты не имеешь права рисковать… Ими просто прикрываются…
С Изольдой они все же выбрались в центр, ей нужно было в Институт красоты. Игорь уговорил Изольду дойти до Садового кольца. Там непрерывным строем вытянулись бронемашины и грузовики, кое-где стояли танки, в машинах сидели мрачные, на одно лицо, солдаты в касках и с автоматами; кажется, все они были в плащ-палатках.
- Солдаты, - попытался агитировать Игорь, - неужели вы станете стрелять?
 Поверните оружие против узурпаторов!» - хотелось ему крикнуть, но он не решился. Солдаты  и офицеры, под плащ-палатками не видно было знаков различия, были безмолвны. Они застыли, мрачно, тупо, грозно, словно превратились в слившуюся, сросшуюся, неразделимую массу, в  тупую беспощадную силу, которую нельзя одолеть. Ту самую, которой он всегда боялся. Которая чуть меньше четверти века назад вот так же молча, тупо, покорно и одновременно беспощадно взяла Прагу. А до того  Будапешт.
На тротуарах стояло множество людей, тех, кто пришел защищать Белый дом, а может и просто зеваки. Рядом валялись скамейки, непонятно, откуда взявшаяся мебель, огромные булыжники, металлолом – то, из чего обычно строют баррикады; дальше вдоль Садового кольца растянулись огромные грузовики и пригнанные с разных маршрутов троллейбусы.
- Нужно перегородить Садовое, - не разобравшись, стал командовать Игорь. Несколько человек тотчас подчинились и вместе с ним принялись ставить поперек улицы скамьи. Но он ли руководил, или те сами, без всяких команд, Игорь не знал. Да и неважно это было сейчас. Но тут же двинулись грузовики, скамейки, которые они только что ставили, были перевернуты и раздавлены колесами, словно спичечные коробки; грузовики и троллейбусы медленно поползли дальше, к Белому дому.
- Это наши, - сказал кто-то. – Они перегораживают улицу. 
И правда, весь последний отрезок Нового Арбата перед Белым домом оказался забит машинами, так что танкам было не проехать. А может они все могли раздавить, разметать? Расстрелять? Сжечь? 
И еще он запомнил – Клёнова. Светлана. Игорь увидел ее в нескольких шагах от себя, на груди у нее в виде броши горделиво развевалась ленточка цветов российского триколора. «Прямо как «Свобода на баррикадах», - подумал Игорь. Она прошла мимо, не заметила его, и Игорь не стал ее окликать. Она была прекрасна, а рядом с ним стояла и все наблюдала Изольда.
Игорь почувствовал, что делает что-то не то и что от него здесь едва ли что-нибудь зависит, а потому легко  позволил Изольде увести себя с площади. И только уже по телевизору он видел ликующие толпы, как с помощью тросов рушили железного Феликса, Ельцина на трибуне, когда хоронили погибших[24] и, кажется, тем же вечером понуро спускающегося по трапу самолета, не по-президентски, а в какую-то куцую курточку одетого Горбачева, только что освобожденного из Фороского плена. И днем или двумя позже, в Белом доме перед Верховным советом России – видел Ельцина, подписывавшего указ о запрете КПСС и, словно оплеванного, сдавшегося Горбачева.
Игорь находился на работе в кооперативе, когда шустрая уборщица Полина Андреевна сообщила, что расположенный рядом Киевский райком пришли опечатывать с милицией. В первый момент Игорь не поверил – за десятилетия он привык, что партия существует вечно; он ненавидел эту партию, но, независимо от его воли она срослась с ним, как некое неизбежное зло, как хроническая болезнь; в последнее время он периодически общался с райкомовцами, надеясь, что они помогут с арендой; он впервые видел в них обыкновенных людей, хитрых, себе на уме, но донельзя напуганных и растерянных, - все, однако, оказалось правдой: двери на райкомовский этаж опечатали. Монстр на время испустил дух.
- Вас интересует, как делалась история? – насмешливо, показалось Игорю, переспросил Бейлин. – Там было очень много суеты и очень мало осмысленных действий. И – многие под шафе. В том числе и в ельцинском штабе. Свобода оказалась хмельной, в прямом смысле.
Антураж, соответствующий моменту: мешки с песком в окнах, противогазы, бронежилеты, все свалено в угол, возбужденные энтузиасты, среди них, конечно, и агенты КГБ, небритые лица, красные от бессонницы глаза, бравый полковник Руцкой – это его звездный час, как и у Ельцина, генерал-полковник Кобец[25], который без единого выстрела одержал свою первую и единственную военную победу. Это было очень яркое шоу, вполне достойное Голливуда. 
Защитники Белого дома не продержались бы и часа, охрана готовилась эвакуировать Ельцина в американское посольство. Представляете, лучшего подарка для гэкачепистов и придумать было нельзя, но…   История оказалась на другой стороне. Сначала Грачев прислал генерала Лебедя с танками, потом – путчисты сдрейфили и перепились… Военные вышли из повиновения. Все-таки Гражданская война у нас в генах, в памяти…
Советский союз рождался величественно и страшно. С неясной, несбыточной мечтой о всеобщем счастье и одновременно об уничтожении целых классов. В крови, в тифозном бреду, в голоде, с миллионными жертвами. А умирал – трагикомически. Вы помните, наверное, трясущиеся руки похмельного Янаева? А Павлов? Премьер-министр сразу после пресс-конференции сбежал на дачу и запил. У них не нашлось никого. Только кучка заговорщиков-отщепенцев. Все, что осталось от ленинско-сталинской партии.
Но и по другую сторону. Ельцин – герой на танке. Это в учебники войдет, как Ленин на броневике. Хотя, конечно, Коржаков договаривался перед этим, и танки были дружественные, Лебедя. Но все-таки, высокий момент, может быть, даже высший момент революции.
Но парадокс в том, что сам Ельцин – не революционер, не либерал, не демократ,  а оборотень. И вокруг него: попутчики. Силаев первый их покинул. Их объединяла власть, а не идея. Разве что Гайдар.  Барич от революции.
И почти тут же, осаду еще не сняли, а в подвалах уже накрывали столы. От героя до подвыпившего обывателя – всего один шаг.
Попова напоили. Ну, я не думаю, что он выпил   больше других. Просто профессор не умел держать удар. Куда ему против Кобеца, или того же Коржакова.
- Союз с самого начала был обречен, - утверждал Бейлин, - с первого дня. Большевики реставрировали царскую империю. Склеили – не столько идеей, их идея, как фата моргана, сколько силой и кровью. Им нужно было уничтожить историческую память, самосознание периферийных народов, их культуру, слить языки. Помните притчу про Вавилонскую башню? Так вот, в их темнице все наоборот. Им нужно было уничтожить религию, потому что религия разъединяет, а им требовалось унифицировать. Унификация – обязательное свойство всех империй.
Для Ленина Россия была пушечным мясом, ступенью к всемирной пролетарской державе. Хотя… он быстро все понял. Он был прагматиком. Идея мировой революции умерла вместе с ним. Троцкий не в счет. Зато Сталин проще, примитивнее, у этого простолюдина с самого начала не было иллюзий, он  знал, что только сила, только страх. Русификация. Он не верил ни в какое единство пролетариата. Он знал цену пролетариату…
Для него пролетарский интернационализм – только красивая накидка, идеологический флер, наброшенный на имперскую идею.
Посмотрите на старые линии разлома, где распадалась царская империя. И сейчас, новые.  Советская империя распалась по тем же самым линиям. Им не удалось создать советский народ. Советский народ – это самая большая химера в истории.
Собственно, Советский Союз держался на двух величайших химерах: на химере бесклассового общества и на химере единого народа.
Но химера и есть химера. Роль эксплуататора, и притом чрезвычайно  жестокого, играло само государство. Вместо диктатуры пролетариата диктатура советской бюрократии. Диктатура обезличенная, где люди – сверху донизу – только винтики и шестеренки.
Сталин даже марксистом не был. Так, экклектик. Его марксизм так же далек от настоящего, как «Краткий курс» от действительной истории.
Что касается единого народа, тут – пшик. Стоило только расслабить удавку. Мы просто не знали. Советская власть умела хранить свои секреты. И еще – темнота. Они, большевики, могли победить только в темной, полуграмотной, разъеденной ненавистью стране. Стоило только образовать народ…
Всякой насильственной власти  приходится выбирать между темнотой и отсталостью, и образованием, которое необходимо для развития, но неизбежно губит эту власть.
Но я вот о чем, - продолжал Бейлин, - мы просто не знали. А между тем было множество национальных  бунтов и межнациональных столкновений.
Я, знаете, бываю на охоте с сильными мира сего. Охота, рыбалка, баня, стандартный джентльменский набор. С губернатором нашим Звонаревым, с начальником областного КГБ, теперь ФСБ. Я же, как там,   «придворный еврей» у них, «глянцевый писатель».
Ну, понятно, там водка, шашлыки, разговоры. Тот же начальник КГБ, он же умный мужик, ушлый – все понимает, все знает, имеет доступ. На работе он плетет провокации, работа такая – муторная.
Вы думаете, они шпионов ловят? Ловили? Так нет же давно шпионов. Это только в кино. Диссидентов? Все диссиденты в Москве, в Ленинграде, еще в трех-четырех городах. А там, разве что кто спьяну что-то ляпнет.  И ради этого огромное управление, штаты, деньги. Да и звездочек хочется. В центральный аппарат в Москву. Ну вот, они сидели и придумывали. Им очень нужны были диссиденты. И просто от скуки. Они зверели от своих бумажек. Вот и придумывали. То «дело писателей». Знаете, был там у нас кружок литераторов. Вечера проводили. Стихи писали. Решились издать альманах. Вот вам и «дело». Вроде какие-то намеки. Или некий учитель-самоучка в дневнике ругал власть. Ему бы дома под замком держать тот дневник, а он захотел славы. Странный человек. Дождался, пока донесли. Вроде бы директор той же школы. Посадили, отправили в Москву на комиссию. Поставили диагноз: шизофрения. «Бред правдоискательства».
Начальник этот, полковник, он зверь на работе, а в быту милейший человек. Шашлыки жарит, водку пьет, анекдоты рассказывает. Стихи патриотические пишет. Стихи – это специально, Андропов тоже писал. Ну вот, он у местных поэтов заказывал. Потом публиковал под псевдонимом. Ну, там хитрая технология, чтобы довести до Москвы. Но песни пел и на гитаре играл – сам.
Я это вот к чему. Что называется, из первых рук. От начальника КГБ, когда Горбачев развязал языки. Не тишь, да гладь. Каждый год где-нибудь трясло. Обычно межнациональные эксцессы. При Горбачеве стали писать. А раньше шито-крыто. Недавно я очень интересную брошюрку купил.
- Например? – спросил Игорь.
- Например, Грозный, 1958 год[26]. Русские поднялись в ответ на возвращение чеченцев. Но и все двадцатые-тридцатые годы Чечню трясло. Одно восстание за другим[27]. Или Новочеркасск[28]. Это не межнациональные столкновения, но все равно. Тбилиси, 1956 год[29]. Краснодар, 1961-й[30]. Темиртау[31]. Муром[32], Александров[33]. Бийск[34]. Выступления  солдат, верующих. Восстания в  ГУЛАГе[35], множество межнациональных столкновений поменьше. Наконец, в Литве[36], в Ташкенте[37], в Чимкенте[38], в Орджоникидзе[39], Целинограде[40]. В Абхазии каждые десять лет что-то обязательно загоралось[41]. Тот же Карабах – многовековой конфликт. Там уже горело[42]. А крымские татары[43], а немцы[44]? При Горбачеве - заполыхали старые конфликты.
Я вот что не могу понять, - с увлечением говорил Бейлин, - для нас это оказалось откровением, для всех или для огромного большинства. От нас скрывали. Так, просачивалось что-нибудь. Но Горбачев… Он обязан был знать. У него на столе должны были лежать соответствующие записки, из КГБ в первую очередь. Но ничего не было. Чудовищная некомпетентность. КГБ должен был анализом заниматься. Но… Сами себя обманывали. Занимались лакировкой. Обычный бюрократический идиотизм.
Чтобы спасти Советский Союз, из него нужно было сделать конфедерацию. Дать республикам свободу, ограничить власть центра. Что-то вроде ЕЭС. Но Горбачев не хотел и не мог. Он даже не догадывался, пока не загорелось. Да и кто бы ему  позволил раньше? Те же военные, КГБ, партия. Стоило только тронуть эту трухлявую конструкцию…
Все дороги вели к распаду, - продолжал Бейлин. Видно было, что он много думал на этот счет, может быть, мысленно даже примерял себя на место Горбачева, и теперь высказывал давно созревшие мысли, – да, все дороги. Страна больше не могла развиваться без демократии, без частной инициативы и рынка. Система себя исчерпала. Но свобода означала распад. У нас ведь было искусственное общество, придуманное. И искусственное, скроенное   Лениным-Сталиным государство.
Главное, элиты созрели. Самая умная и ушлая часть элит, как их теперь называют. Поняли, что могут иметь больше. Не только госдачи, которые тут же отберут, если что. Не только продукты и одежду из спецраспределителей, а детей пристроить в МГИМО, но много  больше. Что госсобственность можно приватизировать. Что можно выйти из-под контроля Москвы. Вы помните «узбекское дело»? Это был сигнал. Горбачев нарушил негласный договор с элитами. Сталинская диктатура давно  сменилась в стране олигархией, недаром Брежнев говорил о бережном отношении к кадрам. Горбачев не понимал, на чьи интересы он посягнул…
Секретари обкомов, головка спецслужб, люди из ЦК – из Москвы и из республик, - а больше всего красные директора, крепкие хозяйственники – они первые развалили систему. Первые стали рвать куски, выводить за рубеж деньги партии. Да, они, а вовсе не кооператоры. Открывать оффшоры. Им больше не нужен был псевдосоциализм.
Революционную ситуацию создали они, а демократическое движение, толпы на улицах, политические партии – все это только антураж, массовка. Пока демократы спорили и еще продолжают спорить, как обустроить Россию, шел и идет дележ собственности. Первоначальное накопление. Государство элементарно разворовывают. Всюду, где были прямые связи, внедряются посредники, платятся бешеные откаты, директора почувствовали вседозволенность.
- Вот вы говорите: «элиты созрели», - перебил Игорь. – А как же агрессивно-послушное большинство? А компартия РСФСР?  Они ведь – ретрограды. Скрытые или явные сталинисты.
- Да, раскол элит, - подтвердил Бейлин. – Раскол и раздвоение. Помните, как Ленин говорил о крестьянах? Они и труженики, и собственники. Так и тут. В головах коммунистические бредни, ненависть к Западу, имперские идеи, а руки загребущие, тянутся к собственности. Мы – опять хотим быть особенными, не как все.
В другой раз Бейлин стал доказывать, что одна из главных причин крушения Союза состояла в том, что Горбачев потерял контроль над спецслужбами. И это они, спецслужбы, поджигали межнациональные конфликты.
- Зачем? – усомнился Игорь.
- Тут могло быть сразу несколько причин, - стал рассуждать Бейлин. – Во-первых, в самих спецслужбах произошел раскол. Прежде всего по национальному признаку. Во-вторых, они, возможно, хотели напугать центр, заставить отказаться от реформ. Возможно, готовили заговор, но в последний момент карты не легли. Или не нашлось решительного, умного генерала.
Но были и такие, кто только выиграл. Это была их революция. Так сказать, из чекистов в капиталисты…
Или еще: встречный пал, как в Абхазии. Для борьбы с пожарами иногда поджигают встречный огонь. Те же интердвижения[45]…
- А демдвижение? – спросил Игорь.
- Что-то было, - отвечал Бейлин. – Склок больше, чем дела. Мы оказались инфантильны. Когда шум вокруг диссидентов рассеялся, оказалось, что – пусто.
Я сам был в «Демплатформе[46]». Это, пожалуй, лучшее, что могла выдать страна. И что в итоге? А ничего. Я вижу, что происходит на Севере. Делят нефть. Вот и вся демократия. Народ не готов к управлению.
Демдвижение – это верхушечное. В Верховном Совете демократы в меньшинстве. Они делают ставку на Ельцина. А я ему не верю…
В один из дней Бейлин принес прекрасно оформленный глянцевый буклет, отпечатанный в Финляндии. То был рекламный проспект Ямальской нефтяной компании «ЯНКО». Изображены на нем были нефтяные скважины и газовые вышки, бескрайние виды тундры, покрытой где снегом, а где ягелем и, как положено в таких случаях: олени, собачьи упряжки, оленеводы: ненцы, ханты, коми и – сам генеральный директор, «хозяин» тундры генерал-фельдмаршал Бардельников, герой соцтруда, депутат, северянин, демонстративно не любящий Москву – простонародное, некрасивое, волевое лицо, острый, буравящий взгляд, слегка оттопыренные уши, приплюснутый нос.
- Железный мужик, - уважительно сказал Бейлин. – Мастер спорта по боксу. Чемпион Севера. «Батя», - так все его зовут. Прошел путь от простого рабочего. Любого перепьет. Но хитрый. Этот буклет дарит высоким московским чиновникам. Специально для них составлял. В Финляндии договаривался. Параллельно на английском и немецком языках.
Иногда я думаю: интересно в эти края туристов с Запада возить. Экстремально-познавательный туризм. Как в космос. Сразу все: красота, экстрим, полярная ночь, величие Севера, северные люди, олени, собачьи упряжки и, самое главное, нефть. Прямо Рокуэлл Кент.
Здесь была под землей спрятана сердцевина Союза, а теперь – России. Вынь эту сердцевину – и все, конец. Парад суверенитетов. Пойдут делиться дальше. Татарстан. Башкортостан, Уральская, Сибирская, Дальневосточная республики. – Он понизил голос. – И вот этот мой директор распродает богатство недр за полцены, даже за четверть, своим же оффшорам. Не ленив, как другие. Те не шевелятся, все отдают посредникам, не за просто так, конечно, но все равно. А этот сам. Чужих не допускает. О рабочих заботится. Хозяин. И никто ему не указ. Раз в неделю принимает работников. «Ты и ты, останьтесь. А ты – на хуй, в другой раз».
- Хам, - возмутился Игорь. – Мы-то к нему каким боком подойдем? Он же с нами считаться не станет. Все положит в один карман. 
- Ко мне он хорошо относится, - заверил Бейлин. – Я ему очень помогал, когда он пробивал ВИНК[47]. Хотели все растащить, было дело, но он не дал. До президента добрался. И не с пустыми руками. Бардельников наш все рассчитал и на выборах  сильно помог.
Но, - продолжал Бейлин, - есть и другие месторождения и компании. Можете не сомневаться: акции будут сильно расти в цене. А сейчас идут практически за бесценок.
Я на Севере скоро двадцать лет, журналист с экономическим уклоном, со связями. Вместе с нефтепромыслами рос. Кое-какой информацией я владею. И от Вахи Умарова тоже связи. Я у него поверенный теперь. Не ждал, не гадал, а вышло. 
Да вы бы сами выбрались на несколько дней, - предложил Бейлин. – Посмотрели бы  на месте на эту красоту. Я бы заодно вас кое с кем познакомил. Там тоже деньги. И очень большие.
Но Игорь засомневался. Он и здесь, в Москве, едва мог вырваться на день. Никому нельзя было доверить обналичку, да они, другие, и не справились бы. К тому же, стоит уехать на несколько дней, как кто-то из клиентов найдет другую контору.
- Я здесь как раб на галерах. Вот хотели открыть магазин. Мне некогда было, так без меня арендовали не то.
- Да зачем вам магазин? – удивился Бейлин. – С вашими деньгами?
Через несколько дней Александр Наумович уехал. А когда вернулся, больше не предлагал покупать нефтяные акции. Бардельников терпеть не мог москвичей, а они, как назло, лезли. Вот Бардельников и вычеркнул Игоря. Он доверял только своим, знакомым людям, «с кем не один литр спирта выпил», как говорил Бейлин. На Севере, даже во время горбачевской антиалкогольной компании, не действовал сухой закон.
Игорь все-таки кое-что заработал, скупая для Бейлина чеки. Александр Наумович, нужно признать, не мелочился – похоже, на таинственном Севере ему плыли в руки немалые барыши. Но Игорь скупил только несколько сот штук – мизер; бóльшую часть ваучеров Бейлин приобрел через брокеров на бирже.