Юрий БЕРГ

Странный дом: друзья и соседи

Я уже писал как-то о своём «хулиганском» детстве. Точнее – хулиганским было то, что окружало меня. Речь в этом рассказе пойдёт о временном отрезке между 1954-м – 1964-ми годами. В 1954-м мне было шесть лет. Это был год, когда моя семья переехала жить из Артёмовска в Луганск – в этом областном городе на самом дальнем восточном краю Украины отец получил работу. Ему выделили тогда две комнаты с печным отоплением и уборной в конце двора в коммунальной квартире странного дома. Дом был ведомственный и жили в нём железнодорожники: машинисты паровозов, кондукторы, стрелочники, проводники пассажирских поездов и члены их семей. Батумский переулок, ул.395-й шахтёрской дивизии – всё это один и тот же адрес, по которому находился этот странный дом. Странным он был из-за своей архитектуры. Средняя часть дома была трёхэтажной, а слева и справа к нему были пристроены двухэтажные «крылья». Кроме этого, имелась ещё одна странность: центральная часть дома была полукруглой, отчего некоторые квартиры в этой части не имели прямых углов. Менялось время, менялись названия улицы, но неизменным оставался этот луганский дом. Недавно я в Интернете нашёл сегодняшнюю фотографию – он с тех пор совсем не изменился, только к фасаду пристроили балконы. С двух сторон двор был обрамлён дровяными сараями, в которых некоторые предприимчивые жильцы ухитрялись держать всякую живность – от куриц и кроликов до визгливых поросят. Может быть это оттого, что время было послевоенное и не очень сытное, то ли по привычке – многие жильцы были вчерашними сельчанами, - их привычки и образ жизни были скорее не городскими, а сельскими. Мы были технической интеллигенцией, потому и дружили мои родители с такими же железнодорожными служащими из числа наших соседей.
Удивительно, как устроена память! Я до мельчайших подробностей помню всё, что тогда с нами происходило: как тяжко мы жили, что делали, с кем знались, как мои родители проводили своё свободное время, что тогда происходило со мной. Мне хочется, чтобы вы тоже на несколько минут окунулись в атмосферу того времени. Может быть, мои современники тогда вспомнят и своё детство? Я точно знаю, что во многом оно у нас всех было общее – с коммунальным бытом, с небогатым житьём, с читкой книг под уютной лампой с зелёным стеклянным колпаком, с погостяшками у соседей с неизменным лото, с воплями «Барабанные палочки» - когда из мешочка выуживался маленький бочонок с цифрой одиннадцать…
Играть в лото, а иногда и в карты – «по копеечке», как говорили мои родаки – мы ходили к Морозовым. Пожилая семейная пара из Сибири, неведомо как оказавшаяся в украинской промышленной глуши, они были носителями чистого русского языка – большинство жителей Донбасса говорила тогда на «суржике» - ужасной смеси украинского с исковерканным русским. Когда мы приехали в Луганск, я на себе ощутил, что это значит – отличаться в чём-то от дворовой шпаны. Мой российский говор (его мне ещё в раннем детстве привила матушка, читавшая долгими вечерами русские народные сказки) выводил моих новых дворовых друзей из равновесия, и дразнилка «Гуси гогочут, город горит, всякая гадость на «Г» говорит» - это обо мне. Все они звонкую «Г» произносили на украинский манер – глухо, - и вместо «Галя» у них выходила «Халя».
Пока мои родители развлекались игрой, я скучал. Поиграв с хозяйским котом, я устраивался в кресле и засыпал. Всё закончилось тогда, когда с Севера в гости к бабушке с дедушкой на лето приехал их внук Веня. Он был старше меня на пару-тройку лет, а потому знал многое такое, чего я ещё не знал. Потому вскорости матушка запретила общаться с Веней – мой словарный запас пополнился словами, от которых мамины щёки приобретали цвет варёной свеклы.
На той же площадке жила еврейская пара Анцеловичей. Супруг был толстеньким и хроменьким коротышкой, работавшим санитарным врачом. Хромоту он получил в результате тяжелого фронтового ранения, потому был уважаем моим отцом, тоже фронтовиком и орденоносцем. А супруга его, Циля Моисеевна, была женщиной тихой и незаметной, во всём считавшейся с мнением мужа. Может быть, оттого и случилось с ней то, что случилось: как-то, уходя на работу, муж распорядился покрасить в квартире полы. И Циля Моисеевна, несмотря на высокое давление, принялась выполнять домашнее задание. Когда муж вернулся с работы, задание было выполнено, но жена уже не подавала признаков жизни. Безутешный вдовец вскоре вновь женился на молодой, чем вызвал бурю негодования у доброй половины женского населения нашего дома.
В нашем подъезде жили машинисты паровозов. Когда погода не располагала к прогулкам на свежем воздухе, детвора собиралась на широких лестничных площадках и шумела. Тогда выходили бдительные супруги машинистов и прогоняли расшалившихся во двор. Мы уходили без споров, потому что понимали – машинист перед рейсом должен выспаться. На первом этаже, в одной из квартир, жили мать с сыном. Мать была уже старухой – седой и трясущейся. Все называли её «дрыгалкой» и я только недавно понял, что это было не прозвище, а фамилия. Сын её одевался, как английский дэнди. Всегда в накрахмаленной рубашке, выглаженных брюках и начищенных до блеска башмаках, он вызывал у меня восхищение тем, что ходил с тросточкой и руки держал в чёрных лайковых перчатках – даже жарким летом. Всё прояснилось позже, когда он вскоре умер от туберкулёза – наверное, у него всегда мёрзли руки.
А в соседнем подъезде, на самом верху, в коммунальной квартире жили мать с дочкой. Мать работала хирургом в железнодорожной поликлинике, дочь заканчивала школу. Они постоянно ссорились, и их крики разносились над притихшим от интереса двором. Причина ссор была банальной – мать не пускала дочку гулять с мальчиками, что вовсе не уберегло её от незапланированной беременности. Вот тогда докторша и свихнулась: однажды после очередного скандала приехала санитарная машина, увезшая её на полгода в психушку. Вернулась она совсем больной и уже не работала в поликлинике – целыми днями бродила по улицам и что-то шептала себе под нос. А дочка Аня, сделавшая вовремя аборт, расцвела, как майская роза, и вышла замуж за лейтенанта, вскоре увезшего её на Дальний Восток. В том же подъезде жили «старые холостяки» - так их называла моя матушка. Жили они втроём в одной комнате и работали тоже вместе. Они принадлежали к избранной железнодорожной касте поездных диспетчеров – двое мужчин чуть старше среднего возраста и один, уже седой, лет пятидесяти. Он был обладателем совершенно чудесной вещи – огромного морского бинокля. Однажды он дал мне поглядеть в него. С высоты третьего этажа их комнаты мне открылась необыкновенная картинка: луганские пригороды с островками рощ и полосами полей показались мне такими близкими, что захотелось протянуть к ним руку и потрогать. Их соседями была семья сапожника. Пётр Петрович Колодяжный был мужчиной работящим, но пьющим. Он перебивался случайными заработками, тачая сапоги, подшивая валенки и приколачивая набойки. Руки у него всегда были черны от сапожного вара, а пальцы обмотаны изолентой, защищающей от порезов сапожным ножом. Летом, устроившись на низкой скамеечке, он работал во дворе. Зажав в зубах пучок деревянных колышков, он лихо заколачивал их в кожаные подмётки чьих-то прохудившихся ботинок. Ближе к осени ему приносили валенки. Пётр Петрович надевал брезентовый фартук и неспеша готовил материал: натирал варом толстые сапожные нитки, по размеру вырезал из листовой резины подмётки и подгонял каблуки. Потом брал кривое шило с зазубриной на конце и пришивал сапожной нитью подмётки к подошве валенок. Потом подходила очередь кожаной пятки и каблука. Я смотрел на его работу завороженным взглядом, иногда пытаясь что-то спросить. Но ответ всегда был один – на вопрос «А что вы делаете?» он, не поднимая глаз, отвечал: «Курам ярмо, а тебе – говно». У сапожника была дочка Ленка, с которой мы ходили в один класс и жена Настя – потёртая жизнью женщина – острая на язык и быстрая на расправу. С ними жила сестра Насти, - Шура, - работавшая проводницей. Мужа у неё отродясь не было, но слухи ходили, что «у неё кто-то есть». Однажды во дворе засуетились: поставили посреди двора две скамейки, вынесли и прислонили к фонарному столбу крышку гроба, обитую чёрной материей, а потом и Шуру вынесли в гробу, поставив его на эти две скамейки. И сразу появились соседи, поп стал читать что-то на непонятном мне языке. А я стоял и смотрел на сложенные руки Шуры с зажатой в пальцах свечкой. Шура была мёртвой и пальцы у неё были мёртвые – жёлтые и сморщенные, как после стирки белья. А, напротив, стояла Ленка с новенькими золотыми часиками на руке, доставшимися ей от умершей тётки. Каждые две минуты Ленка демонстративно поглядывала на циферблат и все во дворе ей завидовали, ведь не каждый день умирает после криминального аборта тётка, оставляя после себя богатое наследство.
А в левом крыле странного дома, в одном подъезде, жили две замечательные семьи. Главой одной из них был папин начальник, быстрый и подвижный, как ртуть. Обедал он всегда дома, приходил стремительно и так же стремительно шёл в дровяной сарай, где томились в ожидании выгула десяток кур. Выходил он из сарая, в левой руке держа за крылья ту, которой сегодня не повезло, а в правой – топор. Смирившаяся со всем курица послушно вытягивала худую шею над деревянной колодой, мелькал топор, и отпущенная на волю, уже без головы, она мчалась по двору и махала крыльями, пытаясь взлететь к безразлично глядящему на всё это небу. Супруга папиного начальника, Ираида Игнатьевна, работала провизором в железнодорожной аптеке и мы, дворовые пацаны, приходили к ней, чтобы купить брусочки гематогена, заменявшего нам шоколадные конфеты, которые мы видели лишь раз в году – на ёлке. У них была дочка, худенькая младшеклашка Ниночка, которую очень любил и всячески оберегал её старший брат, Юрка Шкурин. Он был самым старшим подростком в нашем дворе и с нами не водился, считая мелюзгой, не заслуживавшей его внимания. А напротив, на той же площадке, жила семья «куркулей» - так называла их моя мать. Конечно, они не были куркулями, просто считались самыми зажиточными в нашем большом доме. У них, единственных, был мотоцикл с коляской, а потом и «Москвич». Ещё у них был каменный гараж и деревянная будка, в которой сидел охранявший богачество пёс дворовой породы с редким именем «Дружок». А ещё у них был единственный в нашем дворе телевизор марки «КВН» с экраном, размером с почтовый конверт. Чтобы что-то рассмотреть на его экране, перед телевизором ставили линзу, заполненную водой. Линза увеличивала изображение примерно в три-четыре раза, и наша семья иногда получала приглашение «в гости» - посмотреть передачу. Взрослые приходили со своими табуретами, а детвора садилась прямо на пол в первом ряду зрителей. Их дочка, Наташка, была младше меня на пару лет и была девочкой-ябедой, капризной и избалованной. Взрослые шутили надо мной, называя «Наташкиным женихом». Дружба наша закончилась однажды зимой: старый Мартын, дед этой Наташки, как-то занялся кузнечным делом. В летней кухне он растопил печь и докрасна раскалил в ней кочергу. Когда она раскалилась, Мартын на наковальне обрубил конец, и этот обрубок бросил в снег. Кусок металла сразу посинел и перестал быть страшным. На беду, рядом оказался я. Увидев кусок металла, я схватил его рукой. Ожог был такой силы, что мне пришлось почти месяц ходить на перевязки в нашу поликлинику. Зачем дед, видя мой интерес, не остановил несмышлёныша, могу только догадываться, но больше мы к ним в гости не ходили.
Странный дом: романтика дальних дорог

В первой главе я рассказал о жильцах нашего «странного дома», с кем была дружна наша семья. Подумав, я решил, что и те, кого я, или мои родители знали лишь в лицо, тоже заслуживают быть упомянутыми в моих воспоминаниях.
Машинисты были «белой костью» железнодорожников СССР. Их уважали, их всячески поощряли, о них писала пресса. Даже после того, как в пятидесятых-шестидесятых годах железные дороги перешли на электрическую тягу, было ещё много мест, где тягловыми «лошадками» по-прежнему оставались паровозы. Они постепенно заменялись тепловозами, но вплоть до конца семидесятых на станциях всё ещё можно было встретить чумазый маневровый паровоз, работавший на формировании грузовых составов. В нашем старом районе, в конце нашей улицы, на первом этаже жилого дома располагалась в пятидесятых-шестидесятых годах Школа машинистов. Позже в этих помещениях открыли ателье мод, и мне, уже в подростковом возрасте, мама что-то там заказывала – кажется, это было пальто. Судя по размеру помещений, в Школе машинистов тогда могли обучаться одновременно не более, чем двадцать учащихся. Ещё одна такая школа находилась в Красном Лимане – крупном железнодорожном узле Донецкой железной дороги.
В нашем подъезде, на третьем этаже, жили две семьи паровозных машинистов. Их имён-фамилий я уже не помню, но помню, как они выглядели. Расскажу об одном таком человеке. Это был мужчина лет сорока – сорока пяти, среднего роста и крепкого телосложения. Я не помню его в цивильном, он в моей памяти так и остался в промасленном чёрном френче и в форменной железнодорожной фуражке. Машинистов на улице можно было узнать по специальному атрибуту, без которого ни один из них не отправлялся в рейс – по жестяному сундучку, запиравшемуся на маленький висячий замок. Что они носили в таких «кофрах» - я могу только предполагать, что это была смена белья и сухой паёк – кусок хлеба, ломоть колбасы или сала, летом – огурчик с помидорчиком да пачка чая. Машинисты часто уходили в рейс на несколько дней. Отрезки таких рейсов назывались «плечо». Выглядело это так: состав следовал до определённой узловой станции, (часто это был путь, занимавший пять-шесть часов времени), затем менялась поездная бригада на другую, а отработавшие машинисты отправлялись в «бригадный дом» -(так назывались «гостиницы», где они могли помыться и поспать перед тем, как их отправляли по следующему маршруту). Бригада состояла, как правило, из трёх человек: машинист, помощник машиниста и кочегар. Машинисты неплохо зарабатывали, и тот самый «куркуль» - дед Мартын, упомянутый мной в первой части рассказа, до выхода на пенсию работал машинистом. Отсюда я делаю вывод, что основа «богатства» его семьи была заложена в то время, когда он водил поезда. Уже в начале восьмидесятых я водил знакомство с машинистом маневрового тепловоза, который жаловался, что с каждым годом ему всё труднее и труднее работать – не дают полноценно отдыхать после смен, урезают заработок. А в пору моего детства стать машинистом мечтали многие сверстники, это была «романтика дальних дорог». Однажды, уже во взрослом возрасте, мне довелось прокатиться в кабине паровоза, и это было что-то! Как на корабле в кабине сверкали начищенные до зеркального блеска медяшки вентилей и манометров; жаром тянуло из топки, дверцы которой поминутно открывались и закрывались в момент, когда очередная порция антрацита лопатой забрасывалась внутрь; на полочке (вероятно – постоянно горячей), тихонько пел свою песенку чайник; во время движения паровоз слегка покачивало и самое главное – машина дышала, как самый настоящий живой организм! Мне доводилось до этого ездить и в кабине тепловоза, но от тех поездок остались впечатления совершенно иные: постоянная борьба с сонливостью. И машинист, более похожий на водителя трамвая, чем на железнодорожника.
Теперь о Лиле-Коле – так у нас во дворе звали молодую пару женатиков. Я был тогда ещё маленьким, мне было не более десяти лет, когда они попали в поле моего интереса. В коммуналке жили три человека: девушка Лиля, её мать и молодой парень, недавно демобилизованный из армии солдат по имени Коля. Работал Коля мастером по наладке и ремонту швейных машин на местном швейном комбинате. Сегодня я понимаю, насколько востребованным специалистом был Коля – в девяностые, когда расплодилось неимоверное количество частных швейных предприятий, он мог бы за год стать долларовым миллионером! А тогда мой интерес к нему возник из-за его мастерской, оборудованной в дровяном сарае. Я мог часами разглядывать её содержимое (если Коля что-то мастерил и двери сарая были открыты). Он меня не прогонял, а однажды дал даже прокатиться на собранном им «автомобиле». Сейчас такие называются «Багги», а тогда это была рама, сваренная из водопроводных труб, четыре велосипедных колеса, самодельная коробка передач и бензиновый велосипедный моторчик. Наверное, мотор был слабоват, из-за чего Колин автомобиль не столько ехал, сколько стоял – подрагивая и пыхтя от натуги. И вот по двору пролетела весть: Коля женился на Лиле! И почти сразу ещё одна: Лиля родила! Постепенно Коля превратился в степенного, знающего себе цену мужчину – даже говорить он начал важно, с расстановкой. Однажды он приходил к нам по приглашению мамы – надо было отрегулировать купленную нами в рассрочку чешскую швейную машинку «Лада», которую мама нежно называла «Белошвейка».
В том самом подъезде, на первом этаже, жила пожилая пара: глава семьи, бывший поездной кондуктор, скрученный ревматизмом, пенсионное время проводил на рыбалке. Ходил он в стоптанных кирзачах и заправленных в них цивильных брюках в мелкую полоску. Застиранная выцветшая рубаха была подпоясана тонким ремешком, а дополнял прикид старенький потёртый пиджак. У него в сарае тоже была маленькая мастерская, где он ладил рыбацкие снасти. И ещё одно воспоминание, связанное с ним: у деда был настоящая карбидная лампа! Она была похожа на шахтёрскую, только бОльшую по размерам. В нижней части лампы было отделение для карбида, который при смачивании водой начинал выделять горючий газ. В верхней части лампы, под стеклом, находился отражатель, направлявший луч света, образованный при сгорании газа. С этой лампой дед ездил на Дон, где были его рыбацкие заветные места. Его супруга, всегда упакованная в головной плат так, что свободными оказывались только глаза, рот и нос, ходила в простенькой блузочке и юбках до пят. Никто уже не помнил её имени, осталось лишь прозвище «Богомолка». Она и впрямь была очень набожной женщиной, и я с ней дружил. Наша дружба началась после того, как я, однажды гуляя под их окнами, нашёл крестик. Решив, что потеря принадлежит богомолке, я постучал в двери их квартиры и передал находку, что называется, из рук в руки. Она угостила меня чаем с вареньем, а я во все глаза пялился в это время на тот угол, где висели иконы и горела лампадка – такое я увидел тогда впервые. Помню ещё их дочь Лизу, работавшую бухгалтером. Девушке было в то время лет двадцать, и она была необычайно красива. Вскоре Лиза куда-то переехала, говорили, что вышла замуж. И, чтобы совсем закончить с жильцами этого подъезда: была ещё одна квартира, в которой жили сразу две семьи родственников. Это были родные сёстры, работавшие проводницами. Одна была замужем за мужчиной по имени Василий. Он тоже был проводником и имел характерную внешность: из круглой башки торчали маленькие ушки, а нос, исполненный в виде картошки, венчали круглые очки с толстенными стёклами, за которыми, если повезёт, можно было разглядеть буравчики глаз. У Василия от двух сестёр было трое ребятишек: двое от законной жены и один от незаконной. Жили они, видимо, в полном ладу и согласии. Насколько я помню, во дворе никто их не осуждал за этот странный тройственный союз.
И ещё, уже напоследок: не могу не поделиться своими детскими переживаниями от ужаса, который я испытал, спустившись однажды в подвал нашего дома. Я должен был доказать, что не трус. В подвал на спор ходили многие дети, но для меня, уже «накрученного» перед этим рассказами о том, как там страшно, это принесло стресс. Вход в подвал был устроен со двора. Сначала надо было откинуть деревянную крышку, которым прикрывали вход, а потом спуститься по мокрым ступеням вниз. Мокро там было всегда. Возможно, именно поэтому там не было электрического освещения, а учитывая то, что дом был ещё и полукруглый, то уже метров через пять в подвале становилось совершенно темно. Что там хранили раньше, мне не известно, но в самом жутком месте подвала – в его конце, - лежали сваленные в кучу старые рогожные мешки. В доказательство того, что ты прошёл весь путь, надо было принести кусок рогожи. К счастью, гнилая рогожа рвалась легко, и мне не составило большого труда, чтобы оторвать кусок. Но, каким гордым я себя чувствовал, выбравшись из темноты! В тот день я стал своим в обществе дворовой шпаны – таких же худосочных, обсыпанных цыпками мальчишек и девчонок из нашего «странного дома».
Странный дом: «Сколько время? Два еврея»

Прошла неделя с момента опубликования второй главы «Странного дома», и вот меня снова потянуло сесть за стол. Не отпускают воспоминания – есть ещё что рассказать. Две первые части я посвятил людям, населявшим «странный дом». Но я тогда вскользь коснулся темы – почему я так назвал рассказ.
Да, у этого дома было странное архитектурное решение, он напоминал бумеранг. Ещё, он был «разноэтажным» - двухэтажные крылья соединялись в центре трёхэтажной частью. Скорее всего, этот дом построили в двадцатых годах прошлого века, когда в архитектуре преобладал стиль конструктивного символизма – тогда было построено множество жилых и общественных зданий, олицетворявших в СССР народный энтузиазм времени первых пятилеток. Мне трудно представить, чем руководствовался архитектор, проектировавший дом на тогдашней городской окраине – получилось то, что получилось. Как и большинство старых луганских домов, построен он из мергеля – горной породы, в изобилии добывавшегося открытым способом. Мергель малоустойчив к воздействию влаги, поэтому дом снаружи был оштукатурен и выкрашен водостойкой краской светло-жёлтого цвета.
Но это лишь «лирическое отступление» - странным был не столько дом, сколько люди, его населявшие. В детстве я ещё не мог понять логики их поступков. Позже я понял – такой была жизнь: послевоенная, не сытная, неустроенная.
После войны промышленный Луганск нуждался в рабочих руках. В городе было много заводов и фабрик, и все они нуждались в рабочей силе. Кроме этого, в городе было много шахтостроительных предприятий и угольных шахт, находившихся в окрестностях. Прирост городского населения происходил, в том числе, и за счёт привлечения жителей соседних российских областей – Воронежской и Ростовской. В нашем доме проживали украинцы, русские, евреи и донские казаки, которые себя иначе и не называли, как только «казаки». Семьи, в основном, были смешанными, однако это не мешало им при случае обзывать друг-дружку «хохол» или «кацап». К евреям в нашем доме относились терпимо – во всяком случае, на людях. Не сомневаюсь, что бытовой антисемитизм был, и его отголоски иногда проявлялись, особенно во время детских ссор. Дети ничего не придумывали, они лишь транслировали то, о чем дома говорили их родители. В дворовой среде ходила дразнилка: «Сколько время? Два еврея, третий – жид, по верёвочке бежит». Совсем недавно я случайно нашёл продолжение: «он бежит, попёрдывает, его судорога подёргивает». Оказывается, была такая детская считалка, придуманная в тридцатых годах двадцатого века в Тверской области.
Когда моим сверстникам пришло время получать паспорта, их национальная принадлежность выявлялась работниками паспортного стола весьма своеобразно. Подростку задавался вопрос: «Если у тебя папа украинец, а мама русская, то кем тебя записать»? Абсолютное большинство записывались в русские. Наверное, это происходило не потому, что «ни есть, ни спать не смогу, если не запишите русским», а потому, что русскость ассоциировалась тогда с понятием «советскость»: как не крути, а все мы были советскими детьми.
Дом был ведомственным – в нём проживали семьи работников железнодорожного транспорта. Это потом, уже в шестидесятых-семидесятых коммуналки стали расселять в новостройки, а в годы моего детства в каждой квартире жили по две-три семьи. Правда, были исключения из правил: семьи папиного начальника и «куркуля» – деда Мартына, занимали отдельные квартиры.
Нашими соседями была семейная пара Шнуренко: её глава работал ревизором ОРСа (аббревиатура «Отдел рабочего снабжения»), и ходил с портфелем – степенно, с выражением собственной значимости на лице. Его супруга, всегда чем-то недовольная, на дух не переносила мою матушку. У них была семейная драма: когда-то сына-подростка застрелил одноклассник. Виноват в том, что случилось, был Шнуренко-отец. Тогда ещё не было заведено хранить охотничьи ружья в сейфах, и они часто висели на коврах в качестве украшения квартиры. В тот день родители были на работе, и дети стали играть двухстволкой. Она оказалась заряженной и выстрелила.
Раньше я уже писал – в квартирах было печное отопление, и в зимнее время мама готовила на плите, которую топили дровами и углем. Печь бала вделана в перегородку между комнатами – топка и варочная плита находились в моей, проходной комнате, духовка выходила заслонкой в комнату родителей. У этой духовки мы с мамой усаживались греться зимними вечерами, пока ещё не пришёл с работы отец. Мама была записана в городскую библиотеку и брала в ней детские книги для меня. Я тогда ещё не умел читать, и мама читала мне их сама. Каждый следующий вечер начинался с того, что я должен был вспомнить «содержание предыдущей серии». Зимой папа каждое утро приносил из сарая коробку угля и растапливал печь, потом шёл во двор, к водоразборной колонке, где набирал пару вёдер воды. Умывались из рукомойника, который стоял в кладовой; там же родители держали съестные припасы (кладовая не отапливалась и зимой служила чем-то вроде холодильника). По субботам ходили в баню – на противоположном берегу реки, на горке, стояла «баня паровозников». Туда пускали мыться только паровозные бригады, вернувшиеся из рейсов, но банщик был папиным знакомым. А вот вёдра с помоями надо было таскать во двор – в его конце была выкопана выгребная яма.
Летом мама готовила во дворе – на печке, которую сложил работавший у отца печник. Так жили все жильцы нашего дома, потому во дворе, кроме дровяных сараев, стояли ещё и летние кухни. Их строили сами жильцы – кто как умел и из того, что было под рукой. Часто это были мазанки, слепленные из смеси глины с соломой. Такими же самодельными были и летние печки. Помню случай, произошедший в тот день, когда родители купили мне велосипед «Орлёнок» - держать равновесие я научился быстро, потому и решил, что смогу без помощи взрослых прокатиться по двору. Закончился эксперимент тем, что я вкатился в чью-то печь. Сложенная кое-как, она сразу развалилась. Был жуткий скандал, но закончился он мировой: на следующий день пришёл печник и заново сложил печь.
Семейство сапожника в дровяном сарае держало поросёнка. Его всячески скрывали от посторонних, потому что, во-первых – нельзя было нарушать городские санитарные нормы, и во-вторых, за всякую живность надо было платить налоги. С этим поросёнком связаны два моих воспоминания: как его кастрировали. Пришёл толстенький, маленький, но усатый ветеринар, надел длинный фартук, достал из саквояжа сверкающие медицинские инструменты, огромный шприц и поросёнок хрюкнуть не успел, как всё было кончено. И второй – как резали свинью. Мы, детвора, только слышали, как она истошно завизжала (трое мужиков резали её в дровянике) – взрослые нас прогнали подальше от сараев; потом тушу вытащили во двор и обложили соломой. Когда солома сгорела, тушу подвесили на крюк и воткнули в горло трубку. Когда вся кровь сбежала в эмалированное ведро, мужики вспороли ей живот и вынули синие кишки. Потом тушу разделали и от свиной головы отрезали уши. Их тут же поджарили на огне и по кусочку раздали детям. Мне тоже достался кусочек, и я до сих пор помню его вкус.
…На чердаке сушили стиранное бельё и жила кошка, считавшаяся собственностью семьи сапожника. Кошка каждые три месяца рожала котят и была совершенно дикой. Однажды я попытался её приласкать и тут же был за это наказан: кошка цапнула меня за ладонь. Мама, конечно, всполошилась и отвела меня в поликлинику, где тут же назначили курс уколов от бешенства.
…Соседи делали брагу. Летними вечерами во двор выносили столы, за которыми собирались выпивохи: они играли в домино, громко стучали костяшками и орали непристойные частушки. Казаки в такие вечера пели свои донские песни. И все вместе пели «Ой мороз, мороз» и «Нэсэ Халя воду» - на том самом русско-украинском наречии, называемом «суржик».
…Как ни странно, бывших фронтовиков в нашем дворе, кроме моего отца, не было. Зато было много мужиков с татуировками. Стуча по столу костяшками домино, они любили рассуждать на тему «Евреи не воевали, а сидели в Ташкенте». В праздничные дни, когда меня стали брать на демонстрацию, я любил первым выбежать во двор и слушать, как звенят медали на пиджаке отца, спускавшегося вниз по лестнице.
Странный дом: друг Женька и другие

Хочется поблагодарить Юрия Вязьменского за вовремя сделанную подсказку: на днях он спросил, «А были соседи из других жилищ, которые вам, жившим в каменном доме, завидовали или вам было хуже всех? Был ли ДК, театр, кино, стадион, кружки, институт, техникум, НИИ, Гастроном, трамвай, кафе, агитпункт, ЗАГС ..........?».
В общем, мой друг и читатель попросил «сразу и всё!
Начну с главного в его вопросе: мне «хуже всех» никогда не было. Тут даже обсуждать нечего – и так понятно, что речь идёт не о том «как всё плохо», а о том, что это было время, когда человеческие судьбы не стоили и копейки. Это было время, когда партбилет стоил дороже, чем счастье тихой семейной жизни. Это было время, когда «держали и не пущали». И, в то же самое время, как ни парадоксально, это было самое счастливое наше время, потому что мы были молоды и наивны. Потому что верили и надеялись. Потому что МЫ строили и созидали, не понимая ещё, что скоро построенное рухнет и придавит нас всех тяжестью возникших вдруг проблем.
Жизнь в столице или в крупных центрах бывшего СССР разительно отличалась от жизни в каком-нибудь периферийном городе, даже промышленном. В этом Луганск не отличался от любого другого города Донбасса – возможно, лишь Донецк мог претендовать на звание столицы региона.
И, потом я описывал то, что видел и понимал своим малым ещё умом ребёнок, внезапно оказавшийся в среде дворового пролетариата – не всегда образованного, часто малокультурного, жившего с ворохом предубеждений.
Со временем у меня появились новые друзья, новый круг знакомств и интересов.
…Представьте себе, что вы смотрите на участок старого городского района с высоты птичьего полёта: это почти правильный квадрат, в правом нижнем углу которого расположен мой «странный дом». По периметру квадрата тянется ряд жилых домов, а внутри, на нашей воображаемой карте – сады и огороды: запущенные, заросшие сорняками, непонятно кому принадлежавшие, именуемые в народе «Коллектив».
Примерно в 1960-м на этом запущенном куске земли началось строительство. Сначала построили детский сад, почти сразу за этим началось строительство нескольких жилых пятиэтажек – т.н. «хрущёвок». Застройщиком выступала железная дорога, но квартиры в новостройках получали не только работники железнодорожного транспорта – город «отщипнул» процентов двадцать от жилого фонда Луганского отделения Донецкой железной дороги и распорядился квартирами по своему усмотрению.
В общем, этот район стал понемногу оживать. До получения нами квартиры в новом доме оставалось ещё пара лет, а пока мы всё ещё жили в «странном доме». И вот, в новостройках у меня появились друзья. Одним из них стал Женя Цодиков. Интерес представляет история нашего знакомства: я пришёл в их двор, заинтересовавшись невиданной до сих пор игрой. Две девочки-сестрички играли в бадминтон. Привезен он был из Германии, где девочки до этого жили. Наигравшись, девочки сложили ракетки и сели отдохнуть. И тут меня «дёрнул чёрт».
- Можно мне поиграть? – спросил я.
Сёстры переглянулись, но не отказали:
-Играй, только мы тоже будем, игра ведь парная.
Начали играть. Сначала всё шло хорошо, но вот очередная подача, я пытаюсь дотянуться до летящего в мою сторону волана… Ракетка, прекрасная немецкая ракетка, ломается как раз посредине рукоятки. Далее немая сцена, затем оглушительный рёв и девочки бегут домой – жаловаться.
Что было затем? Их мама, дородная белолицая женщина вскоре появилась на пороге нашей квартиры. Свидетелем разговора взрослых я не был – мама отправила меня восвояси. Вечером был «разбор полётов» и приговор «двойки заседателей»: папа и мама хором объявили мне приговор –недельный карантин! Дома, с книжкой в руках, и никаких «гулек»!
…Не зря говорят, что преступника всегда тянет на место преступления: через неделю я вновь оказался во дворе нового дома. Но, на этот раз я встретил там паренька, назвавшегося Женькой.
С этого дня мы стали дружить. Женька был старше меня года на три, но росточка он был небольшого, худенький и оттого не выглядел взрослым. Он был необычным пареньком: в школе успевал только по тем предметам, которые ему нравились. Характер у него был независимый, авторитетов не признавал. Его мать, Дина Семёновна, преподавала в школе русский язык, а отчим, Яков Соломонович, занимал приличную должность в нашем железнодорожном ОРСе. С неуправляемым Женькой он устал бороться, потому воспитанием пасынка не занимался, понадеявшись на авторитет матери. Однако у Дины Семёновны времени на воспитание сына было в обрез: нагруженная классным руководством и кипами тетрадок, требующими ежедневной проверки, она видела сына только в редкие минуты случайных встреч на кухне. Потому рос Женька никому не нужным и предоставленным самому себе. Целыми днями он болтался на улице и моя матушка, видя это, стала понемногу его подкармливать. Их знакомство состоялось случайно: в один из вечеров мама подсела на скамью, где в это время мы с Женькой обсуждали новый фильм. Слово за слово, завязался общий разговор. Женька, не по годам рассудительный, удивил её знанием литературы. С этого дня мне было позволено приводить Женьку к нам, а мне – ходить в гости. У родителей Женьки, среди прочего, был редкостный по тем временам предмет: трофейный радиоприёмник «Телефункен». Под крышкой у приёмника находился проигрыватель, и Женька ставил пластинки – послушать и похвастать. Пластинки были тяжёлые, с иностранными этикетками. Среди многих других я помню, как мы слушали Леонида Утёсова, сестёр Бэрри, Петра Лещенко…
Ещё у родителей Женьки была очень хорошая библиотека, в том числе аккуратно переплетенные годичные подписки журнала «Огонёк» и, если мне не изменяет память, первая подшивка датировалась 1924-м годом.
Женька обожал фантастику. Я от него узнал имена писателей-фантастов – братьев Стругацких, Станислава Лема, Айзека Азимова. И тогда же случилась первая «проба» моего пера: городская детская библиотека объявила среди школьников конкурс на лучший научно-фантастический рассказ. Я засел за написание истории высадки советских космонавтов на Марс. Но, как я ни старался, ничего не получалось – сложно было о чём-то писать, если ты не в теме, и о космонавтике ничего не знаешь. С тех пор я фантастику не люблю.
Ещё Женька обладал хорошим голосом и «по просьбе зрителей» исполнял арии из опер любимого им Дунаевского. Десятилетку он так и не закончил. После девятого класса ушёл (а может быть, его «ушли»?) из школы и десятый класс одолел в школе рабочей молодёжи, днём подрабатывая почтальоном.
Его дальнейшая судьба сложилась трагически: отслужив в армии, он вернулся домой и пустился во все тяжкие. Видя это, мать срочно женила Женьку на тихой, незаметной еврейской девушке. Женька временами работал, подолгу не задерживаясь на одном месте, понемногу выпивал и изменял жене, которая его боготворила. Потом он внезапно пропал. Его искали все, долго и безуспешно. А нашли случайно через месяц, в котловане какой-то городской стройки. Следствие установило, что убийство произошло в результате пьяной драки. Убийцу нашли и судили, но Женьке, подававшему в юности большие надежды, было уже всё равно. Среди нас, подростков рабочей окраины, он был интеллектуалом, яркой личностью и «белой вороной» одновременно – таких, как он, - «слишком умных», общество не любит.
Но, это случилось много лет спустя. А тогда знакомство с Женькой дало мне много чего хорошего. Думаю, благодаря ему у меня в детстве пробудился интерес к чтению, к гуманитарным наукам.
Чуть позже Женька познакомил меня со своим другом – чемпионом области по боксу в лёгком весе Володей Баклановым. Они были одноклассники и драчуны, чего боксёру «Баклану», как звали его на нашей улице, не простил Большой Спорт: после очередной уличной драки его сначала дисквалифицировали, а затем и выгнали из школы. Но без спорта Володька жить не мог: тогда ещё не было подвалов-качалок, и он организовал тренировки прямо во дворе у Женьки Цодикова. Была пара перчаток и боксёрская груша, подвешенная к ветке старого дерева. Заниматься мог любой желающий, и я загорелся: у меня получалось! Тогда, видя моё усердие, Володя повёл меня к тренеру. Общество «Авангард» со своими спортивными залами находилось в помещениях под трибунами стадиона. Тренер разрешил мне показать несколько ударов, которые я уже освоил, занимаясь во дворе. А потом сказал:
-Приходи.
Месяца три я регулярно занимался боксом, и вот – долгожданное событие: в ближайшие воскресные дни проходит городская спартакиада и я буду боксировать!
И тут всё рухнуло. Я был хорошим, послушным мальчиком и не смог ослушаться маму. А мама сказала: «Нет»! А мама сказала: «Какой такой бокс? У тебя что, есть запасные мозги? Или ты хочешь всю оставшуюся жизнь жить со сломанным носом? У тебя скоро экзамены – садись и занимайся»!
Конечно, ты можешь уйти из бокса, тем более, если это было мимолётное приключение, но бокс не уйдёт из тебя никогда, если ты однажды вдохнул запах пота бойцов на ринге и запах кожи старой боксёрской груши! До сих пор я не пропускаю ни одного боя, если речь идёт о боксёрах мирового уровня.
Много лет спустя я встретил Володю на Ленинской, главной когда-то улице города. И, как всегда: «Ну как дела, где ты сейчас, чем занимаешься»? Вы не поверите! Он:
-Да всё хорошо, вот иду на работу.
-А где трудишься – продолжаю настаивать я.
-В кукольном театре, играю в спектакле Бармалея.
Сказать, что я был удивлён – этого мало. Оказывается, стать актёром – всегда было его заветной мечтой.
Вот какие пируэты иногда выделывает жизнь!
Странный дом: опасные игры

Вернёмся в конец пятидесятых – начало шестидесятых годов.
Пока я был мал, мама бдительно следила за всеми моими передвижениями. Уход без разрешения со двора на улицу находился под запретом, поход купаться на речку вместе с дворовыми ребятами – тем более.
Окно кладовой, выходившее во двор, в летнее время не закрывалось – с высоты второго этажа двор был, как на ладони. Там был оборудован наблюдательный пункт. Мама «бдила», и малейшее движение против правил – на улицу, где было так много всякого интересного, решительно пресекалось. Была и «обратная связь» - я мог, например, встать под окном и позвать. Помню комический случай, связанный с этой перекличкой через окно.
…Весна, земля подсохла и нагрелась. Поют пернатые, ошалевшие от весны, солнца и тепла; выползают во двор мои друзья, бледные и вялые после холодной зимы. Трусы, майки и сандалии – вся их экипировка. Уже через час они сбрасывают обувь и с наслаждением топчут травку, едва вылезшую из земли. Один лишь я – дисциплинированный до отвращения, не имею права что-то предпринять без разрешения мамы.
…Встав под окном, негромко зову. В окне – никого. Зову погромче – тот же результат. Уже во всю силу ору: «Мама, мама»! В окнах, выходящих во двор, появляются головы соседок. Все смотрят и ждут продолжения спектакля. Наконец, в нашем окне появляется мама. И тут я выдаю: «Мама, хочу БОСЯКОМ». Именно «босяком», а не «босым».
…Хохот стоял неимоверный – соскучившиеся по развлечениям, соседки вовсю отводили душу. Позже они часто припоминали мне этот казус: «Босяк из тебя никакой».
Я уже писал в предыдущей главе о заброшенных садах и огородах, которые начинались сразу за нашими дровяными сараями. Уже став взрослым, я часто задавал себе вопрос: «Почему в наших краях не было наркоманов»? Конопля за дровяниками вырастала в человеческий рост – играя в «войнушку», мы прятались в этой конопле, даже не подозревая, что это наркотик. Слова даже такого мы не знали! Никто её не уничтожал, никто ею не интересовался.
…В нашем дворе жили подростки-старшеклассники, которые любили корчить из себя пионервожатых. Летом они организовывали из дворовой мелюзги «пионерский отряд». Собиралось нас человек десять, «вожатые» нас строили парами, после чего все отправлялись в сады. Они были плодовыми – там росли яблони, вишни, сливы. Деревья, в большинстве уже старые, ещё плодоносили, но плодам вызреть не давали – всё поедалось нами ещё на стадии созревания. Часто это заканчивалось поносом, но кто тогда обращал внимание на такие мелочи жизни? Но, однажды, всё закончилось печально: я подхватил дизентерию. При первых симптомах мама вызвала врача, а тот – «Санэпидстанцию». Приехали санитары – забирать заболевшего в инфекционную больницу, но мама меня не отдала. После долгих препирательств санитары уехали, а мама принялась лечить меня старым бабушкиным рецептом: каждые полчаса я выпивал стакан отвара из прожаренной гречки. Из такой же гречки, только растёртой в пыль, мама варила кашку. Странное дело – я с того времени полюбил именно такую – «размазню». Через неделю я был здоров.
«Пионерские лагеря» были полностью самодеятельными – никто не спускал директив, никто не навязывал образовательных программ, никто не поощрял этих ребят. Но мы тогда с удовольствием позволяли им собой руководить – разучивали песни, читали вслух книжки Аркадия Гайдара, играли в игры – в ту же «войнушку», например, или в «казаков-разбойников». И перекусы там же устраивали из того, что нам с собой давали родители. Довольны были все, особенно наши мамы – их дети находились под присмотром.
…Неподалёку протекала река Лугань, в просторечьи «Луганка» - мелкая и грязная, настоящая клоака, куда все промышленные предприятия сбрасывали стоки, она была настоящим бедствием для города. Её топкие берега, заросшие камышом и ивняком, никогда не чистились, а упавшие в воду деревья создавали запруды.
Каждую весну город плавал. Ещё вчера «речка-вонючка», на следующий день могла превратиться в мутный, бурлящий поток. Начавшийся ледоход сносил мосты, сложенные из тонких брёвен и утонувший город вымирал. Когда заканчивался подъём воды и стихия успокаивалась, становились понятными размеры бедствия: над водой торчали крыши и стены затопленных домов частного сектора; плавали горы мусора, куски заборов, доски; грязные льдины, вставшие на дыбы, запирали пространства, когда-то бывшие улицами. Все, у кого были лодки, оказывали помощь тем, кто в ней нуждался. Предприятия тоже помогали «утопленникам», лодками доставляя пострадавшим продукты питания. Воинская часть, поднятая по тревоге, посылала в город плавающие «БТРы». Они развозили по рабочим местам работников работающих предприятий и спасали терпящих бедствие. Толка от них было немного; напротив – волны, поднятые при движении машин, подмывали стены старых домов и те падали, складываясь, словно карточные.
Как только паводок заканчивался, хозяева домов начинали ремонтные работы, а городские власти присылали бригады плотников, восстанавливавших мосты. Один такой мост был рядом с нашим домом. Он висел в метре от воды и по нему разрешалось одностороннее движение. Машины, перед тем как спуститься к реке, скапливались по обе стороны от моста и ждали своей очереди. По мосту они двигались медленно, и доски настила под их тяжестью распевали песни своими скрипучими голосами. А пацаны из окрестных домов сидели по краям моста и, свесив ноги над водой, ловили рыбу. Её в речке осталось совсем немного – выживали в грязной воде, в основном, мелкие речные бычки – «бубыри» по-нашему. Ловили их на нехитрую снасть, называвшуюся «паук», в нашем случае – его разновидностью, которую мы называли «подхватка». Мастерили «подхватку» из обруча от бочки и куска старой гардины. Эту конструкцию тремя верёвками подвязывали к крепкой палке метра два длиной; к гардине привязывали небольшой груз и кусок черствого хлеба. Вот и всё, оставалось только на несколько минут опустить снасть в воду, а потом поднять её вверх. Пойманную рыбу сажали в банки или молочные бидоны – в посуду, которую могли выпросить дома.
Уловами гордились, их сравнивали, их несли домой и солили, палочкой заталкивая в рот рыбы крупную соль. Потом её вывешивали в сараях, где было меньше мух, на пару-тройку дней. Готовую «тараньку» публично поедали, тем самым утверждая себя в глазах окружающих: добытчик растёт!
Ребята повзрослее ночью ходили на речку воровать рыбу из чужих «кубуш» - так называли плетёную из лозы конструкцию, устроенную наподобие чернильницы-непроливайки: рыба, зайдя в поисках корма внутрь, назад дороги не находила. Кубуши ставили взрослые дядьки в глубоких местах реки, под обрывами берега, привязывая их проволокой или крепкими шнурами к веткам лозы. Сначала воры пытались найти шнур, которым кубуша привязывалась к лозе на берегу. Затем кубуша извлекалась из воды и улов перекочёвывал в сумку вора. На такую снасть ловилась более крупная рыба. Иногда в кубушу попадались красноглазые лини. Дело это было опасное: пойманных воришек хозяева кубуш лупили.
Ещё одним опасным развлечением было изготовление самопалов. Их делали из кусков медных или стальных труб: сначала вырезался ствол из трубы небольшого диаметра; затем надо было один конец трубы расклепать так, чтобы он получился полностью глухим. Затем тонким сверлом просверливалось запальное отверстие, ствол проволокой приматывался к деревяному ложу, вырезанному вместе с рукояткой из доски подходящей толщины. Всё, самопал готов! Начиняли его серой от спичек. На это уходило несколько коробков. Вместо дроби ствол набивали обрезками гвоздей и всё это забивали пыжом. Рядом с запальным отверстием снаружи приматывали ниткой пару спичек – для поджигания «пороха». Стрелять из такого «пистолета» было сложно и опасно по той причине, что одновременно с прицеливанием надо было свободной рукой чиркнуть коробком по спичкам, привязанным у запального отверстия. Кроме этого, ствол могло разорвать, и тогда – прощай, глаза!
Я, однажды, тоже смастерил себе такую штуку, но испытать не успел: накануне парнишке с нашей улицы оторвало пальцы правой руки. Всполошившиеся родители в массовом порядке провели тотальные обыски. В результате чего все найденные самопалы были конфискованы, а «новые Кулибины» потом пару дней делились с друзьями впечатлениями от пережитых страданий: отцовский ремень – лучшее средство для крепкого запоминания! Я же свой самопал хорошо спрятал в дровянике, потому и избежал наказания ремнём. А потом (подальше от греха), вообще его выбросил.
Странный дом: дети моей улицы

Прошло много лет – более полувека, но я сегодня отчётливо помню всех своих друзей. Большинство из них были моими сверстниками, но были ребята и постарше – те, кто снисходил к дружбе с «мелкими».
Несколько имён я уже упоминал в предыдущих главах, поэтому не удивляйтесь, если они вновь попадутся вам на глаза. В этой я постараюсь не только вспомнить наши детские игры, но и проследить дальнейшую судьбу ребят.
Помнится, к нам во двор – ещё до ввода новостроек железнодорожников, приходили играть ребята из соседних домов. Во что мы играли? В первую очередь – в мяч. Футбольного не было ни у кого, потому играли детским, из разноцветной резины. Его надолго не хватало, игры на две –три, не более. А более и не надо было, потому что как только хозяйки обращали на «движуху» во дворе, как сразу поднимался крик:
- Пошли вон со двора; вам мало улицы?
(почему-то считалось нормальным, если дети гоняют мяч на улице).
К счастью, там машины ездили редко – персональные в нашем квартале были большой редкостью, а промышленных предприятий не было вообще.
Причина, по которой нас выживали со двора: в десяток рядов, вдоль и поперёк, каждый день на верёвках сохло чьё-то бельё. Второй по популярности игрой в мяч была «Штандер» - когда ведущий подбрасывает мяч и выкрикивает имя одного из играющих. Остальные в этот момент разбегаются. Тот, кого назвали, должен на лету поймать мяч и крикнуть «Штандер»! По этой команде игроки застывали на месте, а поймавший мяч должен был попасть им в какого-нибудь игрока. Тот, в кого попали мячом, становился следующим ведущим, но, если бросавший мяч промахивался, то уже он становился ведущим и игра начиналась сначала.
Не знаю, как так получалось, но в «Штандер» мы играли вечерами, когда посреди двора, на вкопанном столбе, загоралась мощная электрическая лампа. Лампа была излюбленной мишенью всех игравших. Как только гасла разбитая кем-нибудь лампочка, начиналась следующая игра – в «Садовника».
Дети чинно рассаживались на скамейке, при помощи считалки выбирали ведущего, который должен был запомнить имя каждого игрока. Не просто имя, а название цветка, который присваивал себе каждый. Ведущий произносил считалку: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме…». Далее он называл имя цветка. Услышав «своё» имя, игрок вскрикивал «Ой!» и произносил считалку: «Я садовником родился…». И т.д. и т.п.
Вы скажете «тупая игра», а я вам так отвечу: игра была со смыслом! Как ещё мальчик мог выказать интерес к понравившейся ему девочке? А так, чем чаще он называл её имя (цветка), тем больше он выказывал интерес к девочке. И наоборот, если вела девочка. Заметьте – игрокам было по десять-двенадцать лет!
Я уже писал, что в заброшенных садах мы играли в войну и «казаки-разбойники». У мальчика, жившего в частном секторе, отец в своей столярной мастерской из собранных нами досок делал игрушечные пистолеты и автоматы. С этим «оружием» мы «воевали», поделившись на русских и немцев. Быть в команде «немцев» никто не хотел, но выбранные заранее командиры сами называли имена «воинов», с кем хотели быть в одной команде. Спорить с ними было бесполезно! Сначала команды прятались – кто где мог, а потом вели охоту друг на дружку. Тот, кто первым заметил «врага», кричал «та-та-та-та» - так он имитировал звук стрельбы из своего автомата, а потом выскакивал и кричал: «Я тебя убил»! Вот тут-то и начинались споры: каждый старался доказать, что именно он «выстрелил» первым. Споры решали полюбовно, и игра продолжалась дальше. Девочки тоже играли с нами. Они выполняли роль санитарок – принесенными из дома кусками тряпья они бинтовали «раненых».
Дети поменьше играли в «Дочки-матери»: тем, кому повезло составить пару, были по очереди то дочкой (или сыном), то матерью. У кого не было своих «детей», нянчили кукол. Дети старались подражать взрослым, и со стороны, наверное, было интересно за этим наблюдать: становилось понятно, насколько благополучно живут родители.
Ещё была игра в «Доктора»: «врачи» вели приём «больных» - делали уколы, давали таблетки, мерили температуру – в общем, повторяли всё то, что сами испытали на приёме у врача в поликлинике.
Вы можете меня спросить, а как же с настольными играми – шашки, шахматы и т.п.? А никак: не было у нас таких игр. В подростковом возрасте – были, а у детей поменьше игры, в основном, были подвижными: наша энергия била через край и ей нужен был выход!
Так кто же они, мои друзья и, помню ли я их?
…Проверяя себя, я по памяти, за две – три минуты, написал их имена. Задержался лишь один раз – не мог вспомнить имя девочки, которую дети не любили. Наверное потому, что память отказывала в «доступе к информации» со знаком «минус». Мы не любили её за ябедничество и зазнайство. Не хочу проводить параллели, но, встретив её уже во взрослом возрасте, понял, что дети моего двора не зря её всячески гнобили: впоследствии из неё получилась прекрасная стерва!
А та девочка, которую все называли моей «невестой» (помните – внучка деда Мартына?), в свои тридцать (именно в этом взрослом возрасте мы встретились с ней после долгих лет забвения), всё ещё не была замужем. Работала заведующей билетными кассами на новом железнодорожном вокзале (кстати: архитектурном памятнике, своеобразном символе Луганска – говорили, что второго такого нет в СССР!), была страстным фанатом футбольной команды «Заря» и хвасталась личным знакомством с каждым футболистом. Тогда «Заря», в первый и последний раз, стала чемпионом СССР по футболу в высшей лиге.
Двое ребят, тоже живших в соседних домах и бывших года на два – три старше меня, пошли по военной стезе. Жизнь нас разбросала, и мы больше не виделись, но их родители продолжали жить поблизости. От них я знал, что происходит с моими друзьями: оба дослужились до полковничьих погон. Один командовал танковой дивизией на Дальнем Востоке, другой был начальником кафедры в Харьковском Высшем военном танковом училище. Именно с последним, с Володей Скальским, дружба началась с драки: я палкой треснул его по голове, а он, в ответ, швырнул в меня куском твёрдой, как камень земли и попал в глаз. А вот из-за чего мы подрались – хоть убейте, не помню!
У Вадика (чей отец мастерил нам деревянные автоматы), жизнь сложилась трагически. Он тоже пошёл служить в армию, дослужился до капитана, а потом сел за растрату военного имущества («Зампотех» полка – самая, что ни на есть, воровская должность!), вышел по «Удо», а, спустя десяток лет, вновь сел – уже за убийство по ревности. Его следы потерялись, и я не знаю, жив ли он.
Ленка, хозяйка кошки, которая укусила меня в ладонь, она же – дочка дворового сапожника, выучилась на экономиста. Последний раз я видел её мельком – солидную, раздобревшую бизнесвумен, году так в 1988-м. Наверное, у неё всё хорошо.
О Женьке Цодикове и Володе Бакланове я уже писал в предыдущей главе – их уже нет в живых.
…Последний раз я был во дворе «странного дома» лет сорок назад – потянуло в родные края. Как же я потом пожалел о своём решении! Всё оказалось чужим: незнакомые люди, случайно встреченные во дворе – пустом, уже не моём…
Даже деревья, знакомые по детским воспоминаниям, и те показались другими. Вроде бы и растут они на том же месте, а – совсем не мои, не из детства.
Говорили, что дом был реконструирован, что в квартиры провели центральное отопление, воду и канализацию, что расселили коммунальные квартиры…
В первой главе я писал, что случайно в Интернете нашёл сегодняшнее фото моего дома. Это так. Удивительно живучим оказался дом моего детства, а ведь он, по всем меркам, уже древний старик.
Пусть будут счастливы его сегодняшние жители!
Послесловие

Нине и Юрию Шкуриным, Тамаре и Юрию Черновым, Александру Алимову, Людмиле Самариной, Фёдору Белоконю, Вадиму Каковихину, Елене Долгих, Наталии Мальцевой, Нелле Бельской, Владимиру Скальскому, Евгению Цодикову, Владимиру Бакланову и многим другим мальчишкам и девчонкам, ещё живым, или уже ушедшим в иной мир – всем друзьям моего детства посвящаю.
Автор.

6.04.2023