Дмитрий ВОРОНИН
 
Иосиф Сигизмундович Сиропчик актёром в губернском театре числился замечательным, играл там с молодых времён и, почти всегда, с неизменным успехом. Аншлаги, букеты с признательными записочками, следы губных помад на щеках – всё это каждодневно пребывало в жизни заслуженного лицедея. Исключения выпадали только на сроки болезней, отпусков и ремонта сцены. Ролей всяческих за свою долгую творческую жизнь Иосиф Сигизмундович опробовал немерено, от героев-любовников, до царей и богов Олимпа. Да как отыграл, шельмец! Поклонники дарили ему коньяк и водку, виски и портвейн. Поклонницы, что в партере, что на галёрке, рыдали от восторга, всякий раз порываясь в конце представления забраться на подмостки и облобызать своего кумира, или удушить его в объятиях. Да и актриски особо не отставали. Как входили в раж, играя жён и любовниц героя в различных мелодрамах, так и после их окончания продолжали в засос целовать Сиропчика, закатывать ему скандалы, бить пощёчины и пытаться уехать к нему домой. Может такую афёру кому-то и удалось в конечном итоге провернуть, если бы не Капа ‒ законная супруга Иосифа Сигизмундовича. Капиталина слыла женщиной строгой, постоянной и решительной. К тому же и веса была солидного, не в пример всем этим комедианткам. Могла и прибить ненароком. Иосю Капа прибрала к рукам ещё до его поступления в театр, забрав пьяненьким исхудавшим студентиком из привокзального кафе, где работала на тот момент поварихой, к себе домой. Иосифу у Капы понравилось настолько, что он через неделю сделал ей предложение. С того момента все бытовые заботы покинули Сиропчика раз и навсегда. Правда вместе с ними исчезла и возможность крутить романы на стороне, но с этой утратой Иосиф Сигизмундович быстро свыкся, предварительно получив от Капиталины несколько ударов скалкой по голове и заработав от неё же перелом носа и пару десятков фингалов. 
Капиталина театр не любила, считала его рассадником разврата, и являлась туда только по вечерам, чтобы отвезти своего благоверного в семейное гнездо, вырвав его из хищных когтей обожательниц.
‒ Ося, ‒ грубо отталкивала она плечом очередную зазевавшуюся поклонницу, ‒ опять?
‒ Что ты, Капушка, ‒ пьяненько улыбался супруге Иосиф, ‒ и даже в мыслях ни-ни.
‒ Знаю я, какое ни-ни, тебя и на минуту оставить без присмотра нельзя, ‒ выдёргивала Капиталина из рук триумфатора цветы и всучала ему взамен пару пакетов, наполненных продуктами, которые успевала купить в супермаркете напротив.
‒ Ты за своей Капой, как за китайской стеной, никакие цунами не страшны, ‒ завидовали Сиропчику его бобыли-сослуживцы.
И всё бы хорошо, да только вот…
          Практически от всех дурных привычек отучила своего Осю Капа, но не от спиртного. Тут Сиропчик проявил упорное сопротивление:
‒ Что ты меня последней радости жизни пытаешься лишить! ‒ огрызался каждый раз Иосиф Сигизмундович на очередные попрёки со стороны жены, что вечно у него по вечерам зенки залиты. ‒  И так полностью под тобой хожу, оставь хоть тут кусочек свободы. Я, к тому же, дома вообще ни грамульки в рот не беру без твоего разрешения. Только и отдыхаю, что на работе, где рюмочку-другую по ходу спектакля в себя опрокидываю. Вот и отстань хоть там. 
Капиталина и отстала, махнув рукой на последнюю   мужнину блажь. 
Но вот в театре от такой блажи Сиропчика за многие годы откровенно устали. Иосиф Сигизмундович очень даже спокойно мог и на зрителей накинуться в середине последнего акта, находясь под парами водочки или портвейна:
‒ Чего припёрлись? Сидите тут, глазеете. На Сиропчика посмотреть? Нравится вам Сиропчик?  Ну смотрите, где вы ещё такого гения увидите!
После подобных отступлений от репертуара, администрация впадала в истерику, грозилась лишить Иосифа Сигизмундовича тринадцатой зарплаты, всех премий и бонусов, отстранить от спектаклей и вообще уволить по статье за профнепрегодность. Сиропчик винился, на неделю прекращал прикладываться к стакану, но потом всё повторялось. Приходилось терпеть и дальше его выходки, понимая, что альтернативы герою-любовнику и царю-батюшке в труппе просто нет.
Однако, как только у бога Олимпа наступил пенсионный срок, директор театра Парнас Рожденович Бубашвили тут же пригласил его в свой кабинет и сходу объявил:
‒ Всо, Ёсиф Сыгызмундыч, твой служба артыста в нашым тэатрэ закончылся, хоть ты и гэний канэчна. Но зная тваи заслуги и любов народа мы тэбя нэ виганяем. Мы тэбя просим пэрэйти в суфлоры. Ты вэсь рэпэртуар, как сваи пят пальцев знаэшь, наизуст виучил, будиш падсказыват из бутки. Нэ спорь, ми тэбэ чэст аказываем. Главным суфлором дэлаем. Согласэн?
‒ Согласен, ‒ тут же дал добро Сиропчик, представив себя полностью  во власти Капиталины.
‒ Вот и замэчатэлно, ‒ обрадовался положительному ответу Парнас Рожденович. ‒ Праводым тэбя на пэнсию, как бога! Паздравым со всэм уважэнием. А чэрэз нэдэлю занымай бутку, она твая. Ужэ сэчас можэш сматрэт новая мэсто.
Иосиф Сигизмундович не стал оттягивать процесс освоения нового места работы, отнёс в суфлёрскую кабину из своей гримёрки любимый стул, подобрал удобную подушку и даже умудрился прикрепить к стене навесной столик под графин с водой. В общем создал себе максимально приемлемые условия для долгого малоподвижного нахождения в стеснённом пространстве.
Поначалу за Иосифом Сигизмудовичем оставили почти такую же зарплату, что он получал в актёрах, но с условием ежедневной озвучки текстов.
‒ Будешь начитывать все мои сложные пьесы, ‒ наставлял его главреж Сакалаускас. ‒ Но ничего Ёсеф, ты ‒ человек опытный, почти весь репертуар наизусть знаешь, справишься.
‒ Мишка, всё будет нормалёк с моей стороны, ‒ чокнулся с Миндаугасом фужерами Сиропчик. ‒ Главное, чтобы актёришки повторяли правильно, а так, ноу проблем.
‒ Особое внимание нашей приме Афродите Снежной. 
‒ Фроське, что ли?
‒ Ну да, Афродите. Ты же понимаешь, за ней стоит Парнас Рожденович, поэтому сбоев быть не должно, от этого и наш гонорар зависит, и наше место. Память у неё короткая, роли не запоминает, что будешь ей в уши вдувать, то и в зал улетит.
‒ Да знаю я, эту Снежную, как облупленную, не раз вместе на сцену выходили. Мозгов никаких совершенно. Я этой дуре и во время спектакля постоянно её текст наговаривал. Бездарная пустышка.
‒ Тс, ‒ опасливо покосился на дверь Сакалаускас, ‒ Может мозгов у Афродиты и нет, зато Парнас Рожденович есть и формы какие! Пальчики оближешь. На неё мужики из прокуратуры и следственного изолятора ходят. Сам губернатор букет присылает, так что…
‒ Это конечно, формы у неё волнительные, почти как у моей Капы, тут не поспоришь. Ей бы на рынке торговать, цены б бабе не было.
‒ На рынок её нельзя, ‒ улыбнулся главреж, ‒ складывает плохо, проторгуется.
‒ Судя по ору из бухгалтерии после выдачи зарплаты, со счётом у неё всё в порядке, ‒ ещё раз чокнулся с Сакалаускасом Иосиф Сигизмундович.
‒ Да ладно тебе, Ёсеф, пусть играет, жалко, что ли. Твоё дело теперь ‒ подсказать вовремя, а не рядом с ней на сцене прыгать, ‒ закусил коньячок ломтиком лимона Сакалаускас.
Через пару месяцев Афродита Снежина ластилась к директору Бубашвили
‒ Ой, Парнасик, какой ты шутник оказывается. Сиропчика в конуру, как дворнягу какую, загнал. Там ему самое место оказалось. Ещё б на цепь посадил, вообще прикольно было б на него смотреть. Ав-ав.
‒ Гы-гы-гы, ‒ заржал Парнас Рожденович. ‒ И мыску пэрэд мордай паставит. Гы-гы-гы.
‒ И косточку туда положить.
‒ Гы-гы-гы.
‒ Люблю тебя, Парнасик, ‒ чмокнула в залысину директора Афродита.
‒ И я тэбя, Арфочка, ‒ расплылся довольной улыбкой Бубашвили.
‒ Знаешь, Парнасик, мне теперь в сто раз лучше играется, когда Сиропчик в будке сидит. Я и слова не зубрю, и перегар его не нюхаю.
‒ А я тэбэ, Арфочка, всэгда гаварыл, что Ёсиф ‒ гэний. Он, что на сцэнэ, что пад сцэнай, адынакава харош.
‒ Хи-хи-хи, шутничок ты мой.
‒ Шютка-шюткой, но тэбэ же лэгчэ стало, да?
‒ Легче, золотце моё, намного легче.
Спустя ещё месяц прима-актриса жаловалась директору.
‒ Парнасик, Сиропчик пьёт, паразит. Я к концу спектакля сегодня уже задыхаться стала от его перегара. Сначала на партнёра подумала, что он   на грудь принял для смелости. Боится меня обнимать на сцене. Но нет, не воняло от Безрукавкина. Подошла к будке специально, а оттуда разит, как из помойки, и глаза у Сиропчика красные.
‒ Харашо, пупсык, я с ным пагавару завтра, сдэлаю внушэний.
‒ Сыгызмундыч, нэ пэй, да? ‒ выговаривал Бубашвили стоящему перед ним суфлёру, утопая в директорском кресле. ‒ От тэбя пэрэгар на вэс тэатр, слюшяй. Афрадыта задыхается уже савсэм, скора отравится, ты этого хочеш?
‒ Я не пью, Афродита наговаривает. 
‒ Э, Ёсиф, знаю тэбя, ‒ развёл руками Парнас Рожденович. ‒ Прэмию нэ дам, оклад заныжу, еслэ паймаю.
Следующим вечером почти сразу после второго антракта из суфлёрской будки раздался такой мощный храп, что актриса Снежная аж вскрикнула от испуга, а публика разразилась безудержным хохотом и устроила бурные авации.
‒ Сыропчык, ты алкач, да? ‒ в ярости вышагивал вдоль своего стола  Парнас Рожденович, злобно посматривая в сторону виновато сидящего на стуле Иосифа Сигизмундовича. ‒ Ты нэ можеш бэз водки, да? Ты спэктаклю чут нэ сорвал вчэра, храпэл на вэс зал! Чэго малчыш? На пэнсию савсэм захатэл? Гавары.
‒ Я не пил, ‒ пробубнил в ответ Сиропчик. ‒ Устал просто, постановка очень длинная, вот и уснул. С кем не бывает.
‒ Какой ‒ устал проста? ‒ остолбенел Бубашвили. ‒ Какой ‒ уснул? Какой эщо ‒ с кэм нэ бывает? Са мной нэ бывает. Нэ пил он! Я сам лычно графын твой нухал и стакан тожэ. Водку пил! 
‒ Враги, ‒ ещё тише проговорил Сиропчик, ‒ завистники. Они подлили.
‒ Какой ‒ враги? ‒ опешил Парнас Рожденович. ‒ Какой ‒ завыстныки? Ты эщо скажи, что это Афрадита тэбэ водку налила.
‒ Не знаю, не видел, может и она, та ещё штучка, ‒ прошептал суфлёр, упорно смотря под ноги.
‒ Ты что, савсэм идыёт? ‒ заорал Бубашвили на бедного Сиропчика. ‒ Ты эщо скажи, что это я тэбе чачу налывал. Вот что, Ёсиф, эщо раз уснеш на работа, потом будэш дома досыпат вмэстэ с Капай навсэгда. Понэл мэня, да?
 ‒ Понял.
‒ Ну и атлычна. А пака за табой началнык пажарной слюжбы Падкарытав прысмотрыт. Будэт пэрэд работай графын твой нухат и карманы сматрэт.
Месяц Сиропчик держался, ходил трезвым и хмурым. То ли жёсткий контроль Подкорытова повлиял на суфлёра, то ли перспектива остаток жизни провести исключительно в обществе Капы, но от Иосифа Сигизмундовича и на расстоянии нескольких метров совершенно не пахло алкоголем.
‒ Маладэц, Ёсиф, заслужыл прэмыю, ‒ вручил персонально Сиропчику бонусный конверт Бубашвили.
Но уже через день раскрасневшаяся Афродита влетела в директорский кабинет и с ходу заорала:
‒ Парнасик, выгони немедленно эту дрянь из театра! Или он ‒ или я!
‒ Что опят случился, дарагая?
‒ Эта скотина снова напилась и…, ‒ разрыдалась актриса, уронив голову на стол.
‒ Опят захрапэл? ‒ нахмурился Парнас Рожденович.
‒ Хуже.
‒ Что эщо ‒ хужэ?
‒ Дурой меня обозвал безмозглой.
‒ И ты павэрила, голуб мая крылатая?
‒ О чём ты говоришь, Парнас? ‒ слёзы тут же исчезли на лице Снежной, превратив её в холодную королеву. ‒ При чём тут ‒ поверила? Он меня при всех актёрах оскорбил, весь зал слышал, хохотал, хлопал, «браво» кричал. Выгони его!
‒ Успакойся, мой лубов, сэйчас выганю.
Разъярённый Парнас Рожденович бросился в суфлёрскую. Виновника скандала на месте не оказалось, и директор накинулся на Подкорытова.
‒ Гдэ этот свыня? 
‒ Домой убежал, как только закрыли занавес.
‒ Пяный? Как мог напытса! Ты куда сматрэл? Карманы провэрал? Графын нухал?
‒ И проверял, и нюхал, не было спиртного.
‒ В пэрэрыв в буфэт хадыл?
‒ Никуда не ходил, в будке сидел.
‒ Тагда как?
‒ Не знаю, ‒ пожал плечами Подкорытов.
‒ Завтра всё абыщи, провэр каждый щолка. Глаза с нэго нэ пускай.
Вернувшись в кабинет, Бубашвили нашёл там успокоившуюся Афродиту.
‒ Выгнал?
‒ Нэт. Нэ был его, дамой удрал.
‒ Завтра выгонишь?
‒ Сразу нэ магу, Арфочка, нада паймат, как на работэ пьёт, ‒ виновато поцеловал ручку своей пассии Парнас Рожденович. ‒ Эсли бы на рынке работал у мэня, кагда я там дыректар биль, в одын сыкунд уволил би. И штраф эщо дал, и в морду. А тут нэ магу, интэлэгэнсыя, чорт её.
Две недели к ряду Сиропчик являлся в театр трезвым, а покидал его, что называется, на бровях, но обнаружить тару, из которой он пил, так и не удавалось. Его обыскивали, не пускали в буфет, отслеживали каждую его встречу с работниками театра ‒ всё в пустую. Результата по выявлению алкоголя не было, а перегар был.
‒ Назначаю прэмию, кто Сыропчыка с бутилкай паймаэт. Тры аклада и бонус, ‒ пообещал Бубашвили.
Восьмого марта играли «Чайку». В финальной части Снежная в роли Нины Заречной эмоционально признавалась Константину Треплеву со слов Сиропчика, доносившихся из суфлёрской: 
‒ Я мелочная, ничтожная актриска, играю совершенно бессмысленно. Я не знаю, что делать с руками, они у меня словно грабли, сами по себе. Так и не научилась стоять на сцене, владеть голосом, память никакая, всё по подсказке. Короче, полная бездарность! И, главное, ведь понимаю, что играю ужасно, а всё равно прусь на сцену. Какая я чайка ‒ я галка залётная. Нет, не то… Голова что-то совсем не варит. Одна пустота. О чём это я? А, о сцене… Я думала, что уже настоящая актриса, что я ‒ чайка, но вы то знаете, что это ложь. Моё истинное предназначение ‒ у прилавка стоять. Это мой путь, это мой крест.
Треплев в изумлении отвечал Афродите, еле сдерживая хохот:
‒ Да, вы нашли свою дорогу, вы теперь знаете, куда вам идти. Может и мне с вами?
‒ Я пойду одна. Я есть хочу. Прощайте.
Занавес дали чуть раньше, не дожидаясь конца пьесы. Зал ревел от восторга и требовал на «бис», Снежная билась в истерике на руках Бубашвили, а Сиропчик, подняв воротник пальто, шёл, пошатываясь, к метро и плотоядно улыбался.
‒ Я нашёл, я нашёл! ‒ с победным криком ворвался в кабинет к Парнасу Рожденовичу Подкорытов. ‒ Я вычислил и нашёл!
‒ Что нашоль? ‒ вонзил в «пожарника» суровый взгляд Бубашвили.
‒ Тайник Сиропчика нашёл! 
‒ Гдэ? Вэди, паказывай, как нашоль!
‒ Да я тут случайно узнал, что Сиропчик, оказывается, два раза в день наведывается в театр. Вечером, понятное дело, на работу, а ещё и утром является всего на полчасика, вахтёр проболтался. Никуда не заглядывает, а прямиком на сцену. Походит туда-сюда, и назад. Мне подозрительным показалось, чего утром-то шастать по пустому залу, вот и решил проследить.
Сегодня, как только рабочие пришли, спрятался в ложу. Сижу, жду. Появляется через какое-то время Сигизмундыч, ну я в прореху подсматриваю, что делать станет. Он туда-сюда прошёлся, остановился у занавеса, постоял пару минут, поправил там что-то и исчез.. Я ещё подождал для конспирации, ну и туда. И вот! ‒ Подкорытов расправил занавес и гордо указал пальцем вниз.
На уровне колена Бубашвили к занавесу был пришит потайной карман из такого же материала, что делало его совершенно незаметным. Парнас Рожденович наклонился к накладке и засунул внутрь руку.
‒ Опа! ‒ извлёк он наружу поллитру водки, покрутил её перед собой и непонимающе уставился на Подкорытова. ‒ А как он пьёт, эсли в буткэ сэдит?
‒ Занавес прикажите закрыть.
‒ Закрывай, ‒ скомандовал директор работнику сцены.
Огромное полотно бесшумно заскользило вдоль рампы. Когда занавес остановился, потайной карман оказался ровно перед окошком суфлёра.
‒ Вах! ‒ изумлённо выдохнул Парнас Рожденович. ‒ Как в кино! Эщо павтари.
Занавес разъехался.
‒ Давай назад!
Полотно вернулось к будке.
‒ Вах! ‒ восторженно хлопнул в ладоши директор, ‒ Как в рэстаранэ, прама к сталу!
‒ Давай опят.
‒ Вах!
‒ Давай сначал.
‒ Вах!
Бубашвили спустился в будку и оттуда ещё минут десять раздавалось:
‒ Закрывай! Вах! Открывай! Вах! Закрывай! Открывай! Вах….
При этом каждый раз звучал счастливый, почти детский, смех.
‒ Наверное уволите теперь Сиропчика, ‒ сочувственно шмыгнул носом Подкорытов.
‒ Нэ в коэм случаэ! ‒ энергично замотал головой Парнас Рожденович, ‒ Нэ в коэм случаэ! Ёсиф ‒ валшэбнык! Он ‒ талант! Он настаящый Энштайн! Сыропчык  до самай смэрты в тэатрэ работат будэт, как Пушкын. Он – гэний!