Игорь БЕЗРУК
 
– Ты спрашиваешь, как родился замысел рассказа? Не поверишь: я поймал себя на ревности. Причем ревности никак не обоснованной, престранной, я бы даже сказал, пустой по сути. Не было даже повода ревновать, но я отчего-то приревновал. Это было остро и удивительно, потому что я всегда считал себя человеком совсем не ревнивым. Ревность, как мне кажется, это зачастую страдание, а я ни в какой степени не собирался страдать. По крайней мере, никогда ни к кому это чувство во мне не проявлялось столь ясно и определенно. Сколько было у меня женщин, а их, сам знаешь, было достаточно, все поражались моему хладнокровию. Пытали: «Ты что, ничуть–ничуть не ревнуешь? Ни капельки? Ни вот столечко?» – «Ни вот столечко», – без всяких эмоций отвечал я, и это было правдой. Я находил ревность проявлением глупости. По большому счету, всякая ревность есть самовнушение, а следовательно, и самоистязание. И как неразумен и жалок становится тот, кто подвергает себя слепой ревности. Но вот я встретил Катю, и сердце моё защемило от коварного чувства.
– Забавно, – только и сказал я, прослушав начало замысловатой истории.
Мой всегда улыбчивый друг Валентин в этот раз совсем не улыбался. Был как никогда самопогружен и немного меланхоличен. А у него была обворожительная улыбка. Большой рот и тонкие, в уголках чуть задранные кверху губы ничуть не портили её, а массивная, как у классического ковбоя, челюсть только добавляла обаяния. Таким же обаянием веяло и от карих глаз, расчёркнутых по краям тонкими линиями морщинок.
Мы сидели на открытой террасе кафе и неторопливо потягивали красное вино. Жаркóе в наших глиняных горшочках ещё теплилось, внизу открывался замечательный вид на один из городских храмов.
Валентин пригубил еще немного вина и продолжил:
– Любопытно другое. Женщинам всегда не терпится поделиться с тобой своим прошлым. Им кажется, их насыщенная жизнь прибавляет им в наших глазах веса. Или они сами себе пытаются таким образом доказать, что всю жизнь были любимы и желанны, неизвестно. Но Катю я даже удерживал вначале: не надо, не рассказывай о них, меня не волнует, сколько и какие они были. Сейчас ты со мной и значит, они уже прошлое, не существующее.
Мимо на спуск простучал желто-красный трамвай, на боку которого красовался забавный пингвин, предлагающий вафельное мороженое. Громко прозвенев и брызнув  искрами, он быстро скрылся за поворотом. В том же направлении по мостовой прошелестела бежевая «Волга».
– Отсюда бы убрать проезжую часть, – немного подумав, сказал Валентин. – Тихое местечко, рядом парк…
Он замолчал, задумчиво глядя на роскошную сочную зелень. Я его не торопил. Знал, что пока Валентин не выскажется, – не успокоится. Он словно заново всё собирал.
– Когда-то Катя была замужем. Муж – горький пьяница. От водки, собственно, и сгорел. Десять лет она промучилась с ним. Осталась с единственным ребенком на руках. Когда мы познакомились, ему минуло восемь или девять. Мальчик не в неё: неусидчивый, раздражительный, воспринимающий всё в штыки. И меня тоже. Оно понятно: он единственный мужик в семье, другим там делать нечего. Но вернемся, как говорили древние, к нашим баранам. Как-то Катя неожиданно спросила: «Тебе совсем не интересно, с кем я встречалась раньше?» – «Совсем, – ответил я. – Мне интересна только ты». Сказал, хотя, конечно, солгал, ведь, в конце концов, её прошлое – она и есть. Но я отчего-то сразу занял оборонительную позицию: мне они безразличны. Хотя как безразличны, если встречались с ней, желали и, может, даже любили?  
Валентин снова потянулся к бокалу, выудил из горшочка распаренную фиолетовую оливку и отправил в рот. С удовольствием пережевав её и проглотив, стал рассказывать дальше:
– После мужа, до меня, как потом выяснилось, у неё было трое. Ни с кем постоянства она не обрела. Во-первых, все трое оказались банальными женатиками, а во-вторых, им и встречаться-то толком было негде. Так всё, сумбурно, где случится, как подвернется. С последним из них Катя вообще переспала один раз. Да и то громко сказано: «переспала». Так, отдалась по случаю, от отчаяния. Я прекрасно понимал её. Оставшись одна в рассвете сил и лет, она не могла жить только сыном. Ей нужно было общение, мужское внимание, ласка, тепло. Что предыдущий? Закрутился в семейных передрягах, издергался весь, теплых слов для неё найти не мог. Катя гасла на глазах. И вот какой-то прием или банкет, точно не знаю, и к ней тянется человек, который, как кажется, желает ей только добра. И она уступает ему. В его кабинете, на полу…
Жаркóе таяло во рту. Салат из риса, креветок и сладкой кукурузы в майонезе также показался вкуснейшим.
– Всё бы ничего (мне ведь всё равно, повторюсь, с кем раньше встречалась моя девушка), если бы Кате не захотелось открыться до конца. Ее так и подмывало сказать мне, кто это был. Складывалось даже впечатление, что она хочет похвастаться этим.
Городок, в котором случился наш роман, небольшой, все на виду. Тот человек, наверное, имел в нем солидный вес, если она, единожды переспав с ним, так жаждала поведать о нём. В её желании открыться подспудно я уловил даже некоторый оттенок гордости и неудовлетворенного тщеславия. Глупышка, может, она думала, что я не смогу принять её такой, как есть, и полюбить? Хотя была у меня одна приятельница, у которой как-то само собой вырвалось: «А знаешь, все мои любовники были начальниками», что только принизило её в моих глазах. Нашла, думал я, чем гордиться – коллекцией титулованных хахалей!
Первый раз я тактично ушел от ответа. Сказал Кате, что мне всё равно, кем был тот человек. Также на тормозах спустил и её вторую попытку открыть имя фантома. «Тебе что, ни капельки неинтересно?» – удивлялась она. Ах, сколько раз я слышал это! «Да, господи, я же говорил тебе тысячу раз: мне интересна только ты, а не твои любовники!» Но в третий раз Катя всё же не сдержалась.
Я был у неё в гостях. Малец гулял где-то на улице. Я просматривал книги её неплохой библиотеки. Заинтересовала одна, краеведческая. Везде, где бываю в разных местах, меня так и тянет соприкоснуться с историей незнакомого края. Автор оказался из области, а подпись на титуле совсем не совпадала с инициалами.
– Тебе не автор подписал? – показал я дарственную надпись Екатерине.
– Нет, это мне подарил Николай Сергеевич.
– Какой такой Николай Сергеевич?
– Ну, Мельников, Мельников, понял?
Названная фамилия ничего мне не говорила. В том городке я жил всего три месяца. За три месяца много народу узнаешь? 
Екатерина вспыхнула:
– Это же Мельников, прокурор наш! Я тебе про него рассказывала! И книга из его кабинета!
Тут меня как гром среди ясного неба поразил: так вот кем она так неудержимо хотела похвастаться! Вот почему ей так важно было похвастаться: у неё случился роман с самим прокурором! Поверь, я долго не мог прийти в себя. Катя добилась своего: она меня ошарашила. Нет, не тем, что её любовником некогда был прокурор – для меня авторитетов нет, – но совершенно другим, совершенно другим…
Валентин снова задумался. Я разлил ещё вина по бокалам. Вишневый цвет вина был прозрачно-чистым и волнующим.
– Совершенно другим, – продолжил тише мой друг. – Я вдруг почувствовал, как нестерпимо сжалось сердце. Понял, что впервые в жизни по-настоящему влюблен и способен, несмотря на все свои громогласные утверждения и теории, на ревность. Причем ревность безрассудную, невыносимую, сравнимую разве что с отелловской. Сразу в воображении хаотично закрутились картины одна невероятнее другой: она с ним на полу, на стуле, на столе… Может, ничего и не было, но я, как человек эмоциональный, всё крутил и крутил эти эпизоды в голове. Возможно, они не были столь цветасты, если бы я был знаком с ней пару недель, но я-то ведь знал её дольше и понимал, какая Екатерина необычайная женщина, что только прибавляло мне фантазии и злости. Отчего-то сразу подумалось, что с ним ей так же было хорошо, как со мной, а может даже, и лучше. Это больше всего задело, даже сильнее, чем воображаемая камасутра кабинетного толка. Вся её предыдущая жизнь до встречи в кабинете прокурора мгновенно промелькнула передо мной, все её мытарства, страдания и как человека, и как женщины: непереносимая боль от беспросветности и одиночества, душевные и физические мучения. Всё пронеслось перед моим мысленным взором и завело меня: я ведь тоже часто страдал от всего этого и знаю не понаслышке, что такое пустая комната без единого звука, до остервенения надоевшие четыре угла, настенные картины и даже пытающийся заменить общение телеящик.
– Негодяй, негодяй, негодяй! – вырвалось, как помню, тогда у меня, и я даже стукнул по столу кулаком, чем очень удивил Катю.
– Ты чего, Валя? – спросила она.
– Негодяй твой прокурор, вот кто! Он просто воспользовался тобой, ты же ему досталась практически на блюдечке, запросто так, ведь в ту минуту душевной слабости и отчаяния ты, бесспорно, пошла бы навстречу любому, прояви он хоть капельку тепла и заинтересованности. Или я не прав?
Екатерина на мгновение задумалась.
– Не знаю даже, что ответить. Может быть, да, а может, и нет. Я уступила бы не каждому.
– Понятно, – не находил я себе покоя. – В конце концов, последнее слово всегда остается за женщиной. Но мне кажется, что тогда ты дошла до предела отчаяния, только этим и могу объяснить твой неординарный поступок. Ты ведь желала совсем не секса, ты хотела любыми способами вырваться из заколдованного круга одиночества, пусть даже так, хотя все мы, мужики, одинаковы и, к чему лукавить, признаем дружбу с женщиной только через постель. Но он-то – негодяй. Что ни говори, не переубедишь, останусь при своем мнении: на тот момент он просто воспользовался твоей слабостью. Твоей душевной слабостью.
Екатерина задумалась над моими словами, но думала недолго, заулыбалась мило той улыбкой, которая так очаровывает меня, и попыталась обернуть все на шутку:
– Ну чего ты так завелся вдруг, дурашка. Мы же с тех пор ни разу с ним не встречались. Да и, в сущности, он нормальный дядька, ты же с ним совсем незнаком.
Я не принимал её слов.
– Я знаю тебя, мне достаточно.
Екатерина снова улыбнулась и прижала мою голову к груди.
– Удивляюсь тебе, Валик, ты, никак, ревнуешь?
–  Ладно, забыли, – оторвался я от неё и попросил выбросить всё из головы. Но если бы я мог так легко всё забыть!
Я долго не мог успокоиться: думал обо всем днем и ночью. Перестал спать. Если засыпал, то просыпался подавленным и с чугунной головой. Глядя в зеркало на свои быстро появившиеся под глазами круги, сильно удивлялся перевоплощению. Неужели это я? Я, равнодушный в последней инстанции, – и вдруг ревнивец, какого свет не видывал! Но ведь дело-то было в том, что я верил в то, что стоит Кате хоть на секунду усомниться в моих чувствах, и она, не задумываясь, вернется к нему. Подтверждение этому я видел в её глазах, читал во взгляде, что только усиливало мою боль. Катя не задумывалась над сказанным, но я стал думать о нем слишком часто. Понимаю, я ревновал её заочно, ревновал и ничего не мог с собой поделать.
Чтоб как-то успокоиться и разрядиться, я и решил написать рассказ. Нужно было переболеть. Казалось, что, разобрав до мелочей своё состояние, проанализировав его от крохи до крохи, я переступлю через него. И я стал описывать собственные мытарства. Для более правдивого восприятия, объединил несколько типов возникновения замысла: личное потрясение и сублимацию. По поводу первого я тебе немного объяснил. Что касается второго, я вложил в своего героя такую вулканическую антипатию к сопернику, что мой герой чуть ли не на каждой странице стал брызгать слюной при одном только упоминании слова «прокурор». Я поселил их на одной лестничной площадке. Нет, героя на один этаж повыше, и время выхода на работу частенько сделал одновременным. Вот они сталкиваются лоб в лоб, здороваются по-соседски и идут дальше, каждый своей дорогой. И так почти изо дня в день до знакомства героя с героиней, прототипом которой стала Екатерина. Представь, мой герой спускается по ступеням вниз, а чуть ниже со скрипом открывается дверь одной из квартир и, кивнув ответно на приветствие, неторопливо и важно к выходу направляется прокурор. Герой еще не в курсе, что тот когда-то воспользовался слабостью его девушки, ему не известна даже его фамилия, но он понимает, что этот человек имеет в своем районе неограниченную власть. Они встречаются почти что ежедневно. Мой герой знает, кто это. Прокурор тоже по-соседски наслышан, что молодой человек снимает квартиру этажом выше, что работает в одной из фирм, коих в последнее время расплодилось несчетное количество. И что сам он не местный, даже не россиянин, а иронией судьбы заброшенный в эти края гражданин так называемого Ближнего Зарубежья. Однако подробности мало волнуют прокурора, так как молодой человек на вид приличный, вакханалий и шумных сборищ не устраивает, живет скромно и неприхотливо. Они сталкиваются только случайно, не зависят один от другого, делить им нечего. Но, повторяю, они еще не догадываются, что желают одну и ту же женщину.
Моему герою двадцать три, девушке – двадцать пять. Прокурор давно с залысинами, но еще свеж той особой барской свежестью, которая присутствует в людях, имеющих солидное положение, рациональное питание и возраст чуть за сорок. Он выглядит упитанным, самоуверенным молодцом, в его глазах не затухают искры самодовольства.
К слову сказать, прокурорский состав – особая каста в любом государстве, чем-то сравнима с жреческой кастой античности. Они прекрасно осознают, какой властью наделены, что только прибавляет им веса. Я встречал одного молодого работника прокуратуры, которого двое хулиганов избили на улице и сняли с него норковую шапку. Это его так возмутило, что он в тот же вечер поднял на ноги всю милицию и гонял её всю ночь, пока хулиганы не были схвачены. С тех пор, правда, у него резко отрицательное отношение к стражам порядка и он не скрывает, что испытывает огромное удовольствие ловить нечистых на руку ментов. Но я отступил.
Первый конфликт у моего героя с прокурором произошел буквально через неделю. Представь себе: школа, выпускной вечер, она поет на сцене. У нее замечательный голос, неповторимый тембр, её везде зовут, приглашают. Дочка прокурора тоже выпускница, и отец, естественно, присутствует на прощальном вечере дочери. В зал не пробиться, вдоль стен жмутся люди, у входа также толпа. Конечно, если бы прокурор захотел, то сидел бы в первых рядах, поближе к сцене, но он, сложив руки спереди (одна на другую ниже пояса – правая кисть поверх левой), чинно замер в глухом коридорчике перед входом. Отсюда ему хорошо видна Катя. Он не отрывает от неё взгляда, вокруг него ничего не существует, где он пребывает мысленно – одному Богу известно.
Наш герой рядом. Он чуть опоздал и пробиваться в зал не стал. По-соседски слегка кивнул прокурору – как-никак знакомое лицо, – и стал чуть впереди его за спинами принаряженных старшеклассников. 
Молодой человек не знает, что в эту самую минуту прокурор тоже думает о Кате, буквально пожирает её глазами. Он в неведении; поэтому, ничего не подозревая, радостно машет рукой ей на сцену, мол, я пришел, как и обещал, я здесь. На что Катя улыбается в ответ, и её глаза загораются огоньком. 
Прокурор окидывает нашего героя неторопливым удивленным взглядом с головы до ног. Тот замечает его взгляд краем глаза, но не придает значения. Тут еще нет никакого значения. Улыбка Кати предназначена только ему одному, Андрею. Только ему, поэтому он так открыт и не стесняется проявлять свои чувства. Жаль, Андрей не может протиснуться поближе к сцене: в проходах тоже невпроворот. Но он обязательно дождется конца представления и непременно подойдет к ней поздороваться. Он же обещал по телефону. «Я обязательно буду. Хочу тебя слышать и видеть». И она счастлива: он пришел. Счастье осветляет её лицо, зажигает глаза, распускает, как цветок, улыбку, выпрямляет спину, дарит крылья. 
После песни Катя павой уплывает за кулисы и оттуда глядит на Андрея – заметно наискосок – горящим взором, полным желания и нескрываемого восторга.
Вечер, наконец, подходит к завершению, все высыпают на улицу. Выходит с толпой и Андрей. После небольшого перерыва начнутся танцы. Катя на них тоже поет. Андрей дожидается, пока выпускники освободят зал и пытается вернуться в школу, чтобы увидеть Катю, но в фойе в компании с прыщавым худосочным лейтенантом милиции его останавливает прокурор.
– Далеко ли собрались, молодой человек? – спрашивает он, перегородив Андрею путь в зал.
– К своей знакомой, – отвечает Андрей, не видящий ничего зазорного в своем желании.
– Вам там делать нечего, – покрывается сталью голос прокурора. – Там только выпускники. Не надо им мешать, пусть ребята отдыхают.
Андрей недоуменно глядит в ставшие колючими глаза прокурора и ничего не понимает. Почему нельзя? Даже увидеться с Катей? 
При упоминании имени Кати, глаза прокурора и вовсе чернеют.
– Идите к себе домой, молодой человек, – не принимая возражений, холодно настаивает он. – Вам здесь не место.
Андрей опешил: что-то новенькое. Не в том, что его не пропускают на дискотеку, но в том, как резко предстал в ином свете дружелюбный сосед. Андрей не мог понять, почему тот так упорно настаивал на выдворении его из школы. А последовавшая затем глупейшая, на взгляд Андрея, фраза прокурора и вовсе доконала. Тот произнес:
– Вы уже не в том возрасте, чтобы здесь присутствовать.
«Я не в том возрасте? – спрашивал себя Андрей, покидая порог школы. – Как же не в том возрасте?»
Утром он позвонил Кате, рассказал обо всем, не скрывая возмущения и досады. Катя только рассмеялась в ответ:
– Ну чего ты, дурашка, так расстроился. Увидимся сегодня. Я свободна. Погуляем?
– Погуляем, – ответил Андрей, чувствуя, что не может успокоиться. Что он такого сделал прокурору?..
Мой друг замолчал. Я, сказать откровенно, заинтересовался придуманной им историей. Звучало несколько неправдоподобно то, что он в соперники герою определил слишком броскую и неоднозначную фигуру прокурора небольшого районного городка. Как-то надуманно, что ли, всё получалось, нереально. Стал бы связываться прокурор с каким-то сопляком? Да у него таких Катерин наверняка хоть пруд пруди! Но я не стал пока переубеждать Валентина. Любопытно было, куда он повернет дальше.
– Может, закажем еще вина? Или нет – коньячку! Давай, грамм по сто, – предложил он.
Я не возражал. Когда принесли коньяк и салаты, мы небрежно чокнулись, и Валентин залпом выпил. Его взгляд отсутствовал. Он был, наверное, весь там, в своем рассказе. Но через пару минут посмотрел на меня осмысленно.   
– В тот же вечер они встретились у Екатерины, и Андрей, как и в том случае, который произошел со мной, обнаружил в одной из её книг дарственную надпись, не совпадающую с фамилией автора. Катя признается, что книгу подарил тот самый прокурор, и что это про него она всё время пыталась Андрею рассказать. Наш очень эмоциональный герой воспринимает новость, как внезапное извержение вулкана. Он не находит себе места, несмотря на все попытки Кати убедить его в том, что всё, что у нее произошло с тем человеком, было давно и несерьезно.
– Как же несерьезно, – возмущался Андрей, – если он весь вечер не спускал с тебя глаз?
– Ну, может, я ему просто нравлюсь, – попробовала отшутиться Катя, но Андрею было не до шуток. Он воспринял всё всерьез. Даже слишком. Теперь до него дошло, почему тогда прокурор так брезгливо окинул его с головы до ног, когда он помахал Кате на сцену, и почему так упрямо не захотел, чтобы Катя встретилась с ним в тот вечер. И тогда Андрей возмутился:
– Негодяй! Негодяй твой прокурор! Вот кто!
Катя со снисходительной улыбкой прижалась к широкой груди Андрея.
– Ты как будто ревнуешь меня к нему, Андрюша. Я так счастлива!
– А я нет! – не успокаивался Андрей и всё вспоминал, как колючи и холодны были глаза прокурора, когда он выпроваживал его из фойе. А прыщавый лейтенант-лизоблюд при этом ехидно улыбался.
Не успокоило его, а, наоборот, еще больше возмутило и признание Кати, что после концерта прокурор подходил к ней и предлагал встретиться. Как раньше.
– Я отказала, – сказала Катя. – У меня есть ты, больше мне никто не нужен.
Андрей не знал, что думать: в голове сплошная каша. Неделю ходил сам не свой. И когда в один из вечеров к нему в дверь позвонил участковый и потребовал предъявить документы, Андрей так и решил, что это не иначе, как происки прокурора, который хочет его выжить, чтобы вернуть Катю.
Андрей был заведен.
А еще через неделю в контору нагрянула налоговая. Директор возмущенно высказывал Андрею, что тот подписал протокол осмотра помещения, не согласовав с ним.
– Но мне больше ничего не оставалось, – пытался оправдаться Андрей, чувствуя, что и с этой стороны у него запахло жареным.
За налоговой грянула финансовая проверка денежных трат. Тут директор вообще не скрывал своего недовольства. Андрей ничего не понимал: еще неделю назад они общались в нормальной деловой обстановке, – что случилось?
Конечно, не все бумаги Андрея оказались в порядке. Директор предложил Андрею уволиться, хотя провинность там была – всего-то машинальная описка, не повлекшая за собой прямых убытков, но директор обвинил его в небрежности, неряшливости и невнимательности. Черта была подведена. Круг, как говорится, замкнулся. 
Андрей простился с рыдающей Катей, собрал скромные пожитки и уехал на родину, за тысячу километров, навсегда…
 
Валентин замолчал, продолжая смотреть на утопающий в зелени пятиглавый собор. Он снова был там, с Андреем и Катей. Быть может, даже рыдал с ними, и его сердце так же ныло, как ныло сердце Андрея, и голова шла кругом, как шла кругом голова у Кати: как же так? Почему?!
Вечерело. Закат начинал красить золотые купола в багрянец. На проспекте стало больше народу. У стойки кафе уже теснились. Нас, однако, никто не выдворял. В отличие от Валентина, я наслаждался покоем. Он всё не мог прийти в себя.
– Но знаешь, что меня больше всего радует и успокаивает? Я ведь отчего-то уверен, что не будь меня и встречайся Катя с этим человеком, у них не было бы ни дивных закатов, ни памятных поездок по Золотому кольцу, ни долгих прогулок под луной. Были бы только встречи украдкой где-нибудь в его кабинете или в её квартире глубокой ночью, когда сын видит вторые сны. Встречи редкие и пустые, изматывающие, в конце концов, и ведущие в никуда, потому что он, как ни крути, никогда бы не оставил семью: жену и дочь. Да и положение у прокуроров, как говорится, обязывает. Ему просто по должности не положено терять лицо. Уважение, солидность, благородство, вес. На такое клюют женщины, к таким женщины тянутся. К нам же, беспросветным романтикам, только снисходят и при этом либо жалеют нас, либо влюбляются в нас бездумно, по слепому велению разгоряченного сердца. Вот так, – закончил прелюбопытную историю мой друг, и я совсем не понял, о ком он сейчас рассказывал: о себе или о вымышленном персонаже. Несомненно, частицу из рассказанного он испытал на собственной шкуре, но что было правдой, а что чистым вымыслом, наверняка я затруднялся ответить, поэтому и решил спросить напрямик, всё же он мне близкий друг, неужели не ответит откровенно? Но Валентин лишь лукаво усмехнулся, услышав мой вопрос.
– Самое забавное во всей истории то, что ничего этого не произошло. Кроме дарственной надписи, конечно. Да и то сделана она была не моей Кате, а её подруге. И не было никакого прокурора. И вообще ничего не было. Всё так, одна пустота, – сказал, поднимаясь со стула Валентин. – Одна пустота, – повторил он еще раз и снова загадочно улыбнулся.
Мы стали спускаться вниз к храму. Молча. Валентин не отрывался от обагренных куполов, но, казалось, совсем не видел их, и я уже начал сомневаться в его последних словах. Да и случайно ли он назвал девушку в рассказе именем своей девушки? А прокурор? Так ли он невероятен? И почему подобное не могло произойти? Жизнь порой выкидывает с нами и не такие штучки.
С парка потянуло вечерней прохладой и свежестью; предчувствие какого-то томного счастья вдруг охватило меня. Рассказанная Валентином, пусть и вымышленная история, наполнила умиротворением. Неожиданно сильно захотелось жить в самом настоящем смысле слова. Жить, любить и быть любимым. И может быть, даже немножко ревновать. Самую малость, чуть-чуть. Так, как хотят наши любимые, видя в этом проявление любви. Подлинной и живой.