Игорь БЕЗРУК
 
Я наткнулся на это объявление случайно. Свежее, еще не истрепанное ветром, оно сразу привлекло мое внимание на сером фоне облупленной стены одного из домов. В нем говорилось, что школа № 27 ждет своих выпускников в первое воскресенье февраля. В этот день каждый год по традиции в школу заглядывали бывшие ученики. Тем, для кого подошедший год становился юбилейным, рассылали открытки. Получил такую пригласительную открытку и я. Оказалось, что прошло ни много ни мало – десять лет, как я расстался с родными стенами.
– Пойдешь? – спросила жена.
– Не знаю, – ответил. Десять лет – немалый срок, кто про нас помнит?
Всплыло на память мое восемнадцатилетие. Я семестр как отучился в институте, был горд и счастлив, а день встречи попал как раз в каникулярную неделю. Тогда очень хотелось поехать, узнать, кто где, как – в нас еще сохранилось школьное товарищество, мы продолжали считать себя неким сообществом закрытого типа со своими секретами, тайнами, мыслями и заботами. Мы еще жили друг другом. 
Бросил всё, приехал. Были «охи» и «ахи», знакомый еще в школьные годы приевшийся ироничный юмор нашей классной дамы Александры Павловны, шутки и смех, и дорогие сердцу воспоминания, особенно о разного рода проделках  и шалостях. И всё же тогда, кого хотел, я не встретил. Она не приехала – училась где-то в Киеве и, наверное, не смогла вырваться. Теперь от прежнего стремления посетить школу мало что осталось, к тому же за последний год я почти всех перевидал, почти обо всех узнал; образы многих как-то потускнели во мне, и я даже не представлял, о чем мы станем говорить, о чем спрашивать друг друга. 
Но жена настояла:
– Сходи все-таки: десять лет как-никак, разве не интересно?
В прошлом году на свой школьный юбилей загорелась. Взяла отгулы на десять дней, заранее заказала билеты и, прихватив с собой нашего сына Вадика, поехала к матери. Привезла оттуда целую кипу фотографий (когда только успели напечатать?), где они то на крыльце школы, то в классе, то в лесу. Неделю не утихала. Кто из подруг ни заглянет или ни позвонит: «Ой, я ж на встрече выпускников была!» – и давай по-новому, все уши прожужжала… Теперь мой черед.
– Ладно, – не стал возражать, – схожу.
Наступило воскресенье. Погода вроде неплохая: снежок, не вьюжит, – самый раз выйти на люди. Жена с утра суетится: брюки мне гладит, рубашку готовит.
– Не забудь поодеколониться, – говорит.
Я побрился, неброско оделся и, стоя перед зеркалом, нашел, что именно таким меня и должны помнить.
– Как будто ничего, – оценивающе смерив меня с головы до ног и поправив мохеровый шарф в горловине пальто, осталась довольна супруга.
– Тогда я пошел?
– Счастливо. – Она поцеловала меня в губы, и я, как новая копейка, пошел блистать по миру.
Переступив школьный порог, обнаружил, что на встречу собралась в основном молодежь. Наших, из двух параллельных классов, в вестибюле топталось от силы человек десять. 
В первые минуты, разочаровавшись, хотел было уйти, но Паша Скворцов удержал меня:
– Иди отметься, там за столиком такие мадамы сидят!
Пашка и по сей день остался неунывающим парнем.
Тут в проеме двери появился Мишка Василенко. Он надел костюм-тройку, галстук и светил этим, наверное, с самого дома, так как его длиннополое, из добротного черного драпа пальто было нараспашку. На лице сияла неподдельная улыбка, и я подумал, что стоило бы самому научиться так улыбаться. Правда, сделать это будет чрезвычайно трудно, потому что улыбаться так может только непревзойденный оптимист, я же по натуре был страшным скептиком, и мне к лицу была, скорее, ироническая улыбка, чем безразмерный оскал Буратино.
– Пойдем, отметимся? – кивнул я в сторону прижатых друг к другу столов, за которыми важно восседали три или четыре розовощекие старшеклассницы.
– Может, сначала разденемся?
– Давай разденемся.
Мы сдали свою верхнюю одежду и шапки в гардероб, где дежурили школьники, и пошли отмечаться. Девчата за столами глазели на нас, как на доисторических ископаемых.
Одна из них спросила:
– Вы на десять? В каком классе учились? Где потом учились, работали?
Я взял у нее ручку.
– Давай сам напишу, долго объяснять.
Черкнул всё, что от меня хотели, и передал ручку Михаилу. Он тоже оставил свои данные и расписался.
– И здесь формализм!
Тут из-за угла вывернула Александра Павловна. Всё такая же шустрая.
– Здравствуйте, здравствуйте! – неслась, раскланиваясь налево и направо, на секунду хватая за руки одних, увлекая за собой других. Кивнула и нам.
– Сейчас начнется линейка. Собирайтесь, кучкуйтесь, – бросила на ходу и помчалась дальше.
– Что-то ей совсем не до нас, – сказал я с унынием в голосе.
– Да у неё ж кроме нас еще один выпуск. Прошлогодний.
– Тогда понятно.
Мы подошли к своим.
– О! – как всегда загудели, обмениваясь рукопожатиями. – Привет, привет! – девчонкам.
Построились. По одну сторону вдоль прохода школьники, по другую – выпускники. Как я и предполагал, народу собралось не густо, в основном – «годичники», почти все, как по списку, в полном составе. Они, как в прежние времена мы, шумно балагурили, смеялись, радостью своей заражая всех, кто находился поблизости. Наши же успели испытать «сладости» жизни и многие давно носили на себе их печать.
С того момента, как я переступил порог школы, подошли еще несколько человек. Ради интереса пересчитал всех наших. Получилось четырнадцать. Вместе со мной. Почти треть от общего количества тех прежних десятых «А» и «Б». Мне вдруг с горечью подумалось, что скоро вот так, понемногу, мы начнем недосчитываться тех, кто будет уходить из жизни. Вон как поседел Алексей Еременко – нет еще и тридцати. Наташка Ростовцева. Она и так, помнится, вечно сутулилась, теперь совсем согнулась, под глазами выступили мешки. Говорят, трудные были роды. Но есть, конечно, и пышущие здоровьем. Тот же Мишка Василенко. Саша Коновалов. Брюшко отпустил – выпирает из рубахи, того и гляди – вывалится. А Покатин такой и остался: высокомерный и чванливый. Стоит с какой-то девчонкой; наверное, с женой. Со своей половиной пожаловал и Ветлицкий Игорь. В школе его звали «мачтой» – худой, костлявый, длинный. Ничуть не изменился. В жены взял низенькую, едва до груди достает. Пришла и Карлова Ирина. Сейчас работает на свиноферме то ли директором, то ли зав. производством, – в общем, каким-то начальником. Марта Любимова. Тоже мало изменилась: те же ямочки на щеках, те же широко открытые любопытствующие глаза, короткая – под мальчика – стрижка.  Про нее почти ничего не знаю. Надо бы спросить. Рядом как всегда Ленка Кораблева. Про эту и говорить неохота: заносчива больно. Чуть дальше Алёна Шевелева, наша медалистка. Нас пятерых в тот выпуск занесли на Доску почета: Алёну, Карлову Ирину, Лену Семилестную, Жоржика Михальского и меня. На десятилетний юбилей из того состава явились трое. Жорж где-то на крейсере бороздит Средиземное море, Лена Семилестная, вероятно, и не собиралась приезжать – до неё теперь не одна сотня верст.
Алёна привлекала меня еще в школе, но я никогда не говорил с ней об этом. Быть может, из-за какого-то социального различия – все-таки отец её работал директором крупного автотранспортного предприятия. (Хотя в те времена – да и сейчас – я совсем не обращал внимания на всяческие авторитеты.) А может, из-за её гордости, которой она всегда разительно выделялась.
Примечал я её и потому, что Алена была высока, стройна и уверена в себе, – этакий приближающийся к классическому, но не совсем еще выраженный тип деловой женщины. И черты лица Алены обращали на себя внимание: прямой острый нос, скуластое, однако совсем не худощавое лицо, чуть прищуренные глаза (она носила очки), высокий покатый лоб. Во взгляде выражение значимости и решительности. Это меня привлекало в ней не менее всего прочего. В общем, Алена  относилась к тем женщинам, с которыми я мог найти общий язык. 
Алёна тоже, видно, так считала. По крайней мере, в тех редких случаях, когда мы сталкивались, участвуя в каких-либо школьных мероприятиях, никогда не чурались один другого и даже, можно сказать, испытывали друг к другу чувство товарищества и уважения. К сожалению, оно не могло перерасти в крепкую дружбу, как я теперь нахожу, только из-за того, что мы учились в параллельных классах, встречались изредка, общались мало, да и я в ту пору был несколько застенчив. Впрочем, тогда я был влюблен в другую девчонку, и мои мысли в то время витали совсем в ином пространстве…
 Раздалась музыка. Воздух, не колеблемый более голосами, замер и постепенно стал наполняться мелодичными знакомыми звуками. Ими начинались наши школьные понедельники. Теперь с их помощью учителя пытались вернуть нас в прошлое. 
Взял  слово директор. За ним завуч. Потом говорили еще, кажется, школьники – все совершенно незнакомые нам, – обращаясь, вероятнее всего, тоже не к нам, а говоря так, вообще, потому что принято.
Мне стало скучно. Я повернулся к Яше Околотку и проболтал с ним о чем-то постороннем почти всю линейку. На нас пару раз шикнули, но не успокоили – мы ждали, когда наконец закончится нудный церемониал и мы действительно встретимся: сядем в каком-нибудь свободном классе, посмотрим друг на друга поближе, вспомним старые школьные проделки и вместе над ними добродушно посмеемся.
– Ты угадал, – толкнул я Василенко. – Лександре (так называли мы нашу классную даму) и впрямь не до нас.
Александра Павловна, немножко потоптавшись для приличия возле нашего допотопного скопища, уже переметнулась к своим недавним выпускникам. Мы остались с Маргаритой, классной бывшего 10-«А». С нею отправились и в свободный класс.
Расселись кто как. Маргарита за учительским столом, мы – по партам. Говорить вроде и есть о чем и вроде не о чем. Так, по крайней мере, мне казалось. Маргарита взяла инициативу в свои руки. Начала с первой парты: кто, что, где, как. Каждый отвечал по-разному: кто с важностью, кто подавленно. Я вообще отнекался: сказал, мол, всё хорошо, помаленьку, – сошло. В сущности, болтали просто так – и Маргарита, и почти все остальные понаслышке знали друг о друге многое: слухами земля полнится. А кто кого действительно интересовал, давно расспросили и успокоились: так же, как и у всех. На одной земле живем, одним воздухом дышим.
Про Алёну, правда, я мало чего знал, а спросить не решался. Тем любопытнее было послушать.
Алена не вставала, говорила с места. Как и раньше – скороговоркой, с воодушевлением. Я понял, что она по-прежнему уверена в себе. Передо мной сидела не девочка, а целеустремленная женщина, с давно и твердо сложившимися убеждениями. Я снова был ею очарован.
Алёна закончила с отличием медицинский институт, но дальше учиться не пошла – решила попрактиковаться, а аспирантуру закончить заочно. Как это было в её характере, и как всё это мне было близко и понятно.
С детских лет я ощущал себя романтиком, истово верящим, что очень желанная мечта обязательно сбудется, и всегда радовался, если находил тому какое-либо подтверждение у других. Так случилось и с Алёной. Её пример только лишний раз укрепил меня в сложившемся мнении.
– Давайте убежим отсюда, – неожиданно предложил Еременко, когда Маргарита оставила нас. – К черту эти танцы. На дворе такая погода – настоящая зима.
Все сразу зашумели. Предложение пришлось по душе каждому. Действительно, чего ради сидеть в четырех стенах, – айда на улицу!
– А может, ко мне? – предложила Марта Любимова. – Муж против не будет, детей я отвела к бабушке. Места хватит.
– Идея! – Загорелся Мишка Василенко. В предвкушении удачного финала стал потирать ладони. – Прежде заглянем к Семушкиной. Она недалеко, в «Универсаме» работает. Возьмем, что полагается в таких случаях.
– И тортик! Тортик! – наперебой заголосили девчонки.
– Вали! – метнул Василенко на стол свою шапку. – Кто сколько может. – И первым бросил в неё червонец. За ним посыпались синие, зеленые, красненькие. Все с задором и небывалой щедростью набивали мошну «гонца» – не каждый день встречаемся.
Тут всех перебил Сашка Коновалов:
– А я с собою взял. – И достал из-за пазухи поллитровку «Пшеничной».
– О-го! – зашумели все. – Эту раздавим прямо сейчас!
Быстро отыскали пару граненых стаканов и сразу наполнили. Нашлась и коробка конфет.
– За что пьем?
– За нас! За нас! – торжественно произнесла Алёна. И здесь не удержалась, приняла командование на себя. – Чтобы почаще так, чтобы не забывали друг друга, чтобы…
– Затараторила, – осадил её Еременко. – Ты нам так все тосты отобьешь.
Наконец-то у всех поднялось настроение.
О чем мы говорили, кого вспоминали потом, – не помню. Купили водки, вина для дам, закуски. Даже про заснеженные улицы забыли. Дружной гурьбой ввалились к Любимовым.
– Сережа, принимай гостей! – видно, всё было согласовано заранее.
Муж Марты, невысокого роста, кучерявый, похожий на цыгана, вышел к нам, расплылся в искренней улыбке, – и мы поняли: здесь нам  в самом деле рады.
– Ура! – как в прежние времена выкрикнул взбалмошный Василенко.
– Тише ты! – зашипели на него девчонки. – Чего орешь, как резаный?
– Праздник ведь.
Праздник. На самом деле, настоящий праздник. Шумный, веселый, желанный. 
«А где мои семнадцать лет!» – запел Еременко. «На Большом Каретном!» – вторил ему Коновалов.
Запустили магнитофон. Еще красные от мороза, по-хозяйски засучив  рукава, девчата засуетились. Кто на кухне, кто в гостиной. Ребята столы сдвигают, стулья подносят, – спорится ладно. В считанные минуты накрыли, снедь разложили, расселись.
– Предлагаю за встречу! – подхватился неугомонный Василенко.
– За встречу! За встречу! – поддержали все, повскакали с мест и потянулись друг к другу бокалами. – За встречу!
За окном опустились сумерки. Метель стихла, снег ярко заблестел в свете уличного фонаря. Все уже достаточно набрались и разбрелись по облюбованным углам. Одна пара осталась сидеть за столом, о чем-то шушукаясь; другая, не обращая ни на кого внимания, топталась посреди гостиной под тихую мелодию. Компания курильщиков заполонила кухню, кто-то громыхал в ванной, кто-то, выпив, по привычке уткнулся в телевизор. Я стоял у окна в спальне и смотрел на улицу. Сюда то и дело доносились отрывистый смех и бойкий говор Алёны. Быть может, я просто старался уловить его, потому что сегодня, не знаю даже отчего, приятно было слышать ее смех и голос. И когда меня отвлекла от случайных размышлений неторопливая, соответствующая моему настроению мелодия, я, не задумываясь, оторвал Алёну от подруг и увел из кухни.
Алена даже обрадовалась.
– Уж думала, что мне так и не удастся потанцевать, – доверительно сообщила она, на что я искренне ответил, что такое  вряд ли случится, если мы еще когда-нибудь окажемся на одной вечеринке.
– Ты же знаешь, – признался я честно, – что ты мне нравилась еще в школе.
– Серьезно? – не скрывая удивления, подняла глаза Алена.
– Вполне, –  ответил я, польщенный её вниманием.
– Тогда поверь и мне на слово, – сказала она, взяв меня мягко за руку, – я ведь тоже тебя выделяла из всех. И вовсе не потому, что мы были успевающими. Просто в тебе что-то было.
– В ту пору?
– Ну, и сейчас… Наверное.
Я улыбнулся этому «наверное». Она не обратила внимания, лишь сказала:
– Есть вещи, которые не всегда можно объяснить.
– Но я-то уж точно знаю, почему сейчас дрожат мои колени.
Алена захохотала.
– Не преувеличивай. Так можно далеко зайти. А мне ой как не хочется в очередной раз выслушивать банальное «я тебя люблю» или «бросаю свое сердце к вашим ногам».
– Да, банальнее и избитее, наверное, выражений нет.
– Вот и не повторяй их.
– Соригинальничать?
– Каким образом? Взять меня на руки и показать всем, какой ты болван, что хватил лишнего и теперь просто-напросто решил поупражняться в поднятии тяжестей?
– Боже, Алёна, как ты приземлена!
– Ах, мой милый Ромео, я всего-навсего практична и витать в облаках не собираюсь.
– Ты всегда так считала?
– Вероятно, с того самого момента, как опустилась на землю.
– Ты была влюблена?
– Я и сейчас люблю, но – увы – объект моих желаний недосягаем для меня так же, как для неподготовленного альпиниста Эверест.
– И кто он, твой избранник, если не секрет? – Я посмотрел на Алену в упор. Она потупилась, но все же ответила:
– К сожалению, он женат, к тому же почти вдвое старше меня.
– О! Скандальная история об ученице и её профессоре?
– Ты угадал, но только в сути. В остальном – бац! бац! – и мимо: он совершенно не знает о том, что я его обожаю.
– Как я тебя понял…
– Не издевайся. Я, может, еще никому никогда не рассказывала об этом.
– Тогда прими мои поздравления.
– Все смеешься? – Алена вдруг остановилась. – Музыка кончилась. Пойдем выпьем?
– С удовольствием.
Мы сели за стол. Я наполнил бокалы. Один протянул Алене.
– Выпьем за любовь.
Алена слегка скривила губы, и я заметил, что взгляд её потускнел.
– Как в плохом рассказе, – сказала она.
– Что? – не понял я.
– Говорю: как в плохом рассказе. Там всегда пьют за любовь, потому как более ничего на ум не идет.
– Ну почему? – не согласился я с ней. – Можно выпить, к примеру, за дружбу, или за верность, или…
– Выпьем просто. За этот вечер. За то, что мы есть и теперь снова вместе, как в старые добрые времена. Мы не так часто видимся.
Я согласился с ней. 
Едва осушили бокалы, как Алёна поднялась и громко произнесла:
– Друзья! Друзья! Ну-ка хватит уединяться, слетайтесь сюда! Раз мы встретились и знаем наверняка, что больше в ближайшее время не увидимся…
– Отчего же! – попытались воспротестовать некоторые, но Алёну трудно было переубедить.
– Не перебивать! Знаете же, что не встретимся. Так вот: предлагаю наполнить бокалы и выпить. Выпить за воспоминания, за единственную нетленную радость нашего бытия! Нашу, если можно так сказать, сущность! – Алёна захихикала и легонько толкнула меня в плечо: – Видал, чё из меня посыпалось?
– А что, – поддержал её Василенко, но его одернули:
– Помолчи!
– Давайте выпьем!
Все согласились: воспоминания – единственное, чего сейчас желал вернуть каждый.
Потом снова взорвалась музыка. Посреди зала стало тесно. Мы задвигались в ритме невообразимого танца. Руки, ноги, плечи, бедра – все заходило и завелось. Кто-то стал отбивать такт, кто-то прищелкивать пальцами. Взлетали в воздух и тут же опадали длинные девичьи волосы, распадались хитромудрые женские прически, один за другим на диван и кресла летели толстые свитера, жаркие кофты, неповоротливые пиджаки и удушающие галстуки.
Алена разошлась вовсю: хлопала в ладоши, подзуживала неповоротливых, требовала прибавить громкости.
– Что за тихий сад! – возмущалась она, и все охотно исполняли маленькие капризы неудержимой бестии: оживленно подыгрывали ей в её головокружительных пируэтах, заражаясь неистовством и весельем.
Когда накатывались первые волны медленного танца, она, на удивление и к моей радости, отвергала всяческие притязания на свою персону и шла ко мне, с вызовом и удовольствием.
– Сегодня танцую только с Андреем: я обещала ему все танцы.
На что я только кивал головой, и моим соперникам ничего не оставалось, как, пожав плечами, ретироваться в поисках другой, свободной партнерши.
– Я польщен, – шептал ей на ухо, когда мы уединялись. – И все-таки жаль ребят – они такие славные.
– Но ты же хотел, чтобы в этот вечер я была только с тобой!
– Я и сейчас этого хочу.
– Так в чем дело?! – Алёна была в восторге от всего происходящего.
Через несколько секунд спросила:
– Ты, видно, страстный меломан?
Я рассмеялся:
– Просто люблю хорошую музыку, темпераментных женщин и отменное вино.
– Ты уже философствуешь.
– В обществе такой дамы не грех хоть чем-нибудь блеснуть. Хоть пустобайством.
– Фу! Как ты груб.
– Нисколько!
Я чувствовал себя счастливым. Что может быть лучше приятной беседы с милой твоему сердцу женщиной?
– Я хочу чаю, – вдруг сказала она, замерев. Потом громко, всем:
– Хочу чаю! Кто еще?!
– Мы! – закричали вслед все присутствующие.
– Хозяйка! Хозяйка! – тогда снова крикнула Алёна. – Гости желают чая!
Она оставила меня и скрылась на кухне, увлекая за собой еще нескольких девчат. Вскоре оттуда донеслись их звонкие голоса, задорный смех и звяканье посуды. Приближалось чаепитие.
Через пару минут Алёна появилась с тортом в руках, крутнулась с ним посреди зала, охотно принимая на свой счет одобрительные возгласы и рукоплескания, потом поставила огромный   поднос с тортом в центр стола и  доверительно шепнула мне:
– Будешь сидеть со мной, – и тут же стремительно унеслась обратно. Я только успел увидеть взметнувшийся подол её воздушной юбки.
Мы сидели рядом. Она всё время ухаживала за мной, властно подливая горячего чая и подкладывая самые аппетитные, с розочками, кусочки торта.
– Я все равно не ем, – говорила она. – Считай, это моя порция. Никто тебя не упрекнет.
Я не возражал – мне нравились и её внимание, и вкусный торт.
– Господи! – закричал вдруг Мишка Василенко. – У меня же осталась бутылка коньяка!
Все застыли, с удивлением посмотрев на Михаила, и через мгновение, перебивая друг друга, с неистовством объегоренных набросились на виновника. Как снег на голову посыпались недвусмысленные «ах ты…», «алкаш», «негодяй» и прочее, так что Михаилу даже пришлось заткнуть пальцами уши. Тем не менее, коньяк из дипломата извлекли, откупорили и разлили.
– Друзья! Друзья! – вновь поднялась Алёна и, слегка покачиваясь и заплетая языком, так как была уже достаточно пропитана алкоголем, произнесла:
– Друзья! Пусть скажет Андрей! Андрей, – повернулась ко мне, – давай!
Я замотал головой, отнекиваясь.
– Андрюша! – стала настаивать она. – Твое слово.
Её поддержали остальные.
– Ладно, Бог с вами.
Я взял бокал, откашлялся в кулак, дождался тишины. Я всегда говорил с трудом, но в этот раз попытался. 
Сказал:
– Мы знаем друг друга давно. Кто с первого класса, кто чуть позже. Всякое довелось испытать, немало пережить. Одно скоро стерлось в сознании, другое отпечаталось на всю жизнь… – в общем, я нес банальности и перебирал в своем сердце наслаивание всяческих чувств, не смущаясь ни мелькающей тавтологии, ни избитости произносимых слов. Я видел, что глаза тех, кто на меня смотрел – а смотрели многие, – пылали огнем понимания и полного согласия, что заводило еще пуще и позволило на время забыть и волнение, и сбивчивость.
Алёна также слушала горячо и даже в каком-то порыве легонько сжала мою руку и не отпускала до самого конца моей глупой речи. Потом я снова увлек её танцевать, и она с нежностью ответила на мягкий поцелуй. Мы будто зазвучали в унисон…
Ветер ушел на покой. В слабом мерцании фонарей силуэты домов, беседок и деревьев на ярком, с блестками, фоне снега были резки и отчетливы. Тяжелыми белыми шапками покрылись ветви. Морозный воздух резал ноздри и приятно щекотал лицо. 
Мы разбредались в разные стороны. Кто куда. Я провожал Алёну. Поддерживать её оказалось нелегко: она явно перебрала и теперь туманно представляла даже, куда мы идем и где теперь находимся. 
Самостоятельно идти почти не могла – то и дело ее тошнило. Где-то у нее еще брезжило сознание, и оно, вероятно, подсказывало ей, что в таком виде домой возвращаться пока не следует.
Алена сказала:
– Погоди. Давай посидим. Сядем.
Я мягко усадил её на деревянную скамью у одного из подъездов дома, мимо которого мы проходили. Едва соприкоснувшись с опорой, Алена подалась вперед и, облокотясь о колени, обхватила себя руками.
– Как болит голова. Как болит голова, – стонала она, и мне стало ужасно неловко: по идее, на её месте должен был оказаться я.
– Ты знаешь, Андрюша, я ведь совершенно не пью. Совершенно.
Я не перебивал. Алена закашлялась, и её снова стошнило.
– Дорвалась, а, дорвалась! – Она слегка покачивалась корпусом вперед-назад, вперед-назад. – Если бы ты знал, как я устала от этих тварей, этих скотов, этих людишек…
Я ничего не понимал. Алёна, скорее всего, бредила. О чем она хотела сказать, можно было только догадываться, но заговорила она яростно, с удивительным негодованием и брезгливостью к тем, кого порицала. Мне стало страшно.
– Я ведь не просто вернулась в Зарайск, – разоткровенничалась Алена. – Ну что, скажи мне, тут делать? Дыра – дырой! Забытый Богом уголок. Большая деревня. – Она говорила, прерываясь, как бы обдумывая каждое слово. – Там у меня всё могло быть: аспирантура, муж, любимая работа. И всё вдруг разом рухнуло. Рухнуло, понимаешь?! Из-за него. Он и Сережку-то не хотел. Я на пятом была. Вот-вот рожать. Девки в такое время уже о пеленках думают, а я о нем, муженьке своем распрекрасном. Приду, бывало, к нему, сяду на диван, живот поглаживаю: смотри, мол, любуйся на свое будущее чадо, а он мне – мы, дескать, разные с тобой люди и будет лучше, если расстанемся. Так, сволочь, и сказал. Понимаешь, – так и сказал. Мне, будущей матери его ребенка! Я не стерпела, плюнула на всё, уехала. Владимир Иванович, мой руководитель, удерживал: не принимай спонтанных решений, что ты делаешь, да я, дура, тогда совсем сломалась, о другом думала: о сердце. Болело сильно, ныло.
Алёна замолчала, съежилась, как будто от мороза. Стала кутаться в пышный соболий воротник, продолжая раскачиваться. Я сидел рядом, ничего не говоря. Было понятно её состояние. Но, к сожалению, ни утешить ее, ни посочувствовать ей я не мог, – уж слишком неестественным, как думалось мне,  показался бы мой порыв.
Меж тем Алёна продолжала:
– Ну вот, приехала я сюда. Глушь, скверна, эти частые корявые акации, будто кто нарочно насадил их повсюду, чтобы досадить мне. А сколько всякого быдла, прут нещадно: то больничный им фиктивный сделай, то в санаторий отправь, то инвалидность оформи. А сами в большинстве своем здоровые, как быки. Матом кроют, когда отказываю, деньги суют, да забывают, что мне до лампочки их деньги, понимаешь, – до лампочки! 
Она вздохнула тяжело.
– Один такой очень наглый ходил. Я, говорит, ящик шампанского выкачу, только инвалидность сделай. В открытую так говорит, по-хамски, не стесняясь ни медсестры, ни моего отношения ко всему. Ящик, видите ли, – и на коне. Дудки! Знаешь, как я его понесла? Как сидорову козу! Вон! – кричу, – чтобы духу твоего здесь не было! А он ухмылочку надменную состроил, взглянул на меня высокомерно, как петух на курицу с насеста, и говорит: «Что, мол, ломаешься, сука. Вы же все продаться готовы, купил бы кто!» Не выдержала – метнула в него графин с водой, да не попала. Учуял, видно, скользнул за дверь, сбежал, как мальчишка. Но каково мне?
Мимо нас протопал какой-то мужичок. Проскрипел по снегу. Взглянул мимоходом удивленно и прошагал, оставив нам тишину и мягкий отблеск ночных фонарей. Алёну снова стошнило.
– Ну и набралась. Давно такого не было. Ты, верно, думаешь обо мне черти что? Да так оно, скорее всего, и есть: я стала дрянью. Опустилась – дальше некуда. Возомнила о себе, теперь расплачиваюсь… Если бы ты видел, как смотрит на меня Рыжуха. Это я её так окрестила, нашу заведующую поликлиникой. Она волосы в какой-то цвет покрасила, а те стали рыжими. Даже не рыжими, а цвета меди, причем с зеленым оттенком, как патина. Но я всё равно её Рыжухою зову. Я ей будто кость в горле. Наслушалась, что я-де и в институте в первых была, и в областной клинике на практике обратила на себя внимание, и в аспирантуре обо мне неплохого мнения, – учёная, говорит. «Не все ж такие умные», – на совещании, и прямо в глаза, без всякого такта. Да у неё, видно, и нет его, этого чувства, и не было никогда. Я как-то в Киев в один из медицинских журналов статью написала, – опубликовали. Она мне все глаза проела. «Ты долго у нас не продержишься: нам такие умники ни к чему». Сказала без обиняков. И на том спасибо. Конечно, что её терапия: температура есть, температуры нет, ОРЗ, простуда – вжик! – диагноз готов. Так проще жить, удобнее. Где там душа, где стресс, где ритм жизни, – у неё одно: температура есть? нет? Отведенный под болезнь срок вышел – и всё. И каждый день: лишь бы потише, лишь бы до пенсии, а там гори всё синим пламенем!
Алёна прокашлялась.
– Дак не то заедает. Бог с ним. Угнетает одно: страшно. Страшно, что постепенно и сама нехотя втягиваешься в это болото. Не хочешь, не желаешь, а скатываешься, день за днем опускаешься на дно, день за днем... Вначале я еще как-то боролась с этим: выписывала специальные журналы, покупала литературу, лечила, основываясь на вычитанном, но постепенно и это стремление угасло, будто я начала заражаться теми бациллами пустознайства, формализма, отчуждения от своего назначения и звания. Если раньше мне становилось приятно от того, что я верно устанавливала диагноз, то впоследствии, со временем, мне и это стало безразлично, и я уже начала ловить себя на том, что выписываю рецепт по инерции: если ОРЗ, то эритромицин и прочее; если давление – что-нибудь вроде допегита, – короче, стала обыкновенной формалисткой, которой все равно, выздоровеет больной или вернется через месяц. Его судьба и здоровье всё меньше меня интересуют. Как я еще живу, удивляюсь. Замкнулась, без подруг, без человека, способного меня понять. Оставила всё там, в Луганске. Сейчас, наверное, меня вряд ли кто узнает из моих сокурсников, – я стала не в меру раздражительной, нервной, равнодушной ко всему: к музыке и живописи, к литературе и театру. Стала вязать. Это занятие теперь, на удивление, как ничто другое меня успокаивает. Вяжу с каждым днем все больше и чаще, просто оттого, что мне надо уйти от себя. Вяжу и, как жена Одиссея в ожидании мужа, распускаю. А ведь это страшно. Никогда не задумывался, как иногда бывает страшно? Страшно за свою дальнейшую жизнь и существование. Я родила, но сын мне будто не родной. Порою смотрю на него и не понимаю: мой или не мой. Он тихо возится в углу, строит пирамиды из кубиков, – а меня будто нет здесь, будто я не с ним, будто далеко отсюда, в каком-то небытие. В каком, – одна мама, кажется, знает. Возьмет меня за руку и тихо скажет: «Алёна, тебе, говорит, уехать надо. Возвращайся в Луганск. Здесь, говорит, тебе не жизнь». Не жизнь, понимаешь?! Она будто почувствовала, будто распознала и сказала мне о том, в чем я сама себе боялась признаться. Но она ведь мама, это её шестое чувство. У меня, к сожалению, его нет. Я нерешительна и труслива. На людях тверда, а дома – раскисшая масса. Вот с тобой сейчас разоткровенничалась, а до этого – ни одна душа не слышала моих признаний. Я, наверное, просто рохля, такая слабая: устала безответно любить, безрезультатно бороться, бесцельно жить. Мне не на кого опереться, некому довериться, некому открыться. Меня ненавидят окружающие, недолюбливают знакомые. Ты заметил, как смотрела на меня Карлова? Она и в школе мне завидовала. Моим нарядам, украшениям, вкусу. Да и теперь, став директором какого-то свинарника, не утратила этого чувства: видел, как блеснули её глаза, окидывая взглядом мое пальто; как залебезила она, здороваясь со мной, – хохма! А мне, думаешь, приятно? Это же унижение, настоящее унижение, и она унижается, бесится, выходит из себя. Как же: Алёна Маркова снова одета лучше её, и серьги у неё в ушах, и перстень на руке из чистого малахита, неподдельного природного малахита, – не мерзко ли? Мерзко и стыдно!
Алёна низко склонилась к земле, и я испугался, что с головы её спадет шапка. Я придержал её.
– А, оставь. – Она сняла шапку и положила рядом с собой на скамью.
– Ты простудишься, – прошептал я.
– Ерунда! Ты доведешь меня домой?
– Само собой. Разве тебя бросишь?
Алёна слегка тряхнула головой и, казалось, позабыла обо мне. Я не знал, как поступить. Минуты нашей душевной близости незаметно прошли, и мне вовсе не хотелось сейчас ни обнимать её, ни целовать. Горькая жалость охватила сердце. Я укутал Алену в мех, надел ей на голову шапку и тоже замолчал.
Через несколько минут поднялся и потянул её за рукав:
– Пойдем домой, уже поздно.
– Что? – никак не могла прийти в себя Алена.
– Я говорю, пойдем домой, поздно.
– Домой, домой. Пойдем домой, – не стала упираться она.
Я помог ей подняться, застегнул распахнутое пальто, поправил мохеровый шарф, охватывающий тонкую шею. Мне стало так легко на душе, как будто я ей в чем-то сильно помог.
– Ты за мной ухаживаешь, правда? – слабо улыбнулась Алена.
– Ухаживаю, ухаживаю. Я же не хочу, чтобы твоя мама потом меня укоряла.
– Она не будет тебя укорять. Она вообще меня никогда не ругает.
– И всё-таки.
Я взял Алену под локоть:
– Идем.
– Идем.
Пошли.
– Ты хоть помнишь, где живешь? – спросил я чуть погодя.
– Сейчас, постой. – Остановились. Алена осмотрелась:
– Где это мы?
– На Суворова.
– Ага, значит, сюда, – указала направление рукой.
Пошли дальше. Пройдя несколько шагов, снова остановились. Алена недоуменно посмотрела на меня:
– Слушай, а что мы здесь с тобой делаем?
– Гуляем, – ответил я с ходу, понимая, что объяснять Алёне что-либо в теперешнем состоянии бессмысленно.
– А почему с тобой?
– А с кем?
– Я так поздно никогда не брожу. И холодно.
– Да, – согласился я с ней, – не тепло.
Алена замешкалась, обдумывая, вероятно, сказанное мной, потом махнула рукой и сказала:
– А хорошо гулять.
Я ничего не ответил, вел Алену неторопливо, опасаясь, что она упадет. Было скользко. Вскоре, к счастью, показался её дом.
– Мне на второй. Ты, пожалуйста, не подымайся. Вернее, поднимись, но, как только выйдет мама, спрячься.
Я не стал перечить, не стал уточнять, для чего нужны подобные ухищрения, выполнял всё, как просила: довел до квартиры, сказал «пока!» и спустился на площадку ниже.
– Здрасьте! – услышал спустя мгновение игривый голос Алёны и следом другой, несколько удивленный, вероятно, её мамы:
– Алёна, Боже, доченька, мы страшно переволновались. Как ты дошла? Кто тебя провожал?
– Один молодой человек.
Дверь захлопнулась. Я еще минуту постоял на лестничной площадке, прислушиваясь к шуму и возне в квартире Алёны и в конце концов решился уйти. 
По дороге домой смеялся над собой и своими глупыми попытками сблизиться с Алёной. И хотя она была, как казалось мне, сегодня откровенна со мной как никогда, мы так и не стали близкими друзьями. Верилось, правда, что будь она не так сильно связана с другим миром, мы нашли бы друг в друге массу общего, нашего, понятного только мне и ей...
Ложась в постель, жена спросила:
– Ну, как прошел вечер?
– На удивление прекрасно, – ответил я.
Мне снился снег, фонари, Алёна.
Через несколько месяцев от одного из своих знакомых я узнал, что Алёна все-таки восстановилась в аспирантуре и уехала в Луганск.
Навсегда...