Микола ТЮТЮННИК

                                                Рассказ

     Все началось с утреннего телефонного звонка. Голос был мужской, твердый, с заметной хрипотцой. Он назвал меня по имени-отчеству и представился: 

  – Это подполковник Иванов…

     Я знал, кто такой подполковник Иванов. Хотя лично и не был знаком с ним. Сын готовился к службе в армии, уже прошел медицинскую комиссию и теперь мы всей семьей со дня на день ожидали повестку из военкомата. Ожидали, волновались, втайне надеясь, что призыв нашего сына отложат на полгода, до весны, и ему за это время удастся перевестись с вечернего отделения горного института на дневное и тогда уж точно получить отсрочку. 

     – Я вас слушаю, товарищ подполковник.

     Представившись, подполковник Иванов слегка смягчил свой голос и свой официальный тон, поэтому дальше говорил, как мне казалось, с легкой, располагающей к приятельской беседе, интонацией.

     – Я по поводу вашего сына, – продолжал подполковник. – Как он там – готов к охране морских рубежей нашей Родины?

     Произнеся эти высокие слова, подполковник засмеялся, словно надеясь тут же успокоить мое отцовское сердце, мою отцовскую душу,  переполненные в эти дни заботой и страхом за дальнейшую судьбу сына. Я тут же мысленно отметил последние слова подполковника, сказанные им о морских рубежах.

     – Я думаю, что готов, – совершенно не догадываясь о причинах этого звонка, сдержанно ответил я. – Вы имеете в виду морские части погранвойск? Ну, так у меня там младший брат служил. Послужит и сын.

     Подполковник на несколько секунд умолк, видимо, не зная, как его без лишних слов и церемоний объяснить мне причину его звонка. Он, было слышно, прокашлялся, что, впрочем, не помогло прочистить голос, и с той же хрипотцой объяснил.

     – Это, конечно, похвально. Но дело в том, что служить вашему сыну выпадает не на морской, а на речной границе, на Дальнем востоке…

     Я сразу представил далекий дальневосточный край, берега Амура, куда моего сына хотят запроторить на целых два года. И в такой дали уже не навестишь, не съездишь к нему на присягу, как в последнее время делают все любящие родители. А мы разве с женой не любящие!

     В первые секунды хотелось как-то высказаться о вечном долге перед Родиной, который превыше всего, о службе, которую не выбирают, и которую нужно нести с честью и достоинством, не жалуясь на все ее тяготы и лишения.  Но ведь отцовское сердце не каменное. Да и позвонил же мне подполковник, наверное, вовсе не для того, чтобы поиграть на моих нервах и придать мне горьких размышлений.

     – И никаких вариантов? – неожиданно даже для себя выдавил я.

     – Есть один! – тут же с готовностью откликнулся подполковник, явно и рассчитывая на такой вопрос. – Нужен будет призывник под Киев, в очень хорошую часть. Но он в команде будет один, поэтому придется отвезти вашего сына в областной военкомат на своем транспорте. У вас есть машина? 

     – Есть, – с радостью ответил я. – Служебная!

     – Да какая разница… Тогда договорились.

     Через несколько дней мы торжественно и дружно провожали нашего сына на воинскую службу, уже зная, что он будет служить в учебной части за десяток километров от Киева, куда я периодически езжу по журналистским и литературным делам, а стало быть, могу пару раз в году навещать нашего сына, это не считая поездки на принятие воинской присяги. Я уже заезжал в военкомат, от души пожимал руку подполковнику Иванову, приглашал его на проводы сына.

     – Да нет, спасибо, – с улыбкой отказывался он. – Если я буду посещать все проводы моих призывников, я сопьюсь. 

     На следующее после семейного торжества утро я подъезжал с сыном и его крестным Виктором Карбуном к зданию военкомата. Кум Виктор сам вызвался также проводить своего крестника в Луганск, и ранним утром уже был возле нашего дома. Крепкий, коренастый, он не признавал в одежде застежек и пуговиц, всегда, даже в тот ноябрьский холод был в своей неизменной кожаной курточке нараспашку, в маловатой, сдвинутой на самый затылок, кепке. Глядя на него, оделся таким же образом и я, о чем пожалел, как только вышел из подъезда. 

     Сопровождать нашего сына в Луганск было поручено прапорщику по имени Гриша.  Он так и назвался, видимо, привыкнув к такому обращению среди работников городского военкомата. Гриша был молод, круглолиц, с доброй и приятной улыбкой и совершенно не свойственным военным людям мягким голосом. Он еще некоторое время бегал по кабинетам, собирал какие-то документы, при этом успевал с кем-то переговорить, остановившись в коридоре, кого-то подковырнуть, о чем-то напомнив, и тут же беззлобно рассмеяться. Ему, вне сомнения, были приятны такие поездки в областной центр. Все же лучше, чем сидеть весь день в кабинете, перебирая, сверяя и оформляя бесчисленные и бесконечные документы.

     Нам же с кумом хотелось побыстрее выехать, чтобы по дороге похмелиться и хоть немного усмирить навалившуюся всей тяжестью тоску и горечь неизбежного расставания с сыном. Мы и похмелились, едва выскочив по трассе за город. Гриша, конечно, отказался, зная, что ему снова предстоит ходить по кабинетам, передавая из рук в руки нового призывника, а нашего сына.

     – Пусть уже на обратном пути, – к нашему удовольствию, сказал он.

    Когда машина преодолела половину пути, кум снова заворочался на сиденье, начал вздыхать, покашливать, явно обращая на себя внимание. Я догадывался о его мыслях и желаниях, но не хотел, чтобы мы показались прапорщику неумеренно пьющими да и не ловко было перед сыном: поехали проводить, а всю дорогу пьем… Я только покосился на сидящего у левой дверцы кума, но ни единым словом не поддержал его. Зато поддержал Гриша.

     – Ну, что вы? Если хотите, выпейте еще. У нас времени достаточно, можем постоять.

     Мой верный и догадливый водитель тут же свернул с трассы и мягко подкатил к белым от инея деревьям.

      Мы с кумом снова наливали, приглашая всех остальных хотя бы поесть. Закуски ж у нас на целую неделю! Впрочем, и выпивки тоже. Я все больше заботился о сыне, но Олег был в том состоянии, когда в рот ничего не лезло. Он сидел, думал, переживал, как когда-то переживал и я, простившись на два года с невестой, а его будущей матерью. А чувствуя его переживания, не находил себе места и я. Поэтому водка казалась водой, а закуска вообще была не нужна. И все же хмель мало-помалу обволакивал мозги, размягчая и без того раскисшее сердце. Я, кажется, неосторожно шмыгнул, громко потянул носом воздух. Сын коротко взглянул на меня и опустил голову.

     – Любите сына, – то ли спросил, то ли сделал вывод Гриша, оборачиваясь к нам с переднего сиденья. – Не беспокойтесь, все будут хорошо.

     Я не отвечал. А как же не любить родного сына, который, можно сказать, рос у меня на руках, с которым мы не только каждый день и круглый год гуляли по городу, но и обходили позже все близлежащие леса, топтали все проселочные дороги, при этом я вспоминал и рассказывал сыну о своем детстве, о степной воронежской деревушке, где я провел свои первые шесть или семь лет жизни. Конечно, люблю и всем сердцем болею за него.

     – Вот и я своего люблю, – не услышав от меня ни слова, вдруг сказал Гриша. – У меня тоже есть сын и дочь, но я больше привязан к сыну. Мне вот не удалось вовремя закончить военное училище, потому и не вышел в офицеры, хожу в прапорах. Но Сашку своего вижу только офицером. Каких родов войск – не важно. Хоть танкистом, как я, хоть артиллеристом, но только офицером. Старшим офицером, а может, даже генералом.

     Сказав, Гриша, кажется, застеснялся своей откровенности, поэтому засмеялся, снова оборачиваясь к нам и поблескивая выступившими слезами.

     – Ну, что ж, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, – бодрым голосом поддержал я Гришу. – А как он сам… стремится к военному делу?

     Гриша снова засмеялся, незаметно снимая с ресницы набежавшую каплю.

     – Мал еще, – сказал он, снова поворачиваясь вперед, к ветровому стеклу. – Вот подрастет – увидим.

     – Да, это так, – подключился к разговору и молчавший до этого кум. – Пока под стол пешком ходят, все обещают и летчиками быть, и моряками…

     – И космонавтами, – добавил я.

     – И космонавтами, – согласился кум. – А там кто его знает, что из них вырастит!

     Постояв, мы двинулись дальше. Машина мягко шла по сухому черному асфальту, который с ночи также был крепко подбелен выпавшим густым инеем. Но уже было далеко не утро, многочисленные колеса давно разметали его, не оставив даже мокрых пятен. За окном гудел сухой и морозный встречный ветер, ощутимо приподнимая передок машины, а мне хотелось, чтобы дорога эта еще долго не скончалась, чтобы мы вот так ехали и ехали, потому что в конце этого пути, хочешь не хочешь, а мне придется проститься с сыном. Уже все было сказано, обо всем договорено и переговорено, поэтому все сидели молча, мирно покачиваясь. И только когда мимо со свистом и шелестом проносилась редкая встречная, поднимали свои головы и смотрели по сторонам.

     В Луганске Гриша оставил нас у ворот военкомата, наказав никуда не отлучаться и в любую минуту быть готовым предоставить нашего призывника военному начальству. Вот эта готовность номер один волновала и раздражала более всего. Мы вышли из машины, но не отходили от нее ни на шаг. Измученный пыльцевой аллергией, я давно бросил курить, но тут не выдержал. После первой же затяжки в голове помутилось, словно снова тяпнул полный гранчак, но я не оставлял прикуренной сигареты, дымил, как дымил в молодости, выпуская густой дым. Курили втроем, перебрасываясь короткими фразами и поглядывая на дверь. Так и ждали, что вот-вот она распахнется, и Олега потребуют наверх. Однако Гриши долго не было, и мы уже хотели снова сесть в машину, чтобы не мерзнуть на колючем ветру, и в эту-то минуту дверь отворилась и показался Гриша. Он еще не успел ничего сказать, а со мною уже случилась беда. Я не смог унять волнение и, закрывшись руками,  по-мальчишески заплакал. Поэтому минуты расставания прошли как в тумане, который для меня не рассеялся даже в машине, где мы с кумом Виктором сидели теперь на заднем сиденье одни. Сидели и пили, уже никого не стесняясь, потому что Гриша теперь пил тоже и неторопливо закусывал, нарезая себе кусочками аппетитную, пахнущую чесноком колбасу.

     В конце концов я успокоился. Чего, в самом-то деле, так расстраиваться! Не на войну же его проводил, на обычную воинскую службу, к тому же – в хорошую, можно сказать, показательную часть. Наливай, кум, наливай! 

     Гриша снова заговорил о своем сыне.

     – А ведь я тоже, наверное, как вот и вы, буду переживать! Боюсь даже представить, что уедет мальчишкой от нас и будет приезжать только в отпуск. И ничего не попишешь, военная служба такая. Будут гонять по всему Советскому Союзу, от Курил до Карпат, от Ямала до Кушки, – легко перечислял он привычные слуху военного человека названия. – Везде приходится служить нашему брату. Но я не жалею! Я не жалею! – почти выкрикнул Гриша, видно, тоже слегка опьянев. – Кому-то же надо… А у нас семья, – сжал кулак, – мировая! И отец мой воевал, и дед воевал. А Сашка, Сашка еще до генерала дойдет. 

     На выезде из города, на перекрестке, остановились у светофора. Стояли не долго, но в тепле разнеживало, тянуло в сон. Ночь-то прошла неспокойная. Молодежь не могла долго успокоиться, ходили на площадь, фотографировались. Олег специально не надевал шапку, чтобы даже на снимке было видно, – кто виновник торжества, кого отправляют в родную Советскую Армию защищать сон, покой и аппетит всех этих его друзей и подруг. Мы с женой беспокоились, чтобы он не простудился, все время стояли у окна, ожидали. Но и когда, дождавшись, прилегли отдохнуть, не спали, молча смотрели в потолок уставшими глазами.

     Включился желтый, а затем и зеленый, водитель мягко нажал на газ, и тугой упругий ветер снова надавил нам на ветровое стекло. Шли под сотню, хотя никуда и не спешили, и почти не разговаривали. Потом Гриша вспомнил о своей матери, которая жила с каким-то мужиком в Трехизбенской, на Донце. И мужик, дескать, оказался деспотом, измывается над пожилой женщиной. Может, заедем, навестим? Да и приструним, если понадобится. 

     Кум сразу взбодрился, поправил двумя руками фуражку, сдвинув ее, на манер бескозырки, на самый затылок. Мне ли не знать, что так он всегда готовился  к драке, никогда не задумываясь, – нужна ли она и справедлива ли она… Заработал – получи! А то, что нам уже за сорок и пора вроде бы остепениться, так это все чепуха! Кум и до сих пор дружит только с молодыми и они, двадцатилетние, называют его Витьком.

     Мы вовремя приметили нужный поворот и помчались в сторону Донца. К сожалению моего родного кума, обидчика Гришиной матери  дома не оказалось. А раз так – мы даже не вышли из машины, решив подождать прапорщика на дороге. И все же перед отъездом вышли из кабины, покрасовались опухшими физиономиями перед Гришиной мамой и любопытными соседями. Пускай передадут хозяину, – какие к нему мордовороты приезжали!

     Вернувшись в город, мы втроем заехали ко мне и до вечера просидели за столом. Потом водитель отвез Гришу домой.

     Я, кажется, еще пару раз встречал его в городе, уже после демобилизации моего сына. Один раз на рынке, где Гриша шел с большой упаковкой крышек для консервирования. «Подвал большой, – с улыбкой объяснил он мне, – банок закрываем много!»

      Там, в подвале, их и нашли:  Гришу,  его жену и дочь.  Тела всех трех были зверски изуродованы, изрезаны острыми предметами. Не было среди них только любимого сына Саши. Всю неделю после тройного убийства похожий на херувима мальчик просидел с друзьями в кухне, прямо над трупами своих родителей и сестры, – пил, кололся и слушал рок. Никакая военная служба его не интересовала.

2016 г.