Игорь БЕЗРУК
 
Двенадцать-пятнадцать шагов вперед, столько же обратно. Это еще среднего размера фура. Картонная коробка в десять, либо пятнадцать, а то и двадцать пять килограмм (иногда в пятьдесят, но не часто). 
Поначалу я о чем-нибудь думал, потом убедился, что мысли путаются, застревают, и от этого только раздражался, а раздражаясь, уставал еще больше, выматывался. Попробовал считать шаги, чтобы отвлечься от мыслей, но это мало помогало.
– Ты слишком паришься, – сказал Давыдов, мой напарник по разгрузке, крепыш, чуть меня младше. – Отключи мозг.
Я с удивлением посмотрел на советчика, но, подхватив следующую коробку, все-таки попробовал отнести ее в начало фуры, не задумываясь. Ничего, однако, у меня не вышло: мысли все равно переплетались или наслаивались одна на другую. 
Тогда я попытался, как во время игры в баскетбол, расслабиться, что помогло на первых порах носить тяжести, не напрягаясь, но до конца очистить мозг от мыслей не получалось. Надо быть, наверное, йогом, чтобы добиться полного отрешения. И с каждой последующей фурой я убеждался – если не научиться освобождать голову – долго не протянешь.
– Тупо взял, тупо понес, – усмехнулся крепыш, видя, как я пытаюсь с собой бороться.
«Тупо взял, тупо понес»… Я брал очередную коробку и нес укладывать ее в новый ряд, с удивлением обнаруживая, как легко пустота заполняет голову, как легко вытесняет мысли. Пустота, оказывается, вовсе не пустая, она тоже объемна, тоже обладает плотностью (парадокс), и тело при наполнении мозга пустотой, становится гораздо легче, расслабленнее, управляемее. 
Странное ощущение безмыслия оказалось, на удивление, столь же реальным, как и ощущение времени или пространства. Наверное, такая же пустота заполняла мозг безотрывно следящего за поплавком рыбака или военного, часами глядящего в одну точку на стене (по сути, спящего с открытыми глазами). 
Я всегда удивлялся в армии, как кадровики могли так спать: не закрывая глаз, теперь не удивляюсь, теперь понимаю, что это состояние можно вызвать принудительно, и тогда тяжесть не будет ощущаться тяжестью, боль болью. 
«Тупо берем, тупо несем». И где-то в середине пути пустота начинала звучать, насыщаться музыкой; работа спорилась, усталость к концу рабочего дня на продуктовой базе армян, куда мы нанялись грузчиками, почти не ощущалась… Но к ночи мы с моим земляком Грицаем, с которым приехали на заработки в Питер и вместе снимали комнату, возвращались на постой выжатые, как лимоны; мылись, ужинали и часа в два ночи без задних ног валились в постели, чтобы в шесть, как солдатики по тревоге, подняться снова. 
С другой стороны бездумье подгоняло время. Дни летели за днями, недели за неделями. Мы даже почти не видели свою хозяйку. Когда? Ранним утром уезжали, поздней ночью возвращались. Короткая рабочая суббота (до двух  часов дня) от осознания предстоящих выходных казалась блаженной. Даже вернувшись на постой, можно было еще немного поспать, и весь вечер и следующий день – полностью твой. 
Я, понимая, что вряд ли еще когда попаду в Питер, старался использовать каждую свободную минуту для души: в субботу после ужина спешил на Невский (снег – не снег, дождь – не дождь), брел пешком от Площади Восстания к Аничковому мосту, бороздил окрестности Фонтанки; в следующий раз выныривал из Гостиного двора или Невского проспекта и не торопясь проторивал дорогу к Казанскому собору или Дворцовой площади. Грицай в это время спал.
– Поехали со мной, хоть на Петропавловку глянешь, – толкал я его утром в воскресенье.
– Да чего я там не видел, – ворчал Грицай, переворачиваясь на другой бок. – Завтра тем более на работу, надо выспаться.
Я больно не настаивал, оставлял его одного, на метро приезжал в центр и снова бродил по завораживающим улочкам в окрестностях Невского проспекта, невзирая на пакостную иногда мокрядь. 
Первое время заходил в какой-нибудь музей, доходил до кассы и с сожалением поворачивал обратно: билеты в музей или театр были мне еще не по карману – слишком дороги. Если все будет благополучно с работой, может, через пару-тройку недель я раскошелюсь, куплю билет и, затаив дыхание, как в юности, пройдусь хотя бы по нескольким залам Зимнего, который, как говорят, простому смертному вовек не обойти.
Вечером я возвращался домой, готовил на следующий день ужин (Грицай вообще не умел готовить) и какой-нибудь суп или борщ: без горячего, пусть даже съеденного ночью, еды я себе не представлял.
Раиса Тихоновна, хозяйка, как и обещала, из своего скудного кухонного инвентаря выделила нам небольшую кастрюлю, пару тарелок, столовые приборы, разрешила пользоваться сковородой для жарки. В воскресенье на ужин я неизменно жарил картошку. Дурманящий аромат ее неторопливо расползался по огромной кухне (которая даже, кажется, была несколько больше нашей комнатушки), нырял под двери выходящей непосредственно на кухню хозяйкиной комнаты. Из нее тут же на пороге, как и в первый раз при моем появлении, как привидение, вырастал придурковатый хозяйский сын, малолетка Егор, так же, с отвисшей нижней губой, несколько минут стоял в проеме, но, услышав сзади недовольный окрик матери, быстро скрывался обратно. Аромат между тем плыл дальше через длинную прихожую к третьей комнатке, чьи обитатели до сих пор нам с Грицаем казались загадочными инопланетянами. Но умело приготовленная еда выманит из своего тайного убежища любого гуманоида.
И вот в одно из воскресений, когда я в очередной раз переворачивал горку картошки поджаристой стороной вверх, исковерканное «здравствуй» (нечто вроде «драстуй»), произнесенное мягким, бархатным голосом, заставило меня обернуться. Как только мои глаза не выпали из орбит и не поджарились вместе с картошкой!
– Хоросо пахнет, – сказала обладательница несуразного «драстуй», шоколадного цвета улыбчивая красотка с тысячью вьющихся спиралью волос на маленькой аккуратной голове. – Я Гелила.
– Дима, – сказал я ошарашенный. – Хочешь, попробуй. Угощайся.
– Не, не, – отнекалась темнокожая красавица, но мне не хотелось ее отпускать.
– Попробуй, попробуй, не стесняйся, – я положил ей в тарелку ложку с горкой картошки и добавил сверху несколько кусочков с хрустящей – позажаристей – корочкой. – Лучше есть с соленым огурцом или помидором, – я быстро полез в холодильник, где стояли прихваченные нами с родины литровые банки с консервацией (Нинка, жена Грицая, закрывала). Разрезав соленый огурец на мелкие длинные кусочки, протянул их Гелиле. Девушка подковырнула вилкой несколько кусочков картошки и препроводила их в рот.
– А-а-а! – тут же протянула она, широко открыв рот и замахав передо мной, как веером, розовой ладошкой. Из ее глаз выступили слезы.
– Ну, что ж ты так неосторожно: она же горячая! Кусай скорее холодный огурец, не то все небо обпечешь! – я поднес кусочек огурца к ее губам, Гелила откусила, стала пережевывать, но слезы еще застилали ей глаза.
– Вкусна, – улыбнулась она, пережевав. – Осень вкусна, толька горясё. Русская кухня.
– Наша, наша. Ешь на здоровье, только сперва подуй, потом в рот.
– Ладна, – сказала Гелила.
Я улыбнулся.
– Откуда такая будешь?
– Аддис-Абеба. Я Аддис-Абеба.
– А, из Эфиопии, выходит. Царица Савская? Македа?
– Не, – все также широко улыбаясь и показывая безупречно-белые зубы, ответила африканская красавица. – Я – Гелила, не Македа.
– Забудь: больше двух с половиной тысяч лет прошло. Давно говоришь по-нашему?
Гелила стала загибать пальцы.
– Сесть месяца.
– Шесть месяцев? Ну ты даешь, молодец! На кого учишься?
– Буду врась.
– Нужная профессия. Добавить картошки?
– Спасиба. Я на нось мала кусай.
– А у нас раньше не получается. Мы возвращаемся с работы за полночь, поэтому и не видимся с вами. Теперь, может, будем видеться чаще? – снова улыбнулся я.
– Будим видица часе, – ответила Гелила и в ответ тоже подарила очаровательную улыбку. 
Заглянув в холодильник, Гелила достала оттуда пару бананов, один из которых протянула мне:
– Банана?
– Нет-нет, спасибо, не хочется перебивать аппетит.
Гелила положила один обратно.
– Спасиба за картошка.
– Да ладно, не за что.
Я проводил удаляющуюся к себе девушку неотрывным жадным взглядом. Если бы мог, засвистел всеми возможными свистками: так хороша была эфиопская красавица не только спереди, но и сзади. Хрупкая фигурка словно парила над полом, округлые крепкие бедра будто жили своей жизнью. 
«Эх, почему я не царь Соломон, – подумал, – а всего лишь обыкновенный грузчик?» 
Я сглотнул – достанется ж кому-то такая умопомрачительная герла! И чего мы так долго работаем? Наверняка девушке надо помочь освоить русский язык, попрактиковаться…
– Ну что там у тебя, долго еще? – разрушил мой воздушный Нойшванштайн Грицай.
– Тащи огурцы и можешь резать хлеб, все готово.
Грицай понес банку с солеными огурцами в нашу комнату – ели мы исключительно в ней. Я выключил плиту и с горячей сковородой потянулся вслед за Грицаем.
– Знаешь, кто снимает соседнюю комнату? – сказал я, закрыв за собой дверь. – Сногсшибательная африканочка, шоколадка с ног до головы.
– Да ну!
– А то!
– Чё меня не позвал: в жизни не видел живых африканок близко.
– Теперь только через неделю – вспомни, когда уезжаем и когда возвращаемся.
– Ну да, – придвигаясь поближе к сковородке, с сожалением произнес Грицай. – Расскажи поподробнее, какая она из себя? Сильно страшная? Небось, отвислые губы, нос картошкой…
– Да нет. Они, конечно, как и наши, разные бывают, но эта – конфетка-конфеточкой, не смотри, что смуглая.
Разговор наш, само собой, закрутился вокруг любопытной соседки. Обитаем через стенку и ничего о ней не знаем – как так? Одна живет или с мужем? Давно ли в Питере? Как там у них вообще житье-бытье в экзотической Эфиопии? Построили ли они окончательно социализм? Русскому человеку все интересно, и прежде всего: какая она в постели? Наверно, жгучая, как все африканки?
– А ты что, с африканкой спал? – спросил я, усмехаясь.
– С какой африканкой? Где ты у нас их видел? Но говорят, их с детства обучают умело ублажать мужиков…
– Говорят, что кур доят! Их там тоже народов – немерено: у каждого свои обычаи. Эта, сразу видно, интеллигентная штучка, может даже, аристократка какая-нибудь.
– Может быть…
Грицай задумался, даже вилка с наколотой на нее картошкой и рука с откушенным наполовину огурцом на секунду зависли в воздухе. 
Я тут же вспомнил, как в Харькове наши, русские, девчата забирались на второй этаж к неграм из политеха. Негры подгоняли добротную фарцу; за ночь, хорошо постаравшись, можно было обзавестись завидными шмотками. Потом щеголяли в них без всякого стеснения…
– Надо как-нибудь с ней сфоткаться, – прервал мои воспоминания Грицай, – а то дома не поверят, что мы жили через стенку с живой африканкой!
– Сфоткаемся еще, не переживай!
Грицай отправил картошку в рот, следом за ней огурец.
– А что она на кухне делала?
– Взяла из холодильника банан и ушла к себе.
– Значит, может еще вернуться… Ты доел? Всё? Я мою посуду.
Грицай резко вскочил, живо побросал в опустошенную сковороду нож и вилки и помчался на кухню. Скреб сковороду чуть громче обычного, в надежде, что Гелила услышит и еще раз выглянет из своей обители, но девушка больше не появилась, и Грицай разочарованно вернулся обратно. 
– Ну, что? – спросил я.
– Не было, – Генка повесил нос на квинту.
– Давай тогда спать, завтра вставать ни свет ни заря.
Легли. Я, впечатленный Гелилой, долго не мог уснуть, но когда заснул, очнулся в окружении уходящих под потолок позолоченных колонн перед широким, но едва доходящим до колена бассейном, наполовину наполненным водой. На противоположном краю бассейна – хрупкая девушка, лица которой из-за слабого освещения разобрать я не мог, в длинной – до пят – белой рубахе, которая, как сказали мои приближенные, намеренно явилась со мной повидаться.
– Македа, – негромко сказал я, – иди же ко мне, я ждал тебя.
Однако Македа роптала, не спешила ступать в пугающие темные воды.
– Иди ко мне, – вопросил я снова, и девушка в конце концов немного приподняла рубаху, открывая тонкие козлиные ножки, заканчивающиеся маленькими черными копытцами. Я онемел: «Я знал, я знал! Вещунья не врала мне: у Македы козлиные ноги!» Но девушка вошла в бассейн, неторопливо прошла его и вышла из воды на обыкновенных человеческих ногах. Я был поражен, оторвал взгляд от ее как будто из мрамора выточенных аккуратных ножек и поднял глаза выше. Громы небесные! Чарующей, приветливой улыбкой мне улыбалась Ирина - моя оставшаяся дома девушка!..
 
В одну из суббот вернулись с Грицаем с работы только около четырех вечера. Поели, Грицай завалился спать – устал до невозможности, я еще пытался читать, но недолго: через час с небольшим сон одолел и меня. Наверное, о сегодняшней прогулке по Питеру придется забыть, – видно, и меня настоящая работа измотала донельзя. Не удивительно: сейчас мы работали практически с десяти утра до десяти вечера. Погрузка и разгрузка без конца и края, порой до полуночи. По сотне – две, а то и больше тонн за сутки. Поэтому и усталость дикая, но на душе пока спокойно.
Я понял: когда не думаешь о том, что делаешь – душа не изнывает. Я старался гнать из души всю тяжесть: разлуку с близкими, адский труд и мелкий заработок   – и потому чувствовал себя немного легче. Грицай был чуть слабее. Сегодня не дали аванс. Нынешних денег оставалось едва на две недели под расчет: проезд и буханка хлеба в день. Даже на обед на бутерброды не выходило, привезенное сало тоже давно кончилось. Грицай пребывал в отчаянии, а я все в таком же приподнятом настроении – я верил в лучшее. Именно верил, а не желал, ибо давно зарекся желать и строить планы – так легче, гораздо легче переносить превратности судьбы. Хотя бы вот с этим сегодняшним авансом. Сколько у Грицая было на него планов – и как обухом по голове. Хозяева сослались на то, что мы с Грицаем на базе недавно, и отказали в авансе, в котором мы, несомненно, остро нуждались, так как фактически жили на копейки. Но я принял отказ стоически: всякое может произойти (Сенека, что ли, подсказал?);  Грицай же запаниковал: как быть! Вопрос, конечно, немаловажный, можно даже сказать – риторический, но не существенный. Для меня существеннее было то, что по большому счету я ничего в Питере не увидел (когда еще потом попаду с оказией?). И если так и дальше дело пойдет, за три месяца, что мы собираемся еще побыть в Питере (у Грицая кончается отпуск), я ничего практически и не увижу – не будет времени. Причем, совершенно не будет: домой мы приезжаем в десять-одиннадцать, иногда в двенадцать ночи, пока ополаскиваемся, пока готовим ужин – ночь короткая, выспаться не успеваешь, а утром в шесть – начале седьмого снова подъем, завтрак, ходьба до метро из экономии, работа. Выдержу ли? Не сломаюсь? 
Утешал себя мыслью, что таким образом мне выпало испытание духа, поэтому я обязан нести свой крест, как подобает нести его всю дальнейшую жизнь. Эта мысль успокаивала, потому что отвлекала от бесконечной вереницы коробок, которые ждали на базе, от длинной очереди массивных фур по двадцать и сорок тонн, доверху набитых вручную, вручную же нами и разгружаемых. 
С непривычки болели руки, спина; ноги натирало исподнее, мороз пронизывал до костей – переменчивая погода Питера контрастировала резкими скачками от минус семнадцати до плюс пяти, и мысль была одна: не заболеть (я с детства склонен к простудным заболеваниям), ведь тогда все кончится, а этого свершится не должно – я настроился на все последующие три месяца. Не от отчаяния – от безысходности. (Но может, – чем черт не шутит? – втянусь, привыкну, и после отъезда Генки, останусь работать и дальше?) 
С радостью отмечал, что меня не гложет отчаянье, что я все-таки не такой уж и слабый, как кажется, и духом, и телом. Полновесная радость духа, ощущение своей полноценности, несмотря на жизненные передряги. Это во мне чувствовали и другие. Не зря, наверное, на базе меня прозвали «большим хохлом», а Грицая «хохленком», хотя Грицай был меня явно массивнее…
Однако в жизни грузчиков продуктовых баз бывают и праздники. Дотянулись: вышел срок филе грудки индейки. Целых полподдона! Как это управляющий прозевал? Один покупатель выписал, вернул; второму также втюхать не удалось, несколько киосков сделали возврат… Долго хозяин выговаривал у конторы управляющему, потом велел раздать всю просроченную индейку работникам и охранникам, вроде как к 23 февраля – гуляй, мужики!
Мрачнее тучи вернулся управлющий в ангар и с кислым выражением лица стал отоваривать присутствующих. 
На каждого пришлось по два картонных ящичка (нам с Грицаем, считай, четыре), в каждом ящичке с десяток тушек, не меньше, – это ж сколько мы их будем есть?
– Может, дадим немного хозяйке и соседям? – предложил я, когда мы возвращались домой. (Сегодня закончили как никогда рано. Хозяин сказал, что больше фур не ожидается, но нам, работягам, это только в радость: уйти в субботу в два часа пополудни, – значит отдохнуть почти полтора дня!)
Грицай недовольно поджал губы, но я снова на него насел:
– Срок филе и так вышел, а мы все это не съедим и за две недели, даже если давиться будем каждый день.
Грицай уступил. Один ящичек. Разделили между хозяйкой и соседкой. 
Раиса Тихоновна расцвела, как маков цвет, и унесла индейку в свою комнату (у них там тоже был небольшой холодильник), загнав в нее предварительно любопытного Егора. К диковинной соседке постучаться вызвался сам Генка:
– Давай, я с ней поговорю.
Я пожал плечами и развел руками:
– Пожалуйста.
(Людей всегда тянет на что-то необычное!)
Держа в руках ящичек с остатками индейки, Грицай осторожно приблизился к двери соседки, но стучать сразу не стал, остановился у порога.
– А ты уверен, что она дома? – спросил, обернувшись.
– Не постучишь, не узнаешь.
Грицай негромко постучал, прервался, снова постучал. Дверь немного приоткрылась, выглянула Гелила, удивилась, потом перевела взгляд на меня. Я замахал ей рукой:
– Хэлло!
Гелила заулыбалась. Грицай растерянно обернулся, Я подбодрил его: «Давай, давай, мол, не дрейфь!» Грицай кашлянул, потом продолжил:
– У нас тут это… Тут нам всем, как бы за хорошую работу, дали по индейке, вот. По несколько индеек. Но, нам как бы много, вот, лишка. Может, вы тоже возьмете, выручите нас, а то она ведь долго не лежит, пропадет, вот, – жалко… А так они вкусные, вот, аппетитные…
– Во! – выставил я большой палец правой руки вверх и показал его Гелиле. 
Поняв наконец, что соседи пришли к ней с самыми чистыми намерениями, она улыбнулась и раскрыла дверь пошире.
– Возьмите, пожалуйста, не откажите, вот…
– Ладна, – сказала, выйдя в коридор, Гелила. – Тада ужин мая.
– Что? – не понял Грицай.
– Она говорит: с нее ужин, балда. Улыбнись хоть, – шепнул я Грицаю на ухо и ткнул его сзади пальцем в спину.
– А! Ужин? Хорошо, как скажете, мы согласны, вот, – залепетал Грицай и оскалил зубы. 
– Спасиба, – Гелила взяла у Грицая ящичек с индейкой и скрылась в своей комнате.
Грицай продолжал стоять у двери, не спуская с нее глаз. Я вывел его из транса:
– Ну что, пошли? Не стой, как истукан, – вдруг хозяйка увидит, закатит скандал.
Грицай как завороженный проследовал за мной, лег на кровать, вперился в потолок.
– Ну как тебе? – спросил я, тоже завалившись на свою постель.
– Ты не сбрехал: она и правда как будто с обложки журнала. Может, она у них в столице первая красавица? Мисс… Как ты там говорил, у них столица-то?
– Аддис-Абеба.
– Мисс Аддис-Абеба! – Грицай словно прописал рукой в воздухе транспарант.
– Бери выше: мисс Абиссиния! Представляешь, приезжаешь домой, и такой: я жил по соседству с самой мисс Абиссинией!
– Ага, сейчас! У тебя совсем крыша поехала? Скажи я так, жена меня из дома в два счета выставит.
– За что? За то, что ты отдал мисс Абиссинии кровью заработанную индейку? Так ты не говори.
– Ты тоже.  
– Кому? Сигаеву? Мишка и сам бы, увидев ее, офигел.
– Сто процентов... – Грицай снова воткнулся взглядом в потолок.
Я взял со стола книжку, попробовал почитать, но смысл прочитанного то и дело ускользал – передо мной все чаще возникала улыбающаяся экзотическая соседка.
– Слушай, – прервал мои видения Грицай. – Она на самом деле хочет пригласить нас на ужин?
– Думаю, да.
– Серьезно? 
– Почему нет? Одной такой тушки на четверых хватит. Сколько только она готовится? Я индейку никогда не стряпал, но, наверное, тушить ее или жарить надо столько же, сколько и курицу. Может, немного больше.
– Может быть, не знаю.
– Тогда надо, наверное, сходить купить вина? Нам все равно бежать в магазин за хлебом, он ведь у нас кончился, помнишь? (Мы договорились, что, раз я готовлю, Грицай затаривается хлебом.)
Генка посмотрел на меня в упор.
– Пошли вместе: я в винах совсем не разбираюсь. Куплю что-нибудь не то, – ей не понравится…
Мы пулей собрались, вылетели в прихожку, стали живо натягивать на себя зимние куртки, обуваться. 
Тут из своей комнаты выплыла Гелила. Она переоделась в легкий халатик, поверх него надела фартук. Увидев нас, полностью одетых, удивленно спросила:
– Вы ухадить?
– Нет, нет, – успокоил я ее, – мы только добежим до магазина, за хлебом, а то у нас весь кончился.
– Ладна, толька не долга.
– Одна нога здесь, другая там, – заверил я Гелилу.
Мы выскочили из квартиры.
– Слушай, а она ничего! Такая вся из себя, – не унимался всю дорогу Грицай. – Расскажи кому на работе – не поверят. Ты обязательно меня с ней щелкни, пусть будет память.
– Щелкну, щелкну, не переживай, – уверил я Генку (свою «мыльницу» я всегда брал в дорогу). 
В магазине мы пробыли не больше двадцати минут. Грицай хотел взять пива, но я его отговорил, мол, такой даме пиво не предлагают, ей надо что-нибудь более изысканное: хорошее вино, например, или шампанское. 
– А водку? Под водку индейка разве не пойдет?
– Под водку что угодно пойдет, особенно у нас. Но в данном случае, думаю, разумнее взять красного – Гелила наверняка индейку будет тушить или жарить.
– По мне так и с пивком нормально.
– Ничуть не сомневаюсь, но пивка мы и так с тобой как-нибудь поцедим, тем более работаем недалеко от «Балтики». Однако здесь особый случай: дама нас угощает.
– Почему это она нас угощает? Чем? Нашей индейкой?
– Не говори ерунды: она уже не твоя, ты ее отдал, разве забыл? Значит, теперь она будет угощать нас своей индейкой.
– Ну да, если так, то конечно…
Тут вдруг меня как пробило, я понял, что немного лопухнулся: я совсем не поинтересовался, какое вино предпочитает Гелила: сухое, полусухое, сладкое? Вот бестолочь! Что теперь делать?
– Тебе какое вино нравится? – спросил я наобум Грицая, обводя глазами полки и прицениваясь.
– Я пью все, но больше люблю пиво, особенно донецкое разливное.
– Ну, с пивом все ясно, а вино?
– «Три семерки» пью, «Мадеру»… Да все, что есть!
– Это я понимаю, но здесь другой случай.
В десятом классе я тоже со своими дворовыми пацанами глушил по подворотням «Три семерки», покупал его в магазине без особых сложностей, так как всегда выглядел старше своего возраста; зимой бутылку носил в боковом кармане «москвички», перешедшей мне по наследству от отца.
Мы с Грицаем неторопливо прохаживались вдоль полок со спиртным.
– Вот, думаю, это ей понравится: «Киндзмараули», – выбрал я одно из красных полусладких грузинских вин (меня всегда привлекал его бархатистый вкус).
– Киндз – чё? – не расслышал Грицай название вина.
– Киндзмараули, говорю. Напиток богов.
– Да ну?
– Не попробуешь, не узнаешь. Берем, – я ловко смахнул бутылку с полки и направился к кассе.
– А может, две?
– Хватит и одной. Мы же чисто символически!
– Ну, ладно. – Грицай потянулся за мной следом. – Слушай, а ты когда-нибудь в жизни пробовал африканскую еду?
– Где б я ее пробовал? Дальше Союза никуда не выезжал.
– Я тоже. Но ведь она должна, наверное, отличаться от нашей?
– Само собой разумеется. И я думаю, прежде всего, остротой. Там, как и в Азии, и во всем Магрибе любят поострее.
– Я тоже люблю сало с перцем и чесноком, а борщ с красным стручковым перцем.
– Ну, тогда стряпня Гелилы тебе точно понравится.
– А тебе?
– Пока ем всё, желудок не отвергает.
Мы не ошиблись: эфиопская кухня, как и почти вся африканская, предполагала острые блюда. Приправы, которые у нас нельзя было достать, Гелила, как правило, привозила с собой, как, впрочем, и кофе. Одной из таких необычных приправ была пастообразная «бербере» (нечто вроде ядреной аджики), которая состояла из десятка различных специй и которая могла достаточно долго храниться в холодильнике.
Перед подачей на стол Гелила извинилась перед нами, что у нее нет традиционных эфиопских лепешек, какие обычно при этом полагаются. У них, оказывается, большинство блюд к столу подается именно на такой особой, кислой лепешке, «ынджере» (что-то вроде наших тонких, на всю сковородку блинов); ею же, оторвав с краю, макают и соус. А индейку она приготовила, как у них готовят курицу, – без всяких хитростей, в соусе из лука на топленом масле со специями и «бербере». «Доро ват» называется.
– К специям еще и острый соус?! Ну, вы даете! Уж я как люблю острое, а у вас тут, наверное, горючая смесь! – разглядывая готовое блюдо, предположил Грицай. – А это что плавает в соусе? Похоже на яйца.
– Яйса, яйса, – закивала Гелила, разрезая индейку на кусочки. Она положила по несколько больших кусочков нам и небольшой себе, обильно полила соусом и села во главе стола.
– Пробавай. 
– Так-с, – потер ладонями Грицай. – Приступим, что ли?
Грицай разодрал вилкой тушку, смачно окунул наколотый кусок в соус и быстро отправил в рот. Дальше не смог произнести ни слова, быстро вскочил и с выпученными глазами и широко открытым ртом подлетел к крану с водой, налил себе стакан воды и залпом его осушил. Мы с Гелилой чуть ли не легли на стол от смеха.
– Куда ты столько мечешь? – надрывался я до коликов. – Это ж тебе не кетчуп!
– Ну и бомба! – чуть отдышавшись, Грицай снова подсел к столу. – Как вы это едите?
– Осень хоросо. Патом многа пьем кофи. Многа чашек.
– А у тебя есть настоящий эфиопский кофе? – спросил я, зная, что Эфиопию считают родиной кофе.
– Конесна. Снасала «Доро ват», потом кофи.
Я откупорил бутылку вина, дал ему чуть «надышаться», затем понемногу разлил по бокалам. Такой пир обычно запоминается на всю жизнь. Мы были молоды, непосредственны, искренни; нам не перед кем было рисоваться, мы веселились от души, пытались, не сломав язык, произнести эфиопские слова, а Гелилу научить, как правильно выговаривать русские.
– Тэнайстыллинь – здравствуйте. Тэнайс – тыл – линь… Ха-ха-ха! – чуть ли не катался по полу Грицай. – Как ты говоришь: «Тэнайс»?.. Ой, не могу! Остановите меня, а то умру! – слезно умолял он.
После того, как индейка закончилась, а вино было выпито, Гелила взялась варить кофе. Только не в традиционной турке, а в небольшом кувшине с ручкой, тонким носиком и узким горлышком, который она привезла из родного дома. 
Густой аромат крепкого кофе поплыл из кухни по всей квартире. Если бы хозяйка с сыном были дома (они уехали на все выходные к каким-то своим родственникам), наверняка выросли бы на пороге.
Грицай метнулся в нашу комнату и вскоре вернулся оттуда с фотоаппаратом.
– Слушай, не будешь против, если я сфоткаю тебя с Генкой – уж очень сильно просит, – спросил я у Гелилы.
– Ладна.
Грицай пристроился сбоку Гелилы. Я щелкнул.
– И с кофе тоже!
Гелила немного отодвинулась от плиты, Грицай пристроился с другого бока кувшина. Я снова щелкнул.
– А тебя? Тебя? – засуетился Грицай.
– Да ладно, не суетись.
– Давай, давай!
Я глянул на Гелилу, она заулыбалась, видя мое смущение.
– Иди, – позвала.
Я подошел, и мы тоже сфотографировались с кувшином.
Выпили по чашке кофе. Гелила налила себе еще чашку.
– Кофи? – глянула на меня. Я отрицательно покачал головой.
– Низя отказать: нехоросо.
Я вздохнул. Гелила еще раз наполнила мою чашку.
– Кофи? – перевела взгляд на Грицая.
– Уф, я уж объелся, но еще от чашки не откажусь.
Потом Грицай попросил еще одну чашку, Гелила уговорила и меня выпить третью, а дальше как-то за разговорами нам захотелось еще по одной, и Гелила снова варила кофе и потчевала нас, и так, наверное, продолжалось бы до бесконечности (мы уже распробовали вкус непритязательного разговора, объединенного с кофепитием), если бы Грицай не глянул на часы и не воскликнул:
– Е-мое, полпервого ночи!
– Не может быть! – не поверили мы ему: сели ужинать – восьми еще не было!
– Сам посмотри, – протянул мне свои наручные часы Грицай.
– Тогда пора заканчивать, а то и в выходные не выспишься.
– Мне еще пасуда нада вымыть, – сказала Гелила.
– Могу помочь тебе вытереть тарелки, – вызвался я.
– Я тоже могу, – сказал и Генка.
– Ладна, – улыбнулась Гелила.
Минут за двадцать мы расправились со всей посудой и стали расходиться по своим комнатам.
– Бай-бай! – сказала на прощание Гелила.
– Бай-бай! – помахали мы в ответ.
Гелила закрыла за собой дверь. Грицай проводил ее взглядом голодной собаки и тяжело вздохнул. Я открыл нашу комнату.
– Ну что, на боковую? – спросил Грицая. Тот как будто готов был стоять столбом всю ночь.
– Да, да, – приглушенно сказал наконец Грицай и как потерянный проследовал за мной.
Ночь не принесла нам облегчения. Грицай во сне будто разгружал какую-то длинную, как бесконечный тоннель, фуру, все что-то бормотал. Я в своем снова пил кофе с Гелилой, неотрывно смотрел, как она неторопливо наливает из кувшина напиток. Коричневая струйка, переливаясь и блестя мизерными жемчужными вкраплениями, радостно стекала в белоснежную чашку, пузырила поверхность, образуя пенку. 
Я улыбнулся Гелиле, поднес к себе чашку поближе, вдохнул пахучий аромат кофе, попробовал на вкус, отхлебнул чуть-чуть с удовольствием. Открыв глаза, встретился с озорными глазами Гелилы, прочитал в них искреннее: «Ну как?»
– Обалдеть! – только что и смог произнести и отпил еще глоток. После третьего глотка все у меня перед глазами расплылось, комната потеряла очертания, мебель растворилась в пространстве. Даже улыбающееся лицо Гелилы было как в тумане. 
– Что ты со мной сделала? – спросил я. – Чем опоила? – но ответа не получил – Гелила так и продолжала загадочно улыбаться.
– Тебе весело, да? – опять спросил я. – Я напился? Ты меня напоила. Ты. И за это должна меня поцеловать. Какие там у вас в Эфиопии поцелуи?
Гелила звонко рассмеялась:
– У нас поцелуи такие же вкусные, как и кофе.
(Я нисколько не удивился, что во сне Гелила говорила по-русски чище, чем я.)
– Тогда почему ты меня вашим кофе угощаешь, заставляешь его пить большими порциями, а про поцелуи даже не вспоминаешь? Может, мне интересен не только ваш кофе?
– Как хочешь, – Гелила подошла ко мне, коснулась моих губ своими горячими губами, потом раскрыла рот пошире и… втянула меня в себя полностью!
Я проснулся в ужасе. Моя подушка была вся сырая. Я обвел глазами темную комнату и не смог понять: реальность это или продолжение сна, я в комнате или в каком-то другом помещении; не в помещении – в чем-то сыром и темном (внутри Гелилы?). Но нет (наконец-то я заметил абрис окна, затем силуэт мирно спящего под одеялом Грицая), я все-таки в нашей комнате и скорее всего не во сне. Это меня немного успокоило. Я поднялся, прошел на кухню, заглянул в холодильник – захотелось выпить холодной минералки. Закрыв дверцу холодильника, присосался к горлышку пластмассовой бутылки, жадно много выпил, на секунду оторвался, чтобы вдохнуть, и тут заметил, что у входа на кухню стоит Гелила. 
Я снова себя спросил: «Это сон или реальность? Кто бы меня ущипнул?»
– Не списа? – Гелила подошла ко мне, отобрала бутылку и сама приложилась к горлышку.
– Ущипни меня, – попросил я Гелилу. – Мне кажется, я сплю.
– Может, лучче поцеловат? 
Гелила тесно прижалась ко мне, и я осознал, что тело ее реально, я его чувствовал; и все же, под впечатлением сна, поцеловал осторожно, едва прикоснувшись к ее губам. Она улыбнулась. Я растворился в ее улыбке.
– Идем, – Гелила потянула меня за руку и повела к себе. Я пошел за ней, как загипнотизированный.
 
Утром, на удивление, встал как огурчик. Проснулся даже раньше Грицая (впрочем, я всегда поднимался раньше него), заварил себе свежего чаю, сделал бутерброд, с аппетитом поел. Что случилось вчера, объяснить мог с трудом. Наваждение какое-то – иначе не назовешь. 
Я вымыл чашку, вернулся в комнату.
– Ты еще не встаешь? – спросил заворочавшегося Грицая.
– Да рано еще, чего вставать? – буркнул он в ответ.
– В город не поедешь?
– Да ну! Чего там делать?
– Тогда я поехал, – сказал я и стал переодеваться.
Когда вышел в коридор, столкнулся с направляющейся в ванную Гелилой.
– Уже встала? – спросил, не зная, что сказать, потом выпалил: – Не хочешь в город съездить, может, в какой-нибудь музей сходить или просто погулять?
– Можна. Толька я умойся и пазавтракай. 
– Хорошо, я подожду тебя, встретимся на кухне.
– Кофи?
– Было бы здорово!
Я вернулся в комнату. Грицай спал с открытым ртом.
– Извини, Гена, – сказал я, – но мне надо немножко примарафетиться.
Я достал из тумбочки свою походную электрическую бритву, небольшое зеркало и стал бриться (мне, конечно же, хватило бы и вчерашнего бритья, но я не хотел перед Гелилой выглядеть щетинистым дикарем).
Грицай недовольно открыл глаза, потом опять закрыл. Но я виноватым себя не считал: время приближалось к десяти – сколько можно спать?
– Я еду с Гелилой в город, только что ее уговорил, – сказал между делом. – Мы пьем кофе и отчаливаем.
Где у Грицая и сон делся.
– А чего эт ты с ней? Я тоже с вами.
– Не знаю. До обеда мы, скорее всего, заглянем в какой-нибудь музей, а после, может быть, сходим в кино или в театр.
– Мне тоже надо туда.
– Куда «туда»?
– В музей, куда еще!
– Но ты со мной не ходил никогда.
– Теперь пойду, музей это здорово!
– Как хочешь. – Мне уже никто не мог испортить настроение. – Собирайся тогда, Гелила скоро будет готова.
 Грицай, как в армии, собрался в два счета. Мы вместе с Гелилой быстро выпили по чашке кофе и выбрались из квартиры. Решили по ходу определиться, куда пойдем. В центре, наткнувшись на фотосалон, сдали фотопленку. Ускоренная печать была дорогая, но где-то через час мы уже смогли бы созерцать свои довольные физиономии во всей красе. 
– Может, нам сперва заглянуть в Эрмитаж, а потом пройти к Исаакию, – предложил я для начала, когда вышли из салона.
– А я хотел бы посмотреть на уродцев, – сказал Грицай.
– Какие уродцы, Гена? С нами же девушка!
– А может, ей тоже интересно.
– Сомневаюсь. Но пока мы бродим по Эрмитажу, ты можешь спокойно дойти до Кунсткамеры и осмотреть ее полностью: она не такая уж и большая. 
– Ну уж не-е-ет, я с вами. А вдруг вы от меня куда сбежите?
– Мы только об этом и мечтаем, – съехидничал я, хотя на самом деле хотел, чтобы Грицай исчез куда-нибудь на часик или полтора, чтобы мы с Гелилой хоть ненадолго остались вдвоем.
Пока неторопливо шли по Невскому в сторону Васильевского острова, Грицай не переставал зудеть об уродцах; правда, рассказывал он так, как сам слышал от одного из своих знакомых, который когда-то побывал в Кунсткамере. Но в его пересказе анатомические уникумы превращались в полумифических существ чуть ли не инопланетного происхождения. 
Богатое воображение Грицая забавляло не только меня, но и Гелилу. Но если я смотрел на байки Грицая с иронией, Гелила с раздражающим меня интересом. В ней, как в будущем враче, сказывалось, наверное, чисто профессиональное любопытство. Неудивительно, что, когда мы дошли до Дворцовой площади и я сказал: «Ну что, в Эрмитаж?», Гелила выдала:
– Я тожа хачу сматреть уродца. Эрмитаж я была.
– Умница! – выпалил Грицай. – Наш человек. Я знал, что ты не безнадежна! Итак: двое против одного.
Грицай и Гелила вопросительно уставились на меня. Ну и дела! Я развел руками:
– Не понимаю. Я совсем ничего не понимаю!
– Что тут понимать? Барышня хочет оглядеть Кунсткамеру, – расплылся в довольной улыбке Грицай, и они с Гелилой, несмотря на все мои увещевания, решительно устремились к Дворцовому мосту. Я, еле волоча ноги и проклиная весь свет, уныло потянулся за ними.
– Убей меня бог, не понимаю, как такую молодую девушку могут интересовать заспиртованные уродцы!
– Мы тебя не слы – шим, – мгновенно отреагировал на мою реплику Грицай и еще быстрее пошел к мосту. Гелила не отставала от него ни на шаг.
– Лю – ди, лю – ди! Опомнитесь! Куда катится мир? – возопил я, вскинув руки к небу.
– Дима, даганяйте, – обернулась ко мне раскрасневшаяся от быстрой ходьбы и легкого морозца Гелила и улыбнулась. Ради этой улыбки можно было отправиться хоть на планету уродцев! По большому счету, руку на сердце положа, Кунсткамеру и я хотел посетить, ведь будучи в Питере на экскурсии в школьные годы, в нее мы тогда так и не попали: то ли там проводились ремонты, то ли еще чего. К тому же, кроме уродцев, там были замечательные залы по этнографии и антропологии, которые я просто не мог обойти вниманием.
– Ладно, как скажете, – сдался в конце концов я: тягаться с ними двумя мне было не по силам.
 
Вернулись в квартиру засветло. Хозяйка с сыном оказались дома (ее зимние сапоги никли возле обувницы), значит, ужинать мы будем как прежде: раздельно по своим комнатам, а так хотелось еще немного побыть вместе, но вынуждены подчиниться: не мы, к сожалению, устанавливали здесь правила. Даже изначальные установки хозяйки были однозначными: на кухне долго не сидеть, толпой не собираться, громко не разговаривать. 
Наше внезапное сближение с Гелилой ей явно не понравится, а уж мое с Гелилой – точно. Да и потом рисковать нам совсем ни к чему: мы уже убедились, как тяжело двум взрослым парням с понюшкой табака в кармане найти в Питере хоть какую-нибудь комнату – не стоило выводить хозяйку из себя. 
Мы поднимались по ступеням, громко разговаривая и смеясь, – я рассказал какой-то уморительный анекдот, который развеселил всех, но, переступив порог и обнаружив присутствие хозяйки, мы тут же смолкли – я приложил вытянутый указательный палец к губам. Это нас, впрочем не спасло: Раиса Тихоновна оказалась на кухне, а Егор, услышав стук входной двери, как всегда тут же вырос на пороге хозяйской комнаты. На шум в прихожей вышла из кухни и сама Раиса Тихоновна.
– Здрасьте, – сказал я, растерявшись.
– Здрасьте, – сказал Грицай.
– Драстуйте, – улыбнулась по привычке Гелила.
Раиса Тихоновна глянула на нас из-под бровей, но сказать ничего не сказала, прошла в свою комнату, загнав в нее и Егора.
– Тихо разбегаемся, – прошептал я, и мы чуть ли не на цыпочках прошли в свои комнаты.
Толкнув Грицая в спину, я украдкой пожал руку Гелилы и сразу же скользнул следом за Грицаем. Не хотелось так сразу расставаться, но что поделаешь.
 
Четвертый конверт с зарплатой. Второй месяц, как мы уже здесь. Моя премия с каждым днем все меньше и меньше. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что часть моей премии отдают Грицаю. Что будет дальше? Управляющий изматывает. Скоро вообще лишит премии? А может, чтобы выдворить, убавит оклад? Но я пока держусь, не срываюсь. Но нелегкий труд и бессонные ночи давали о себе знать. 
«Надо, наверное, немного повременить с ночными похождениями, не то совсем свалюсь когда-нибудь в два счета», – думал я. 
Гелила ждала меня почти каждую ночь, жадно набрасывалась, когда я украдкой проникал в ее комнату. Но сколько это могло продолжаться? Вот-вот из Эфиопии должен вернуться ее сожитель (она призналась мне, что жила не одна), оттого наши ночи с каждой следующей встречей становились все более ненасытными и изматывающими. Время не давало нам шансов, разлука приближалась неотвратимо. Каждый раз приходилось прибегать и к конспирации. Только теперь таиться приходилось не только от хозяйки с сыном, но и от Грицая. Договорились, что Гелила баночку с «бербере» в холодильнике будет ставить лицом вперед, если ночью будет меня ждать, и наоборот – лицом к стене, если ее дверь для меня вынуждено будет закрыта. Как еще перестраховаться? Сложнее было выскальзывать ночью за дверь из комнаты: Грицай мог в любую минуту проснуться и обнаружить мое отсутствие, но пока, слава богу, он спал, как убитый, а я у Гелилы не позволял себе долго задерживаться, – мне и самому при такой изматывающей работе надо было хоть часа два-три в сутки поспать. Так и летели у меня дни за днями, как во вращающейся панораме: утро, подъем, автобус, метро, раздевалка, глядящий злобно управляющий базы, пустая фура, очередная коробка в руках, полная фура, недовольный управляющий, новая фура, вечер, метро, автобус, кухня, хозяйка, ее сын в дверях, спящий Грицай, умопомрачительные объятья Гелилы, утро, подъем, автобус, метро, раздевалка, искоса глядящий управляющий, фуры, набиваемые на автомате, белый похудевший конверт, ухмыляющийся управляющий, метро, автобус, кухня, хозяйка, заваривающая чай, ее сын Егор за спиной, спящий Грицай, не то комната, не то наполненный до краев бассейн, обвивающая меня медуза Гелила, застывший в просвете комнаты Егор (Тебе чего? Иди спать!), утро, автобус, метро, раздевалка, управляющий, фура, автопилот, ночь, Гелила, Грицай:
– Ты был у нее?
Этот вопрос рано или поздно должен был возникнуть. Три утра. Еще часа три можно было бы поспать, но, видно, не придется.
– Тебе какая разница? Спи! – я уже не крадучись (вот все и прояснилось) прошел к своей кровати, повернулся спиной к Грицаю, стал отчего-то перед тем, как лечь, поправлять свою подушку, одеяло. Грицай, наоборот, поднялся, налил из графина воды, выпил, посмотрел на меня с вызовом. В свете уличного фонаря лицо его было освещено наполовину.
– Ну ты и дрянь! Сука! – процедил Грицай.
– Не понял? – я выпрямился, обернулся, взглянул прямо в горящее злобой лицо приятеля.
– Ты зачем это… с Гелилой? Сука! – Грицай бросился прямо на меня, но я предполагал подобное, легко отбил его руку и в свою очередь нанес ему удар в челюсть. Грицай, не ожидая отпора, хряпнулся на пол и понуро застыл. Я постоял еще несколько секунд в стойке, потом расслабился.
– Фу-ты, ну-ты! Ты это серьезно? Тебе-то какое дело? Ты ей кто: отец, брат, сват? Постой, постой, – усмехнулся я, – да ты, по ходу, на нее запал, втюрился – так ведь?
– Не твое дело.
– Да ладно. Как давно? А как же Нина?
– Что Нина?
– Что скажет Нина, если узнает? 
От упоминания жены, Грицай смешался.
– А что скажет? Нихрена не скажет! Ты сюда Нинку не приплетывай.
– Я вообще никого не приплетаю, ты первый начал нести ахинею. Ложись лучше спать, нам как всегда – рано вставать, я и так устал, как собака.
Я лег в постель, накрылся одеялом, отвернулся к стенке. Наверное, я поступал слишком опрометчиво, но Грицай, видно, на самом деле поостыл, тоже лег в кровать, может даже, продолжая подогревать в себе желчь, но я уже проваливался в сон и мне было все равно, что дальше сделает Грицай, пусть хоть зарежет меня, я хочу спать… хочу спать… спать… спа…
 
Все последующие дни Грицай ходил темнее тучи, разговаривал со мной через губу. Вроде бы все как всегда: утром подъем, чай с бутербродом, одевание, ожидание автобуса, поезда в метро, – но все молча. Я спрашивал, Грицай кратко отвечал или не отвечал вовсе. На четвертый день заявил:
– Я ухожу с квартиры. Управляющий предложил ночевать на базе, там возле столовой есть комнатка, хозяин разрешил мне в ней жить, буду и грузчиком, и сторожем на выходные.
Я не удивился такому повороту: Грицай везде пристроится, у него в крови крестьянская жилка, но что остается мне? Один комнату я не потяну, – это очевидно. Или буду работать только на комнату и еду, – устроит ли меня такая жизнь? В конце концов, я приехал сюда подзаработать, а не время проводить. Слава богу, хоть вырвал у Грицая долги за оплату первых месяцев. Но меня это не спасало. Очень жаль, в который раз придется собирать чемодан.
Определилось всё и с Гелилой. Стоило Грицаю уйти, заявился жених Гелилы, уезжавший на пару месяцев на родину. Теперь Гелила почти не выходила из своей комнаты, видимо, наши с ней пути перестали пересекаться. Все шло к тому, что я вынужден буду покинуть Питер. В который раз судьба испытывает меня. Но я все еще живу, все еще живу…
В одну из ночей во сне на меня кидался тигр, я убежал от него, спасшись на ветвях дерева, на которое взобрался с трудом. Проснулся опухший и чумной, в предчувствии скорых перемен. В свои сны я уже стал верить. Ждать пришлось недолго. 
Управляющий обнаглел вконец: на каждую новую фуру посылал исключительно меня и Давыдова, не давая порой между разгрузками даже перекурить. Это выводило Давыдова из себя, и он тоже стал часто огрызаться, то и дело бросать управляющему вслед: «Чё дома-то, в Армении, не сиделось – приперлись к нам в Россию мошну набивать!» Несколько раз даже открыто послал его подальше, а когда управляющий обвинил его в хищении, просто пырнул ножом в бок и был таков.
Рана оказалась неглубокой, Давыдова тоже брали с улицы, был ли он питерский, никто не знал, – искать не стали, но попросили уйти и меня как его ближайшего друга.
– Никакой он мне не друг, – попытался защититься перед хозяином я, – я его совсем не знаю. Да и вообще мы пришли к вам вдвоем с Генкой, разве не помните?
Но хозяин был неумолим. Управляющий подтвердил тесное общение меня с Давыдовым. Грицай промолчал, развернулся и пошел кормить собак. Я получил конверт с расчетом. Вот всё и стало на свои места, определилось.
Не долго думая, я сразу же отправился на вокзал и купил обратный билет на родину – задерживаться на день или два, искать работу и оплачивать дальше жилье за двоих мне больше не по карману, пусть хоть останется то, что есть: моя живая синица в руке. Видно, родной дом давно соскучился по мне, а судьба готовит новое испытание.