ОСЕННИЕ ЦВЕТЫ

Сергей ЕВСЕЕВ

«Детство (лето) пахнет цветами — майорами!» – такая вот ассоциация у моего старшего товарища по перу из героического Луганска-Ворошиловграда Владимира Давыдовича Спектра. Ну а осень, как и все мое золотое детство, неизменно ассоциируется у меня с густым, тревожащим запахом астр, георгин и гладиолусов, только что с грядки, свежих, ярких, разноцветных, в каплях росы, словно в слезах — ими, целыми ворохами, были завалены в начале сентября учительские столы и все подоконники в наших старых классах. ( Collapse )Эти запахи пьянили и тревожили душу, и подчас выбивали предательские слезы – такие же чистые и прозрачные, как и роса на тех ярких осенних цветах. И еще долго этот душный запах витал по классам, учительским и просторным школьным коридорам, пьяня, тревожа и зовя куда-то в даль, раскинувшуюся за широкими окнами нашего класса – колышущуюся и зовущую за собою — на свободу, на простор полей, к загородным печальным полустанкам и деревушкам, к лесным сказочным чертогам. Ведь за окнами школьными еще неделю-другую и впрямь будто бы продолжалось звонкое лето, дразня и зовя нас, узников науки и знаний, за собой, на свои бескрайние просторы, в парки и скверы, на обширные пространства наших дворов и сквозных улиц, диковинным образом соединяющих эти дворы. Этот яркий, насыщенный и многообразный запах – как прощальный взмах лета своим оранжевым необъятным крылом. Со временем он постепенно смешивался с запахами половой мастики, обуви, вернее, обувного крема, чернил, девчоночьих духов, мальчишеских жвачек, фломастеров, табачного дыма из туалетов, да мало ли еще чего. Но еще долго сохранялся он в твоем детском сердечке, волнуя и наводя легкую грусть-печаль, которая подчас так хорошо сочеталась с теми стихами, которые читала нам вслух учительница: «Роняет лес багряный свой убор…» Ну, конечно же, снова Пушкин, и начало нового учебного года, и осень, особенно начальная ее, золотая пора, «очей очарованье», и томящий этот, бередящий душу запах осенних цветов вперемешку с полевыми травами — все это неизменно ассоциируется с Пушкиным, его поэзией, его знаменитой Болдинской осенью, первой, 1830 г., неповторимой и самой плодотворной из всех трех, отпущенных судьбой великому поэту. Эх, Александр Сергеевич, где вы? В Болдино, как и соседней Львовке (имении отца, а потом и сына поэта — Александра) кажется, что он везде… Вот он вихрем пролетел по комнатам уютного господского дома навстречу редким в этой глуши гостям, вот будто бы присел на белую скамейку в неохватном взглядом усадебном парке, вот остановился в задумчивости на мосту через речку, отразившись в ее темной воде, а вот — словно бы промелькнул на коне меж деревьев и, как ветер, скрылся на бескрайних просторах, открывающихся сразу за крайними постройками усадьбы.
«Это и есть знаменитые пушкинские дали, те самые?» — кто-то тихо обронил за спиной. И я невольно улыбаюсь, вспомнив подобную же фразу из довлатовского «Заповедника». Ну, конечно же, это те самые — знаменитые пушкинские дали. Они, как и в Михайловском, здесь повсюду. Нужно только выйти к краю усадьбы, подняться на какой-нибудь бугорок или на крыльцо избы — и вот они, бескрайние, сосущие глаз дали (Ой, невольно пришло на ум есенинское: «Только синь сосет глаза», ну, да и это неслучайно, ведь Есенин сам себя определил в ученики и последователи Пушкина) — и в Болдине, и во Львовке. В Болдине для их обзора можно подняться на крыльцо старенькой церквушки, будто сошедшей с картины, что мы видели в усадебной гостиной, и, как оказалось, в самом деле — пару лет всего как восстановленной по тем же самым рисункам. Ну, а во Львовке, где вообще нет заборов, стоит отойти всего на несколько десятков шагов в сторону от небольшого уютного господского дома, как снова открываются взору бескрайние «золотые» дали с редкими теперь беленькими крышами трогательных в своей первозданности и беззащитности перед неумолимым временем деревенских домиков. Да, еще лет 20 назад была здесь вполне себе «живая» и полноправная деревня и, как водится, колхоз, и, значит, детей было не счесть. Потому и устроили тогда в бывшем господском доме начальную школу («Люблю я деревню Николу, где кончил начальную школу!» — Это уже Николай Рубцов, еще один, вне всякого сомнения, ученик великого Пушкина). Проходя по ее небольшим и уютным комнатам, которые еще недавно служили классами — всего-то их три или четыре, — только удивляешься, как тут вообще помещались беспокойные и гомонливые первачи — по двадцать с лишним человек на класс, не считая учительницы. А из окон их — все те же дали, завораживающие осенние картины в рамах окон, с раскидистыми кленами и липами, с рядами живописных домишек, с темной деревянной церковью и колодезным журавлем за нею. И, кажется, что по этим уютным комнатам по углам скользят, скрываясь от наших пытливых глаз, тени пушкинских героев: барышни-крестьянки, станционного смотрителя и его красавицы дочери. Неслучайно теперь здесь уж не школа, а музей тех самых героев из «Повестей Белкина», написанных как раз в ту первую, знаменитую, счастливую и необыкновенно плодотворную Болдинскую осень 1830 года. Но сохранена во Львовке и настоящая — крестьянская школа, устроенная прогрессивным старшим сыном поэта Александром Александровичем для крестьянских детей. К нашему времени дети, тем более крестьянские, в здешних местах перевелись, старые избы местами дышат на ладан и ждут не дождутся, когда их хоть немного подлатают новые хозяева — в основном дачники. А школа — все еще, на удивление, крепкая, ладная и, дай Бог, простоит еще 100 лет — в ней теперь музей, ясное дело — школы, т.е. самой себя. На стенах ее прописи аз и буки и, конечно же, «Отче наш», а как же без этого — зачем тогда и азбуку знать, тем более крестьянским детям. Не зря же и нам, первоклассникам начала далеких теперь 70-х гг. прошлого столетия, наша учительница Зоя Леонидовна, задавая задание на дом, строго наказывала: «Чтоб от зубов отскакивало, как Отче наш!» Такая вот долгая и нерушимая, можно смело сказать: священная! — связь между поколениями школяров: с конца века XIX, лапатно-патриархального, и до начала нашего, XXI уже — века космических и ИТ-технологий.
А еще в этом старом классе я узнал свою первую, деревянную, парту с откидной крышкой и — о, чудо! — с деревянными перьевыми ручками и чернильницами, размещенными в специальных углублениях. Точно такими же ручками в разгар космической эры мы, первачи 70-х, нещадно пачкая руки и лица, учились выводить первые свои буквы на разлинованных листах бумаги. Да, да — ведь только таким способом, как считалось, и возможно было достичь успехов в правописании, с нажатием пера в нужном месте — и чтоб, не дай Бог, не оставить в тетради кляксу. А для этого-то как раз и служили в наше время знаменитые промокашки, которые специально вкладывались в каждую тетрадку еще на целлюлозно-бумажной фабрике. Эх, как хотелось бы присесть теперь за эту миниатюрную парту и уставиться на доску, внимательно следя за каждым движением, каждым словом своей первой учительницы, в то время как за тобой самим строго приглядывает с портрета над доской сам Александр Сергеевич. Да габариты тела теперь не позволяют. И так смотришь, как бы вписаться в миниатюрный дверной проем и не расшибить при этом бедовую свою голову. Оттого перед входом низко склоняешь ее долу, не иначе как в храме. Храм и есть — храм знаний, как наставляли нас учителя в нашей прогрессивной по всем статьям и передовой советской школе. А суть все та же, как и 50 и 150 лет назад: «Чтоб выучили правила назубок от сих и до сих и чтоб назавтра от зубов отскакивало, как Отче наш!»
Такой вот необычный, славный, можно сказать сказочный, получился у нас в этот раз с любимой (и ее ведь это праздник тоже!) День учителя. И, главное, с неизменным, томительным, ностальгическим запахом полевых трав и цветов — ярких, незабываемых, осенних. Которые, увы, доживают уже свои последние денечки. «Унылая пора, очей очарованье…»
***
Октябрь давно величьем заражен.
Лицея дни – в дни осени глухие.
Они быстрее все – как по сердцу ножом:
Деревья в парках сплошь стоят нагие.

Но сколько ж строк, и грез, и дум, и слов
Роилось в мыслях в дни эти, — а песен!
Ведь души юные, не ведая оков,
Стремятся к свету, свято веря: мир чудесен!

Их манит старых парков шепот вековой.
И тихий звон за лесом и полями.
О чем-то давнем – близком сон тот золотой.
О том, наверно, что всегда пребудет с нами.

О вечном, о святом, что издревле велось,
Где в злате купола, по краю – ярко-сини.
Все что строкой в сердцах отозвалось –
Останется в веках, как дух степной полыни.

…Как огоньки дорог, как запахи жилья,
Когда изгнанником слоняешься по весям.
Для радости, любви, а значит, счастья для
Слагаются стихи и строки лучших песен.

А коли так – с погодой не смирюсь.
И снова – за порог, навстречу злым ненастьям.
Вновь эхом прозвенит: «Прекрасен наш союз!»
В звучанье этих слов уже сокрыто счастье.

И ты застыл в ночи, заворожен,
И внемлешь, как твой край волненьем поражен.
Роняет лес багряный свой убор…

И снова, как в далеком детстве, наворачиваются на глаза нечаянные слезы. Но они не от грусти-кручины, нет! Скорее от сдержанной душевной радости. И — благодарности — жизни! — за все-все-все, что в ней было и не было. За все то счастье, что она ежедневно, ежечасно дарит нам — Жизнь! И Осень — вне всякого сомнения — лучшая ее пора.