Сергей ЕВСЕЕВ

Где-то на небесах
3 марта — день нашего с любимой венчания, в этом году чудесным образом совпал с чистым понедельником, началом великого поста, первой его седмицей, самыми тонкими, чувствительно-слезными и очищающе-покаянными великопостными днями, когда ноги словно бы сами собою ведут  к храму, где приветливо и таинственно мерцают, потрескивая, перед темными ликами святых бесчисленные свечи, а значит — к молитве и покаянию. Вслед за которыми, я знаю, как и в юности моей, снова будут новые всплески чувств, душевные прозрения и новые творческие — поэтические откровения. Откровение — здесь центральное, главное, наизаповеднейшее слово. Потому что весь мой жизненный путь, путь испытаний и познания, как у апостолов-евангелистов и первых христиан, связан с откровениями, часто похожими на озарения, что охватывают душу, например, во время весенней грозы, когда темно-сизое ночное небо тут и там поминутно озаряют зарницы, выхватывая вдалеке то темные безжизненные силуэты окрестных домов, а то вдруг очертания древних храмов вдалеке, за рекой. 
Эх, Киев-Киев, мать городов русских, где прошла моя бесприютная юность, полная мечтами и надеждами на что-то несбыточное, светлое, непременно счастливое в том прекрасном «далёко», до которого нужно было еще дожить — самые лучшие дни моей трепещущей, как пожухлый листок на осенней березе, жизни. И был ведь в ней, был он — долгожданный, вымечтанный и вымоленный с юных дней свет, к которому так истово все время стремилась моя бедная, похожая на испуганного, только что вылупившегося на свет воробышка душа. И свет этот неземной, священный время от времени озарял-таки мою мятежную, алчущую любви и правды душу, как и в целом — жизнь мою, подчас загнанную в бесконечном мелькании и вращении своих дней подобно лошади на дистанции. И один из всполохов этого небесного света связан со встречей моей с любимой, Богом мне данной за все мои прошлые муки и страдания женщиной. Которая и впрямь ведь была подобна небесному светоносному явлению, озарению, на грани ослепления. Помню, чуть ли не на вторую нашу встречу с нею мои губы словно бы сами собою прошептали заповедные те слова: «А венчание будет?» И этот пронзительный, пытливый и в то же время признательный, согласный взгляд любимой, как бы говорящий: «Да, милый, с этого момента у нас с тобой будет все, как ты захочешь!» — «И как на то будет Божья воля!» — добавил я про себя мысленно. Но прошло еще больше 15 лет нашей жизни, прежде чем я сподобился наконец повести свою любимую под венец. Нас венчали в полупустой, насквозь пронизанной пересекающимися мартовскими лучами старинной Воздвиженской церкви на Подоле, недалеко от Житнего рынка, в которой в свое время крестили новорожденного Мишу Булгакова. 
Ах, какое же это   было торжество,  и в самом деле — священнодейство, и казалось, не певчие в клиросе, а сами ангелы пели нам из-под купола: «Аллилуйя!» — и парили высоко над нашими облаченными в царские короны головами, едва слышно шелестя крыльями. Да, незабываемое торжество — в тот памятный мартовский день со сквозящим голубеньким, как платье школьницы, небом над Подолом, то и дело срывающимся на крупный, лапатый, точно как по Булгакову, снег. И все-все это, и венчание, и снег, и проблески весенней чистой бирюзы над нашими головами, как я сейчас понимаю — не случайно. Нет — не случайно! Как и то, что однажды, в последние дни февраля, словно бы кто толкнул меня в спину, сорвался и поехал я в эту старую церковь на Подоле и заказал нам с любимой таинство  венчания, как бы спеша закрепить наш  с нею многолетний семейный союз не только в заштатном районном ЗАГСе, но еще и на небесах, перед самим Господом Богом. Как будто сердцем чувствовал я приближение жизненных катастроф и наших  грядущих мытарств и испытаний… 
На дворе был 2013 год, один из самых счастливых, прожитых мною в Киеве. Да и в целом — в жизни! А душа уж чувствовала-чувствовала грядущие бури и катаклизмы. И не ошиблась. Теперь-то мы с любимой понимаем, что тот наш незабываемый день стал своеобразным прощанием с нашим любимым городом, со старым Подолом   и  его извилистыми, увлекающими за собою старинными улочками, ведущими к реке или упирающимися в летописные горы: Замковую, Старокиевскую, на которых нас когда-то венчала колдовская январская метель. Ах, Киев, молодость, счастье, буйство чувств и весенние дивные рассветы над Днепром, неизменно связанные с новыми мечтами и надеждами. Где это все? — За лесами-горами-реками! За линией фронта, которая, хоть и медленно, но все же с каждым днем приближается к нашему священному городу, в котором прошли лучшие, наисчастливейшие дни нашей с любимой жизни. Вот так внезапно, и впрямь как по Булгакову, однажды рушатся и летят в тар-тарары, к шутам собачьим все привычные законы, сложившиеся за годы правила и устои жизни — и наступает ее Величество История. Она подхватывает вас, и впрямь как пожухлые листики, да что там — как былинки, срывает с насиженных, любимых ваших мест, как декабрьская злая буря, и несет-несет на своих распростертых крыльях в мерцающую не то звездами, не то церковными трепещущими свечками неведомую даль, во мглу ночи, в которой поначалу, кажется, и вовсе не видно ни зги. И ты полагаешься только на свое сердце, гулко бьющееся, подобно испуганному воробышку, в левой части груди. На душу свою, в которой в такие моменты словно бы сами собою вспыхивают перед глазами, автоматически передаваясь губам, заповедные, спасительные слова молитвы: «Господи, помилуй!»
Молитва и любовь, а еще страстное желание жизни и света — и выводят вас с любимой в конце концов к новому берегу, к тихой пристани. И на новом месте, слава Богу, жизнь снова постепенно входит  в берега. И все в общем и целом складывается нормально, как надо все складывается! Но разве ж душа позабудет тот дальний, родной берег, который волею судьбы вам пришлось покинуть, и где вы когда-то были так молоды и так безбожно счастливы. И где   навеки остались ваши юные следы. И самые сокровенные ваши чувства и мечты. Нет, конечно — не забудет ни-ког-да! Но и возврата к прежнему, знаю, уж нет. А потому нужно жить дальше. И любить, и мечтать, устремляясь душою и молитвами своими сокровенными к небесам. Несмотря на годы, расстояния и «реалии на земле», как говорят бодрые наши телеведущие и лидеры мнений. 
Мгновения-откровения
…А еще день этот, 3 марта — день соединения наших с любимой сердец и судеб на небесах — чудесным образом совпал с международным днем писателя. Очередной повод задуматься над тем, кто ты  и что ты есть на этой земле и в этом безумном-безумном мире. 
Однажды, в далеком своем предалеком сибирском детстве, под действием необъяснимой силы, будто тебя позвал кто-то негромко и настойчиво, ты вдруг оторвался от своих разбросанных по полу солдатиков и машинок и подсел к большому квадратному столу у окна, за которым обычно готовил школьные уроки. Длинный матовый луч косо падал через замерзшее, покрытое серебристой наледью окно на стол, на учебники и тетрадки, аккуратно сложенные сбоку стопкой. И яркая, переливающаяся бриллиантово на сизом ночном небе звезда заинтересованно поглядывала на тебя слева из прорешины между двумя темными соседними домами, подслеповато светящимися в кромешной вечерней мгле тусклыми огоньками своих окон. Так тебе казалось в тот заповедный миг, что самая яркая  ночная звезда — Венера —  смотрит из-за проплывающих над домами темных облаков с  интересом, выжидающе смотрит именно на тебя: дескать, ну что же дальше-то, что же дальше? Ну же, давай! И ты, движимый этим взглядом из-за окна, то ли звезды, то ли кого еще, невидимого и неведомого, и своей давней затаенной мыслью, зародившейся после просмотра с бабушкой какого-то «заумного» взрослого фильма из зарубежной классики («Стакан воды», кажется), взял из стопки новенькую, еще не начатую общую тетрадь в 48 листов и написал на ее обложке крупными печатными буквами одно лишь единственное заповедное слово… И надолго задумался, уставившись в темное, чуть озаренное тусклым уличным фонарем окошко с дивным ледяным узором внизу его, загадочно светящимся и переливающимся. 
Что-то таинственное и очень важное зарождалось в эти гулкие мгновения в чуткой душе того вихрастого мальчика с пытливым, задумчивым взглядом. И было началом чего-то большого и важного в жизни его начинающейся — того, что определит всю его дальнейшую судьбу. 
Теперь, спустя много-много лет, нескольких десятилетий прожитого и пережитого, даже странно мне самому осознавать, что этим потешным вихрастым мальчуганом был, оказывается, я сам. И этот незначительный эпизод, когда я вдруг отчего-то задумался, оторвался от своих игр и оказался за рабочим своим столом, охваченный каким-то странным волнением, сонмом переплетающихся и ускользающих смутных мыслей и чувств — один из немногих моментов из детства, что остался в памяти и душе на всю   жизнь.
И никого из взрослых в тот момент почему-то не оказалось рядом со мною, и оттого некому было, ласково положив теплую руку мне на плечо, как обычно делала бабушка, спросить: «О чем задумался, казаче?» Только мерное постукивание жестяного подоконника за окном в такт трепетному моему детскому сердечку, только таинственный серебристый свет с улицы то ли от звезды, то ли от фонаря. И неизбывное чувство, что на тебя кто-то оттуда, из темно-сизой заоконной мглы, пристально и с интересом наблюдает. И уж наверняка могу сказать: коль запомнилась   серебристая ажурная наледь на окне, значит было это в  самую середину зимы, в лютую  ту пору, когда заунывно и певуче завывают за окнами снежные метели и стоят свирепые тридцатиградусные морозы — скорее всего, начало января, новогодние каникулы. И   думаю теперь, что из-за приоткрытой справа двери  в большую комнату, из дальнего ее угла у широкого балконного окна, подмигивала мне игриво, переливалась разноцветно, струилась вся серебряно-золотым дождем красавица елка. И я бы обязательно почувствовал это сияние ее таинственное в полутемной соседней комнате и все ее пестрое праздничное великолепие, если б не ушел так глубоко в этот миг в свои сокровенные, глубинные мысли, пригвожденный к столу серебристым лучиком от загадочной вечерней звезды, как мне теперь представляется — звезды приближающегося Рождества. И мне отчего-то жутко, до щеми в груди захотелось в этот заповедный миг взять в руки шариковую свою ручку (перьевые с чернильницами и промокашками остались в начальной школе, в первых классах) и написать на девственно чистом листе бумаги какие-то особенные, соответствующие неповторимости момента  слова. 
Такое вот случилось однажды в моей жизни чудесное озарение-откровение, одно из первых и, вне всякого сомнения, судьбоносное. 
Ну а потом, набравшись с избытком жизненного опыта и ума-разума, спустя годы и расстояния, можно до бесконечности рассуждать о том, отчего же Антон Павлович Чехов, будучи уж признанным, востребованным писателем, вымолвил однажды не то в шутку, не то всерьез: «Как только младенец появляется на свет, нужно его сначала омыть и дать отдохнуть. А после высечь как следует со словами: «Не становись писателем, не становись писателем!» И много еще нелестного о писательском и журналистском труде слышал я впоследствии от своих близких коллег и старших товарищей по ремеслу. Одно из самых ярких прозвучало однажды из уст моего первого газетного редактора Якова Махлина: «Можешь не писать — не пиши!» А я — нет, не мог не писать. Ни  тогда, будучи «юношей бледным со взором горящим», ни сейчас, все еще «молодым человеком», но, увы, предпенсионного возраста, с густо припорошенными серебром висками. 
И вот когда, бывает, в очередной раз нахлынет грусть-кручина и накатят смятенные мысли: «А кому вся эта моя писанина, собственно, нужна?», — я в очередной раз вспоминаю тот таинственный январский вечер, как мне кажется теперь, канун Рождества, когда чувствительный и наивный мальчик с ярко горящими васильковыми глазами вдруг отложил в сторону своих солдатиков и задумчиво присел к   письменному столу, охваченный неизъяснимым волнением и смятением чувств. И результатом этой задумчивости над письменным столом в пятне таинственного серебристого  света, падающего из окна, стало всего лишь одно слово: «Книга». 
Кто бы тогда мог знать, что над этой книгой мальчику придется работать всю оставшуюся свою жизнь, продвигаясь, точно по Булату Окуджаве, как в туман, от Пролога к Эпилогу… Изо всех сил своих отодвигая последний. 

Ослепительный миг
И снится мне время от времени сказочный, какой-то картинно-мифический, с острыми шпилями готическими соборов и чудом сохранившимися старинными особняками в центре, город Франкфурт-на-Одере, в котором для большинства советских солдат и офицеров, получивших направление для службы в ГСВГ, начиналась Германская демократическая республика. И в котором проходили первые годы моей офицерской службы. Обрывочные картинки из старой жизни, из старушки ГДР, которой давно уж нет на карте мира… Краснокирпичный забор, протянувшийся вдоль доброй половины улицы Август Бебель штрассе, упирающейся в наши офицерские типовые «панельки», и угловой гаштет «Грюнов» на другой ее стороне. А дальше — все, конец городу, дальше начинались уж бескрайние загородные поля и леса, лишь отдаленно напоминавшие те, по которым ходил-бродил в редкие минуты досуга киношный наш герой Штирлиц-Тихонов. И вереница старых немецких двух- и одноэтажных домишек, выстроившихся в ряд, как солдаты на плацу, напротив этого бесконечного нашего забора с будкой КПП посередине. И старый кайзеровский трамвайчик, словно бы игрушечный, как иллюстрация к твоим детским снам и сказкам, весело позвякивая, скрывается за поворотом вдалеке, увозя немногих своих пассажиров в сторону центра… И ты, молодой, счастливый, в новенькой, с иголочки, лейтенантской форме, вышагиваешь вдоль этого самого забора в синих мартовских сумерках домой после службы. И дочка твоя полуторогодовалая, едва завидев твою тень на пороге, со всей силы устремляется на четвереньках в твою сторону и со слезами на глазах бросается в твои протянутые к ней руки, словно бы расставание ваше длилось не 8-9 часов, а целую вечность.  И ты, растроганный, тоже чуть ли не до слез, легко подхватываешь ее и уносишь из чужой квартиры, из этого «полуподпольного» детского садика, который организовала супруга замполита соседней роты, старлея Богуславского, чтобы жены лейтенантские могли устроить себе «выходной» от домашних бесконечных дел и хлопот и спокойно пройтись по городу и магазинам. Трогательный момент единения с маленькой дочкой, с родным тебе, плоть от плоти, человечком. А ведь больше-то такого трепетного момента в твоей недолгой семейной жизни (первой — курсантско-лейтенантсткой), наверное, и не было.
Ну а дальше эти светлые, памятные моменты жизни замелькали все быстрее, как освещенные окна проносящегося мимо в ночи поезда дальнего следования. Или как фотоснимки, сделанные в разные периоды времени и слившиеся в конце концов в одно целое, светлое, бесценное, неизменно сопровождаемое отзвуком непрерывно, подобно автоматным очередям, срабатываемого фотозатвора, причем тоже отчего-то с нарастающим ускорением, как при репортажной спортивной съемке. 
Любимый Киев, сказочный, завораживающий вид на Лавру с левого берега, из Гидропарка, красностенное здание университета, каменный цветок Владимирского собора, заповедные киевские дворы и скверы, Оперный театр, элегантная башня колокольни Софийского собора под массивным золоченым шлемом-куполом, неистовый Богдан на вздыбленном коне… А далее — влекущая за собою вереница старых уютных киевских улочек и проулков, выводящих тебя неожиданно к крутому обрыву, с которого открывается дух захватывающий вид на старый Подол с там и сям поблескивающими маковками церковных куполов, на Днепр, на белые новостройки Оболони и бесконечные сине-зеленые дали за ними. И, наконец — красавица Андреевская церковь с пятком своих боярских глав-куполов и с венчающими их золотыми крестами, устремленными к белоснежным беспечным облакам, неспешно проплывающим над всей этой непреходящей красотой… И неторопливый твой путь по пустынной, замысловато извивающейся старинной  улочке, по которой, по преданию, хаживал в свое время сам Петр Первый, — вниз, к Подолу.
А вот и любимая, единственная твоя женщина, которую ты столько ждал, о которой так грезил и молил небеса, идет в легком своем, невесомом платье, похожем больше на ночную сорочку, вдоль берега моря. И роскошные ее золотые волосы картинно развеваются по ветру, и платье устремляется вслед за ними, подобно парусу, заголяя ее стройные красивые ноги, и сине-зеленые волны ласково омывают ее лодыжки, зовя за собою. И я, собравшись перед этим окунуться в ласковое утреннее море, едва взглянув на это «чудное видение», как вкопанный застыл у кромки воды, не в силах шелохнуться, чтоб только не спугнуть, не испортить этот волшебный миг. Который, как я чувствовал тогда, никогда-никогда уж больше не повторится. Но зато чрез какое-то время, через год-два, а может, и три, настал черед другому «божественному видению» — моя любимая, еще более красивая в рассвете своей женственности, снова идет по кромке морского берега, по волнам, но на этот раз с белоголовым младенцем на руках, нашим с нею сыном, плодом нашей   любви. И в этот дивный миг она   так отчаянно похожа на Мадонну… А у меня, как назло, в этот ранний утренний час опять не оказалось с собою фотоаппарата. Но зато мое внутреннее зрение, память моего сердца работают лучше всякого никона или кэнона, навсегда сохраняя в анналах своих эти замечательные, неповторимые моменты — мгновения озарения и несказанного счастья. И эти «внутренние» фотоснимки из моей памяти, как оказалось, ценнее и долговечнее самых ярких и прекрасных тех, что отображены на фотокарточках. Потому что эти мгновения я могу еще и воспроизвести на бумаге — в разное время и по разным поводам. Ну, например, под впечатлением от своих цветных весенних снов, как сегодня. 
И вот что я думаю, старый писака и неизлечимый романтик, все еще с юношеской страстной душой и под стать ей — «взором горящим». Я думаю, что только ради «увековеченья» этих прекрасных, как весенний цвет, и мимолетных, как случайные фотоснимки, мгновений жизни и стоило однажды, на заре «туманной юности», браться за перо.   И, конечно же, ради калейдоскопа чувств, связанных с этими ослепительными мгновениями — фотовспышками. А запечатлеть их можно только лишь в стихотворении, эссе или коротком, как выстрел, рассказе. Тем более сегодня, когда мир движется с сумасшедшей, все возрастающей скоростью. И куда?! Кажется, прямиком в бездну! И на этих бешеных скоростях порывом встречного ветра с тебя срывает все лишнее, наносное, ненужное, оставляя голую чистую суть. И череду ослепительных этих мгновений, которые бриллиантовыми звездочками отпечатываются в  безжалостной холодной бездне, в которую мы все неумолимо устремлены.