Георгий Гегеля

Omnes vulnerant, postuma necat.
Он стоял у барной стойки, невидящим взглядом рассматривая содержимое своего бокала. Длинные, черные как смоль волосы, небрежно спадали на угрюмые плечи. Он был одет просто, в потертые черные штаны, светлый реглан, поверх которого была наброшена куртка с серым капюшоном, и каким-то ярким рисунком кроваво-красного цвета. Roses de couleur sanglante , как сказал бы один мой знакомый. В правой руке у него были четки, которые он нервно перебирал, каждые несколько минут останавливаясь, когда доходил до конца (или начала?..), а после, снова начинал перебирать, рассматривая пустым взглядом темных глаз содержимое бокала. Казалось, что в этот миг он находился далеко от шумного бара, с музыкой, и множеством людей, где-то в глубине памяти, в воспоминаниях, или, быть может, в иллюзиях. Кто знает? На исхудавшем и небритом лице застыла гримаса задумчивости, а усталые глаза свидетельствовали о la vie dure . По крайней мере, на столько тяжелой, что она успела оставить неизгладимый отпечаток на его лице и осанке.
Бокал был наполовину заполнен бельгийским виски, единственный в здешних краях напиток, стоящий внимания. Он одним резким движением осушил его, поставив на стойку, и снова уйдя в себя. Это движение было каким-то неуверенным, и преисполненным горечи и отчаяния, будто человек «заливал» какую-то давнюю рану глубоко внутри, и, в то же время колебался, как палач в момент казни.
- Donc, il ne devrait pas être … - прошептал он, едва шевеля губами, затем, словно очнувшись, сказал чистым и ясным голосом бармену: - Можно еще выпить?
- Да, конечно, минутку Дориан, - ответил бармен.
- А мне джин со льдом! – раздался совсем рядом звонкий мужской, или, скорее мальчишеский голос.
Дориан даже не поднял глаз в его сторону и лишь молча уставился в деревянное покрытие барной стойки.
- Держи, Дориан, - сказал бармен.
И в этот миг он глянул на него глазами, преисполненными печали, грусти и тоски. Однако это длилось всего лишь одно мгновение, после чего он снова вперил взгляд в бокал с бельгийским виски, и продолжил перебирать четки.
***
Я вошел в бар ближе к вечеру, когда большинство людей уже спешили домой с работы. Бармен махнул рукой, я махнул в ответ и направился к стойке.
- Bonjour, Monsieur le Mirid , - приветливо улыбнулся он.
- Вечер добрый, mon ami , - ответил я, улыбнувшись в ответ.
- Вам как обычно?
- Нет, сегодня нет. Чашку матé, и бутерброд. Сегодня встреча…
- Одну минутку, Monsieur.
Я осмотрелся по сторонам, и заметил поникшего человека, сидевшего рядом. Угрюмые плечи, отсутствующий взгляд, спокойные, нежные руки с длинными и белыми, как мрамор, пальцами, одет просто, но в то же время со вкусом. Этот человек буквально приковал мое внимание. На стойке перед ним стояло 8 пустых бокалов, и от него здорово несло перегаром. Лишь только губы едва шевелились, повторяя одну и ту же фразу:
- Donc, il ne devrait pas être…
- Quae eo melius , - сказал я, услышав его шепот.
- Что?? – переспросил он охрипшим голосом, не поднимая глаз.
- Quae eo melius, - повторил я более громко и отчетливо, чтобы он услышал.
- Что вы сказали? – спросил он и бросил в мою сторону испытывающий взгляд.
- Я сказал, все, что не делается, все к лучшему. Старинное выражение, сказанное Вольтером в своей книге «Кандид», 1759-го года.
- Откуда вам знать, – чуть ли не с вызовом произнес он, - что лучше, а что хуже??!
И осушил очередной бокал виски, с грохотом опустив его на барную стойку.
- Вам… Вам, всем, не дано знать что лучше, а что хуже! – выкрикнул он, окинув бар полубезумным взглядом, и снова уставился прямо перед собой, будто над ним сомкнулись волны бушующего океана сознания.
Несколько человек обернулись в его сторону, кто с удивлением, кто с презрением, и сочувственно покачав головами, вернулись к своим делам. Я достал пачку с сигаретами и положил рядом, на стойку. Дориан не обратил на это никакого внимания.
- Вы курите? – спросил я.
- Уже нет, - ответил он на удивление трезвым голосом.
- Правильно, - сказал я, и добавил: - тоже не курю, но пачка всегда со мной. Как вас зовут?
- Дориан, - ответил он сухо, осмотрев меня с ног до головы, будто оценивая мою стоимость на рынке рабов в Кефе (Каффа) .
- Очень приятно. Жерар де Мирид, - представился я.
- Мне не интересно ваше имя, - сказал он грубо и отвернулся, уставившись в пустой бокал.
Бармен принес матé с бутербродом, и поставил рядом.
- С вас…
- Это не все. Принеси мне коньяк, пожалуйста, а этому молодому человеку налей еще виски, за мой счет.
- Да, Monsieur, - ответил бармен.
- Это последняя рюмка виски на сегодня для вас, Дориан, - произнес я строго, сидящему рядом человеку, но на мои слова он никак не отреагировал, будто даже не слышал их.
Бармен принес джин и виски. Я осушил свой бокал и, достав сигарету, медленно затянулся.
- Вы же не курите, - бросил в мою сторону Дориан.
- И вы поверили? – спросил я.
- Думаю… - он запнулся, не зная, что ответить, затем взглянул в мою сторону с интересом, пытаясь понять, где допустил промах.
- В этом мире, - сказал я многозначительно, - нельзя верить никому. Даже собственной бабушке.
Дориан с шумом втянул воздух и выпил виски, слегка прищурив глаза от горечи.
- Кто вы? – спросил он совершенно другим, спокойным и уверенным голосом.
- Жерар де Мирид, палеонтолог, архитектор и скульптор. Вы должны были хоть раз в жизни да слышать мою фамилию.
- Да, что-то припоминаю такое… Вы часто здесь бываете? – спросил Дориан, окинув взглядом бар.
- Почти каждый будний день. А вы?
- Я здесь почти все время, однако…
- Занятно, весьма занятно, - пробормотал я, и отхлебнул мате.
- Iniquum mundi , - сказал он с тяжестью в голосе.
- Не вам судить, mon ami, жесток ли этот мир. Мы всего лишь гости, и, рано или поздно, покинем его. Дело в том, что жестокость мира напрямую зависит от нас самих; наших поступков, решений, деятельности и амбиций. Как известно, многие войны, как малых, так и мировых масштабов, разгорались только на основе неугомонных человеческих амбиций. А вы говорите, мир жесток… Люди в мире – вот основополагающая жестокости! Люди и их желания, которые чаще всего ставятся превыше всего остального! Разве можно жить в обществе, где каждый человек печется только о собственном благе? Разве можно нести добро туда, где его растопчут и запятнают? А вы, Дориан, что вы доброго сделали в жизни? Какими поступками можете гордиться и сказать с уверенностью «Да, я сделал этот мир чуточку лучше»? Знаете, что самое обидное?
Я замолчал, переводя дыхание и вытирая проступивший пот со лба.
- Что же? – спросил совсем протрезвевший собеседник.
- Самое обидное, - продолжил я уже на несколько тонов ниже и спокойнее, - что это невозможно изменить. Нельзя поменять вековую структуру. Невозможно изменить направление мысли каждого человека на земле. Один не сможет направить орду, если она, в свою очередь не будет поклоняться ему. Нужно быть Господом Богом, чтобы совершить такое!
Я закашлялся, и, проведя платком по лбу, пробормотал:
- Maledictus eloquentia …
- Не хотите пройтись? – предложил Дориан, пребывая в каком-то приподнятом настроении, что показалось странным.
- Да, не откажусь, mon ami.
***
Было шумно. Люди, кто-то шумными компаниями, кто-то парами, кто-то в одиночестве, все спешили быстрее добраться домой. И не удивительно, ведь была пятница. Шумная, суетливая, безгранично уставшая пятница. Многие из прохожих наверняка собирались уезжать на выходные, кто на природу, хотя погода в последнее время не ахти, кто к родственникам в пригород. Недалеко от Лувра столпилось немало людей, в ожидании, судя по всему, гида. Эйфелева Башня как обычно бывало в пятницу, светилась ярче обычного, за счет чего смахивала на огромный столп света.
А вообще, раз уж я заговорил о красоте Парижа, то многие из живущих на земле людей мечтали хоть раз в жизни оказаться здесь. Побродить вдоль Сены, послушать мелодичную, и немного путанную французскую речь, окунуться в мир любви и благополучия… Разумеется, не без изъянов. Но сейчас не о них. Лувр, Лебединый остров, Версаль, различные соборы, замки и дворцы Парижа – ходить и рассматривать это все можно бесконечно долго, и вряд ли кому-нибудь хватит одного дня, чтобы увидеть и узнать об этом городе ВСЕ. Скажу даже больше. Мне, за всю свою жизнь здесь, в этом прекрасном месте, так и не удалось познать его до конца. Каждый день открываю для себя что-то новое.
Кафе, в котором обычно я бывал, и в котором этим вечером встретился с Дорианом, находилось на улице между Роденом и Эйфелевой Башней в окружении двух антикварных лавок, библиотеки и Дома Инвалидов, где хранится гробница великого полководца – Наполеона Бонапарта. Так же как и на других улицах, тут было шумно и людно. А когда мы вышли, толпа чуть не захлестнула нас. Сквозь окна витрин, отсвечивающих светом первых фонарей и закатного солнца, просматривались продавцы книг, которые, суетясь, стремились обслужить всех клиентов и побыстрее отправиться по домам. Пройдя несколько домов, мы свернули в темный, ничем не освещенный переулок, ведущий прямиком к Монмартре. Монмартр, вообще-то, целый район, но наш путь лежал именно на холм Монмартр. Когда-то здесь было древнеримское поселение, а сейчас же на вершине холма расположилась замечательная и очень красивая церковь Базилика Сакр-Кер. Некоторые считают ее главной достопримечательностью этого города. Однако, я лично считаю, что это не так.
Дориан шел рядом, молча, понурив голову и накинув свой капюшон на глаза. Его слегка качало из стороны в сторону, видимо алкоголь не совсем выветрился из организма.
- Как вы, mon ami? – спросил я, скорее чтобы хоть как-то начать разговор, чем из интереса.
- Bene… - пробормотал он.
- Ваши слова не внушили мне доверия. Но, я вижу, ваши познания в латыни выше среднего. Вы изучаете её?
- Мне положено её знать. Я по профессии медик.
- Вот как? – я был рад, что мы затронули хоть какую-нибудь тему.
- Именно так.
Тон собеседника был холоден, а взгляд отсутствующим.
- Вам нравится ваша профессия?
- Вполне.
- Что же, mon ami, могу вас с этим поздравить. Редко встречаются люди, которым нравится их профессия.
- А вам, господин де Мирид, нравится ваша профессия? Кем вы там говорили, работаете? – в его голосе послышалась насмешка.
- Да, мне нравится палеонтология. Что же касательно архитектуры и скульптуры, то это больше надобность, нежели удовольствие.
- Почему так?
- Я получаю от этого приличную выгоду. И знаю толк в своем деле. Видите вот это здание? – я указал на невысокий, двухэтажный дом, украшенный красивыми скульптурами, различными узорами и прочим. Мы как раз проходили мимо него.
- Вижу. Ваша работа?
- Etiam mea.
- Могу сказать, сделано на славу, - произнес он, едва глянув на дом, но без тени иронии или сарказма.
- Благодарю. Приятно слышать похвалу от человека, который даже не глянул в сторону моего творения.
- Вы проницательны, господин де Мирид.
- Не думаю. Просто вы слишком открыты для обозрения.
- Да ладно?? – спросил он с открытой неприязнью.
- А еще вы очень переменчивы. Особенно после того, как пропустите несколько рюмок.
Он не ответил, и мы, молча, продолжили нашу дорогу. Дом за домом сменяли друг друга, и с каждой минутой людей становилось все меньше, улицы пустели, в домах загоралось все больше огней, потоки машин редели, и большинство магазинов были уже закрыты, хотя шли мы относительно не долго.
Я достал сигарету и остановился, чтобы прикурить. Дориан обернулся, и лицо его озарилось какой-то непонятной, глубокой, едва заметной улыбкой, которая впрочем длилась не дольше нескольких секунд.
- Вы хотите мне что-то сказать? – спросил я.
- От вас ничего не скроешь…
- По вам видно, mon ami, что в голове у вас вертится что-то невысказанное.
- Возможно, вы правы. Почему там, в кафе, вы заговорили со мной?
Я улыбнулся про себя и сделал глубокую затяжку, после чего, выпустив дым и прищурившись, медленно произнес:
- Vous - la personne qui a besoin d'aide.
- Кто вам сказал, что мне нужна помощь?
- А разве вы сами не видите в каком, простите, дерьме сидите?
- Как-то не сильно заметно… - ответил он не слишком уверенно.
- Будьте проще, мой друг, поделитесь вашим секретом. Я больше чем уверен что мы не встретимся после этого. И я так же знаю, что вам хочется рассказать, но вы боитесь быть не понятым.
- Да, пожалуй, вы правы, господин де Мирид, - произнес он спустя минуту, и добавил: - можно сигарету?
***
Была уже поздняя ночь, когда мы, наконец, закончили разговор и направились в сторону моего дома. Мы брели неторопливо, плечом к плечу. Было холодно. Моросил мелкий дождь. В самых узких и глухих улочках все еще царил мрак, и свет фонарей отражался в мокром асфальте яркими отблесками, как на свежем, только что положенном лаке. Понемногу на более открытых местах тени начинали размываться первым тусклым светом непогожего утра, медленно встававшего где-то в дальнем конце проспекта, где силуэты зданий, четко рисовавшиеся на фоне неба, мало-помалу теряли свою черноту, становясь свинцово-серыми.
- И все-таки, mon ami, почему вы остались со мной? – спросил я.
Прежде чем ответить, Дориан искоса взглянул на меня. Создавалось впечатление, что вся наша беседа прошла даром. Похоже, он не был в восторге – только слегка заинтересован: безразличный взгляд перед собой, на простирающуюся перед нами пустынную улицу, руки в карманах, капюшон на голове.
- Вы дали мне повод расставить все точки над «i» в собственном мире. Разобрать все по полочкам, разложить как надо и найти логическую цепочку. Я прочувствовал это, и уцепился за вас.
- Мне же кажется, вы просто уцепились за первую выпавшую возможность хоть на минуту отвлечься от серости вашей жизни…
- И это тоже.
На углу нас приветствовал грохот грузовика-мусоросборщика. Дориан ухватил меня за руку, и с силой потащил назад, тем самым предотвратив нелепую смерть.
- Спасибо, - сказал я, прокашлявшись и протирая платком мгновенно вспотевший лоб.
Мы пересекли безлюдный проспект. Взойдя на противоположный тротуар, я окинул взглядом своего спутника. Он не производил впечатления человека, наделенного исключительным умом. В общем-то, жизнь у него складывалась не слишком гладко. Руки, глубоко засунутые в карманы, поникшие плечи, отсутствующий взгляд, потертые штаны и старая куртка… Он выглядел тем, кем был на самом деле. Обычным, никому не известным клерком, для которого единственным средством отрешится от серости своего существования, был уход – бегство – в мир собственных иллюзий и самобичевания, открываемый перед ним алкоголем. Самым любопытным в этом человеке был его взгляд, разом угасавший, едва он возвращался к рюмке. И еще то, как он наклонял голову как-то вбок, словно некая непомерная тяжесть давила ему на шейные позвонки, как будто таким образом он пытался уклониться от лишних соприкосновений с внешним миром. Мне он напоминал пленных солдат, которых показывали в документальных фильмах о войне. Дориан был похож на человека, проигравшего свою битву еще до того, как она началась, который каждое утро, проснувшись и открыв глаза, чувствует себя побежденным.
И все же в нем было нечто. Когда он рассказывал о своей работе, прожитых годах жизни, приключениях и проблемах, следовавших за ним буквально по пятам, в нем появлялись уверенность, твердость, блеск, как будто глубоко под его внешностью жил и полыхал великолепнейший авантюрист, изобретатель, художник, рисующий собственную жизнь теми красками, которые будут отдавать яркостью даже спустя много сотен лет.
В эту ночь я узнал многое о нем, просто так, почти не зная друг друга. Я узнал о ребенке, мысленно рисующем свой мир на потолке своей спальни, когда отец наказывал его за недостаточное усердие в учебе; узнал о женщинах, способных с ловкостью часовщицы разбирать и вывинчивать те пружины, которые движут человеком; узнал о трагической гибели одной и единственной возлюбленной; и узнал об одиночестве, составляющем оборотную сторону неудач и отсутствия надежды.
Эти знания были внезапными и в какой-то мере ошеломляющими. Но я не был уверен что хоть какая-то часть из рассказа Дориана была правдой. Хотя и учитывал то, что Дориан занимался не только тем, что втягивал голову в плечи, пил бельгийский виски и улыбался, как усталый гладиатор, которому безразлично, куда – вверх или вниз – поворачивается палец, решающий его участь.
Я достал пачку сигарет, старый добрый «Честерфилд», и предложил ему. Это был второй, и последний раз, когда я видел его курящим. После первой затяжки мой друг кашлянул, но совладал с собой и дальше курил молча, но казалось что теперь его взгляд стал еще более задумчивым.
- Ну вот мы и пришли, - сказал я, заметив знакомое крыльцо.
- Что же, в таком случае, прощайте, господин Жерар, - ответил он сухо.
- И это все? Больше никаких вопросов? – спросил удивленно я.
- Пожалуй, нет…
- Что ж… в таком случае прощайте, Дориан, - произнес я, надев на лицо самую добродушную из улыбок, на которую был способен.
- Хотя нет. Постойте. У меня будет всего один, но крайне важный вопрос.
- Я слушаю, mon ami.
- Вы когда-то любили по-настоящему, Жерар?
- Любил ли я? Вы спрашиваете это у человека, которому 69 лет, и который взял от жизни почти все, что можно взять. Конечно я любил, Дориан. И, быть может, до сих пор люблю. Сюда не входит первая любовь в давнем юношестве. Сюда так же не входят все последующие увлечения. Знаете? Я сторонник теории о том, что действительно полюбить можно только один раз в жизни. Это – единственный раз, когда жизнь может подбросить вам действительно счастливый билет на паром Времени. Но… Как обычно случается со всеми, я manqué sa chance , и в какой-то мере сожалею об этом. Однако, до сих пор помню её, будто это было вчера. Будто все, что нас связывало находится где-то совсем рядом. Хранится под бронированными стеклами Лувра, например…
- Спасибо, - сказал Дориан, и впервые за все время, на его лице засияла радостная улыбка.
- А к чему, собственно, вопрос?
- Это уже не важно. Главное, что вы на него ответили. Прощайте, господин де Мирид. Помните, оmnes vulnerant, postuma necat . И да пребудет с вами Господь.
Дориан поднял руку с зажатыми в ней четками вверх, в знак прощания, и, поправив капюшон, зашагал прочь.