Кирилл Гаврилюк
 
Если вы пробегаете глазами эти строки, значит, вы не родились слепым. Значит вы никогда не поймете, что мир может состоять только из запахов, звуков, вкусов, прикосновений. Значит вы знаете, что такое горизонт, бездна неба, бескрайность дали, готический собор и улыбка Джоконды.
Слепым доступно многое из того, в чем реализуют себя люди, и искусство в том числе. Им доступна музыка, литература, театр и даже скульптура. Но живопись… Неразрывное – слепой музыкант, и странное – незрячий художник… Никакой черный цвет не в силах передать убедительную мглу, окружающую тебя от рождения… «Семь цветов радуги» - это пустой звук, в котором осязаемо только число. Слепорожденному можно объяснить все, кроме того, что небо голубое, трава зеленая, а снег – белый. Странно, правда? Ведь эти понятия входят в нашу жизнь так прочно и в таком далеком детстве, что кажется, будто мы родились с этим знанием. Мы не помним, как нас учили различать цвета, как нам говорили: смотри – это голубое, а это – зеленое. И даже ослепнув, мы будем помнить цвет заката и цвет глаз любимого человека.
Были глухие композиторы. Но чтобы рисовать, нужно видеть.

Сначала ему было просто интересно познавать мир, к тому же в темноте нужно уметь ориентироваться.
Он не знал, что такое цвет, с рождения. Он выбирал себе место и усаживался ощущать окружающее. Огромная вселенная, набитая человеческим и нечеловеческим хламом, вливалась в него, но он не переполнялся. В нем всегда оставалось место еще для капли, и он понимал, что никогда эта капля не станет последней. Он впитывал всю бесконечность ощущений. Впитывал всюду: в городских дворах, в сутолоке метро, в загородной тишине.
Природа со своей величавой уверенностью в жизни как таковой нравилась ему больше всего. Он перебрался жить за город. Там, в окружении ветра, деревьев и солнца, он продолжал свое странное созерцательство сутками. Сутки сложились в года…
У него появилась способность ощущать цвета. Каким-то пятым, необъяснимым чувством он (не угадывал, нет!) воспринимал и различал их. Эта способность потрясла его и помогла вобрать в себя еще больше из насыщенности окружающего. Он научился видеть. Но видеть не глазами, а душой…
Ему снились запахи, звуки…
Он понял, что вселенная прошла сквозь него, расщепляя его на мириады атомов и заполняя в нем мельчайшие пустоты. И в то же время он каким-то глупым квантиком мчится сквозь вселенную, наполняя часть ее пустоты. Ныло от этого в груди и переставало ощущаться тело. Как будто ты есть сам по себе, и одновременно тебя нет, а есть что-то запредельно огромное.
Вот, прошла секунда, в которую шумел ветер (он продолжает шуметь), трещал сверчок (продолжает трещать), росла травинка (продолжает расти)… Не повторится эта секунда (чтобы точно так ветер, сверчок, травинка соединились) больше никогда. НИКОГДА. Как узоры в калейдоскопе. Раз. Раз. Раз. А ты прожил эту секунду, уловил этот неповторимый узор, и горд, и радостен от того, что больше никто и никогда ничего подобного не почувствует и не проживет. Уникальны эти секундочки. Не продашь их и не купишь. Нет им цены в человеческом мирке. И как оно прекрасно, восхитительно, это огромное непонятно что, состоящее из бесценных секундочек!.. И совсем не обязательно иметь глаза, чтобы это увидеть… Глаза – атавизм, как «слепая» кишка. Он усмехнулся: слепые глаза – «слепая» кишка.
Ему захотелось запечатлеть эту секундочку (не секунду – так час, день!), чтобы поделиться со всеми людьми. Чтобы все ощутили и поняли красоту и неповторимость жизни. Они же видят, они должны острее чувствовать это!
Он стал рисовать. Сначала неуверенно т робко, но чем дальше, тем увереннее и спокойнее. Это были странные [не зрительные] образы: запах свежескошенной травы, крик ночной птицы, вкус нагретой солнцем груши… необычайные картины…
Его признали. Люди падки на такие сенсации. О нем говорили, ним восхищались, его покупали.
Названия картин помогали будить ассоциации, и люди что-то видели. Признавали, но не понимали. Он чувствовал это. Сначала он пытался объяснять. Смотрите, почувствуйте: это – звук упавшего яблока; это – бормотание ручья; здесь – полет летучей мыши – чувствуете, как движется воздух? А вот запах росы, это – смех девушки, слышите?
Опять восхищались и… опять не понимали
Он перестал объяснять, перестал называть картины, подписывать и ставить даты. Он хотел, чтобы все поняли: это не принадлежит ему или его кисти, не принадлежит времени. Это принадлежит всем и никому.
У него проявилась мечта: чтобы все, что он написал, по-настоящему увидел, прочувствовал и осознал хотя бы один человек. Если хоть один поймет, значит, другие тоже смогут. Значит, не зря прожил, не зря разводил краски.
* * *
Он заканчивал последнюю работу. Это был вид дачной улицы. Уже были написаны и гам детворы, и запах близкой речки, и прикосновение теплого летнего ветра, и трепет листьев огромного тополя – работа почти закончена. Но чего-то в ней не хватало. Он недоумевал: чего же? Часами он просиживал на этой улице у мольберта, пытаясь ухватить недостающее. Вот трепет крыльев бабочки, вот беззаботная радость глупого щенка, вот тепло впитавшей солнце дороги. Что еще?
Вдруг он услышал, что сзади к нему кто-то осторожно подходит. По легким шагам он понял, что это ребенок. Девочка – ее выдавал шелест платья. Она пахла солнцем и конфетами. Он ощутил зеленые глаза, русые волосы и запачканный желтой пыльцой одуванчиков нос.лет десять-одиннадцать. По дыханию было ясно, что девочка рассматривает изображение на холсте.
Его глаза были обращены в даль улицы, как будто он высматривал тот неуловимый оттенок, который все сделает понятным. Его сердце смотрело на ребенка. Девочка смотрела на полотно.
– Почему вы не нарисовали грусть? – спросила внезапно девочка.
Он вздрогнул и взялся за кисть.
– Вот там, под большим тополем, который все время шумит, - пальчик девочки уперся в шелест листьев на картине, - сидит наша соседка со своим маленьким сыном, и всегда грустит. Она грустная потому, что этот мальчик слепой, всегда был слепой. Разве вы не видите этого?
В тот же момент он воспринял чужую грусть и боль. Сразу стало понятно, чего не хватало в картине. Он знал, как изобразить эти чувства… Нужно взять…
По его лицу катились слезы – все, на что были способны его глаза…