Елена Маючая



За всю свою недолгую жизнь я хотела замуж дважды. В первый раз, в двенадцать лет, за мальчика Вовку из соседнего подъезда. Чувства к нему проснулись после того, как он прокатил меня на своем новеньком велосипеде. Как же, оказалось, здорово трястись по кочкам, сидя на рамке, и краем зрения наблюдать за блестящими спицами! На крутых спусках можно было громко визжать, а от страха не возбранялось хвататься за Вовкины руки.

А потом мы грохнулись в замечательную весеннюю лужу: сначала – я, на меня – велосипед, а на него – Вовка. Но тогда замуж еще не хотелось, а захотелось чуть позже. Мы поднялись в том же порядке – он, велосипед, я – и стали приводить себя в порядок. Вовке повезло больше всех, он был почти чистым, а в таком «почти чистом» виде мой сосед пребывал всегда. Я, хоть убей, не могу вспомнить его с чистыми ушами и в белой рубашке. Чуть меньше повезло велику, но, лязгнув инструментами в бардачке, он преспокойно заявил, что с ним все в порядке, и, вообще, у него же смазка, так что какая-то лужа ему нипочем. Я, пытаясь следовать их примеру, бодро вскочила и готова была заверить моих товарищей по несчастью, что у меня тоже все в ажуре. Однако, в тот самый момент, когда я уже открыла рот, чтобы это произнести, вмешалось мое подлое новое пальто и торжественно пообещало мне, Вовке и даже ни в чем невиновному велику хорошую взбучку и домашний арест на несколько дней, что в весенние каникулы было совершенно невозможным. Мы сдрейфили и принялись на разные лады успокаивать дрянное пальто, но оно в качестве извинения требовало только химчистку. Надо было что-то срочно придумать! Велосипед скромно молчал, у меня, как назло, в голове четко вырисовывался лишь один сценарий, главная героиня которого – моя мама – приветливо мне улыбалась и мастерски прятала за спиной ремень. Ситуацию вызвался спасти Вовка, вовремя вспомнивший, что его родители ушли в гости, а, значит, можно махануть к нему и постирать проклятое пальто. Мелкими перебежками мы достигли цели.

– Надо побольше порошка и воду погорячей, – с видом знатока сказал он, рассматривая пальто со спины, – а то не отойдет. И пусть полчаса полежит, пойдем пока чаю попьем.

Мы дули чай с пряниками, болтали о том и о сем, и как-то незаметно выяснили, что Вовка младше меня почти на два года, что, впрочем, не мешало нам понимать друг друга.

И все бы было лучше некуда, если бы поганое пальтецо не подкинуло еще один сюрприз. Оно полиняло. Некогда голубые клетки на вишневом фоне превратились во что-то бурое и страшное. Раскинутое на бельевых веревках, оно плакало в три ручья, оставляя на боках ванны вишневые кровоподтеки.



Начинало смеркаться, а пальто все никак не сохло.

– В мокром нельзя, засекут, – пояснил Вовка, старательно елозя утюгом по пятнистому драпу.

В воздухе пахло паленым, но меня это не беспокоило, потому что именно в тот момент я поняла, каким хорошим мужем будет Вовка. Судите сами. Вот я – взрослая тетя – приезжаю домой с работы на велосипеде, отдаю ему сумку с продуктами и вяло так говорю:

– Вова, дружок, у меня, кажется, пальто замаралось, посмотри, пожалуйста.

И он – красивый и высокий, с холеными усами и немытыми ушами (ну, это же все-таки Вовка!), успокаивает меня:

– Дорогая, не беспокойся. Давай, я сейчас с ним живо разберусь.

Снимает с моих плеч вишневое пальто в голубую клеточку, несет в ванную и устраивает ему мордобойню в тазике с мыльной пеной. А после мы сидим на диване, спорим, как нам лучше назвать третьего ребенка, и пьем чай с пряниками.

– Готово! – крикнул Вовка, возвращая меня в реальность. – Напяливай!

Мерзкое дорогущее пальто непонятной расцветки, таинственно поблескивающее следами от утюга, почему-то уменьшилось в размере. Было ощущение, что ему стало стыдно за свой драповый позор. Оно наотрез отказалось застегиваться на пуговицы и, в довершении всего, взяло и оголило мои худые бледные руки почти до локтя.

Вовка виртуозно выругался.

Очень запомнилось напряженное выражение лица матери, разглядывающей меня в коридоре. Я решила защищаться.

– В следующий раз покупай мне что-нибудь побольше, глянь, недели не прошло, а оно уже мало, – причитала я, демонстрируя торчащие из рукавов руки.

Мать, не вылезавшая из долгов, тыкала меня в этикетку загубленной одежды, на которой были нарисованы зачеркнутые утюг и таз с водой. После пальто на радость моли уехало жить на антресоли, на смену ему пришла закаленная в боях прошлогодняя куртка.

Гулять мне было невелено до самого конца каникул. Это были бы, пожалуй, весьма грустные дни, если бы не одно обстоятельство. Все время моего заточения Вовка катался под нашими окнами, весело звоня и периодически махая мне рукой. «Окончим школу – непременно поженимся!» – смахивая слезы обиды, твердила я себе.



Однако тому не суждено было сбыться. Между нами неожиданно выросла непреодолимая преграда в виде целых двух лет разницы в возрасте. Дело в том, что это могло не быть препятствием вовсе, будь он старше меня, а не наоборот. Сначала меня засмеяли подруги, обидно называя моего избранника салагой. Потом вмешалась классная, спросив, почему младшеклассник ходит за мной, как тень, на переменах. Она видимо решила, что я силой отняла у него какую-нибудь машинку, и он теперь выпрашивает ее назад. Я, как могла, защищала Вовку.

Точкой же в наших с ним отношениях стал нечаянно подслушанный разговор матери и соседки, обсуждавших некую Валентину, которая имела неосторожность выйти замуж за человека младше себя.

– Мало того, что на себе, старой, женила, так еще и, совсем совести нет, детей на шею ему повесила, – качая головой, повествовала соседка.

– Да, нехорошо, – отвечала мать. – Такая взрослая женщина и…

И хоть никаких детей, которых бы я могла повесить на шею, у меня на тот момент не было, все же я умудрилась почувствовать себя старой каргой, которая хочет облапошить ни о чем не подозревающего Вовчика. Я представляла, как мне в спину будут тыкать пальцем и шептать: «Вот эта, эта! Ух, бесстыдница старая!».

Поэтому, когда на следующий день ко мне подкатил на своем железном коне улыбающийся Вовка, я встала и спасла наши будущие репутации, отвесив оглушительную оплеуху несостоявшемуся жениху. Получив в ответ хороший пинок по тому самому месту, в котором особо сильно было замарано пальто, я с чувством выполненного долга устремилась к ровесникам.



Второй раз выйти замуж мне захотелось в более сознательном возрасте, на пятом курсе педагогического института, в который я попала благодаря двум обстоятельствам. Первое, я сильно не любила школу за то, что она нагло забрала у меня лучшие годы жизни, подсунув в качестве компенсации аттестат о полном среднем образовании. Все мое существо требовало мести. Наилучшим же способом отомстить было… самой стать учительницей. Больше всего я ненавидела алгебру, физику и химию, но мои познания по этим предметам оказались столь микроскопически ничтожны, что претендовать с ними на место в вузе было бы, по крайней мере, глупо. В связи с этим, я решила в течение нескольких лет стать паломником на факультете русского языка и литературы, позорно получив тройки на вступительных экзаменах по профилирующим предметам. Однако, благодаря второму обстоятельству, а именно – недобору, меня нехотя приняли, заставили абы как отучиться и с большим облегчением выпустили. Самым ненавистным и навязчивым за время пребывания в пединституте стал для меня период, когда мы проходили роман Чернышевского «Что делать». Я честно не могла въехать, почему именно я, а не Чернышевский, должна разобраться, что же делать главным героям, если он сам не заставил их заниматься чем-то хорошим и полезным. По мере приближения зачета меня интересовал только один вопрос – у кого списать? Окончательно же меня доконали знаки препинания в текстах бесконечных диктантов, поэтому появилось дикое желание в самом простом предложении взять да и поставить и тире, и двоеточие, и даже точку с запятой, а после выбежать из аудитории в коридор и застрелиться.

В конце пятого курса я познакомилась с одним человеком, с которым очень хотела прожить до старости. Я хорошо запомнила, что в тот день, когда это случилось, дул сильный порывистый ветер. Память стерла, во что он был одет, и что такое сказал мне в полупустом кафе, благодаря чему я через полчаса сама набрала его номер. Вот не помню и все тут, а вот ветер – очень отчетливо. Наверное, потому что в нашей истории он один был реальным и ненадуманным. Жаль, конечно, что те тихие вечера оказались лишь иллюзией счастья, жаль слепое и доверчивое, как щенок, мое сердце, которое всякий раз, когда он спускался или поднимался по лестнице в подъезде, ухало и замирало. Тогда, в то время, сделай он предложение, я непременно бы вышла замуж и, возможно, прожила с ним всю оставшуюся жизнь, если бы…если бы он уже не был женат. Мы расстались тихо, без скандалов. По сути, и винить его было не в чем – этого чужого, не мне принадлежащего человека, который, наверняка, сам того не желая, закрасил темным фломастером тот отрезок моей жизни. Но все прошло, мои чувства к нему обратились в прах, и, услышав от него, случайно встретившегося в магазине, «я развелся», я смогла найти только убогое и равнодушное «зря». С удовольствием живодера отметила я и то, что, уходя, не обернулась, более того, мне этого даже не захотелось.



После института я устроилась работать в школу, где мне с величайшей осторожностью доверили пятые и шестые классы. Несколько лет, состоящих из дней-близнецов, пролетели, как одно мгновение. Все по одному сценарию: утром – мои сорванцы, которым было глубоко наплевать на всю отечественную и мировую литературы вместе взятые; днем – опять они же и заунывные педсоветы; вечером – одиночество, прерываемое лишь мамиными звонками. Ее интересовала лишь одна тема.

– Понимаешь, рано или поздно в твоей жизни должен завестись муж… – заводила она свою шарманку.

Вообще, в моем представлении, заводиться могли: во-первых, часы, во-вторых, неуравновешенные люди, а в-третьих, что, конечно же, было самым неприятным, заводиться имели способность блохи. В моей голове, донельзя наполненной разными фантазиями, возник образ мужа-блохи – огромной, черной твари, злобно посматривающей из глубины коридора.

–… надо жить не только для себя! К тому же, как ты собираешься рожать детей?! – проповедовала мне мама.

Я говорила «не знаю», пожимала плечами и снова погружалась в свои размышления. Я начала «жить не только для себя» с перестановки мебели, потому что блоха-муж явно не пожелал торчать в прихожей. Ему захотелось иметь свой клетчатый диван, свое отделение в перегруженном моими вещами шифоньере, свою полку в ванной, но которую он сию же минуту водрузил покалеченную острыми зубами щетку и бритву, забитую мыльными волосками. Я поежилась и попыталась возразить против такой наглости, но блоха-муж подпрыгнул ко мне, подмигнул черным глазом-бусиной и сказал: «Ну, ты чего, Ленок!? Я, между прочим, с работы пришел, а ты на стол не собираешь». Я помчалась на кухню, озверело набросилась на холодильник, и в неравной борьбе отобрав у него сковороду с фальшивыми котлетами по-киевски, тут же огрела ею по конфорке газовую плиту. Насекомое брезгливо понюхало горячие полуфабрикаты, сморщилось и обиженно выдало: «Ты меня совсем не любишь!», а после ускакало в комнату и долго жаловалось своей блохе-маме.

– Нет, Лен, ну, скажи мне, как ты собираешься рожать детей? – не унималась моя родительница.

– Надеюсь, что в роддоме и естественным путем, – честно признавалась я.

– А я надеюсь, что в законном браке!

Блоха-муж требовал детей – маленьких черных блошек. Это было выше всяких моих сил! Я подошла, схватила его за лапку, вытащила на балкон и, хорошенько размахнувшись, бросила вниз. На пыльном, раскаленном от зноя асфальте от всей моей супружеской жизни осталось что-то маленькое и быстросохнущее.

Обычно после таких «задушевных» разговоров с матерью я варила кофе и пила его, стоя у окна и мечтая.

Почему же она не понимает – думала я – что это совсем непросто – взять и выскочить замуж. Хотя, конечно, если «выскочить», то очень даже просто. Ну, где мне взять того самого человека, от которого захотелось бы родить ребенка!? Конечно, он есть, просто мы пока не знаем друг о друге. Ходит себе так же, как я, по квартире, оставляет повсюду липкие темные следы от кофейных чашечек, слушает мамин бред и тоже ищет меня, чтобы вместе, всю жизнь, растить детей и оставлять круглые отпечатки на мебели…



Жила я очень замкнуто. Подруг у меня не осталось по весьма уважительной причине. Они все давно были замужем, и мне категорически воспрещалось присутствовать в их семейной реальности. А вдруг я возьму да и западу на их Петенек и Колечек!? Вон, какие у меня глазищи алчущие!

Зато, взамен всего несметного полчища девиц с колясками и рано лысеющими мужьями, у меня был один замечательный интернетный друг Джон, который, несмотря на английское имя, проживал в нашем городе и прекрасно владел русским. Вместо фотографии была какая-то фантастическая чушь. Он очень быстро втерся ко мне в доверие и стал эдаким виртуальным платком, в который можно было высморкать все свои маленькие невзгоды и размышления. Он стал единственным человеком, коему я рассказала о тех давних претендентах на руку и сердце, о маме, требующей внуков, и о своей теории относительно кофейных разводов на мебели. Джон был хорошим слушателем, иногда он давал ненавязчивые и нестандартные советы, а иногда просто писал «понимаю». Он не искал встреч со мной, не просил номера телефона и не показывал своего лица. В принципе, я тоже всерьез не интересовалась им, а просто была благодарна ему за терпение и честность. Именно он стал моей надежной опорой, когда я почувствовала, что человек, которого я так жду вечерами, действительно существует.

Когда я впервые увидела Его в нашей школе, я тут же остро ощутила желание родить Ему не одного, а даже нескольких детей, причем, как можно скорее. Однако он даже не взглянул в мою сторону.

– Кто это? – набравшись смелости, спросила я у завуча.

– Наш новый директор и преподаватель физики – Анатолий Николаевич. Знали бы вы, Елена Ивановна, какие у него рекомендации! – в упор глядя на меня, ответила она.

Разумеется, у меня рекомендаций не было вовсе, тройки в дипломе говорили сами за себя. Мне стало необычайно грустно от того, что я не учитель физики. Так бы у меня появилась призрачная надежда сцепиться с ним в споре, обсуждая вопрос о всемирном тяготении, но с точными дисциплинами у меня был полный завал, а его, я думаю, мало занимали Ремарк и Набоков.

Обгоняя самых быстрых двоечников, я ломилась в коридор, едва заслышав звонок на перемену, чтобы «нечаянно» встретиться с ним. А когда изредка это все же происходило, мне хотелось превратиться в гладко оштукатуренную серую стену, потому что было невыносимо больно слышать, как он равнодушно здоровается со мной, глядя куда-то в сторону.

Дома, проникая в интернетное пространство, я обрушивала все свои слезы и страдания на верного Джона, а в те дни, когда он не выходил на связь, чувствовала себя абсолютно несчастной. Даже мама, увидев произошедшую со мной перемену, перестала болтать о замужестве.

– Если бы ты только знал, – набирала я на клавиатуре, – насколько я ему безразлична. Хочется провалиться сквозь землю, когда он рядом…

– Лена, а может быть, он просто очень застенчивый и сам боится тебя, как огня? – спрашивал Джон.

Я терпеливо объясняла, что директор школы – высокий, видный мужчина тридцати пяти лет, к тому же знаток физики и математики, просто по природе своей не может быть тихоней. Скорее всего, в жизни у него уже есть такая же, как он сам, умная и достойная женщина, и именно поэтому ему и противно смотреть в мои светящиеся глаза.

Джон соглашался: «возможно», но просил не отчаиваться.



За несколько месяцев я настолько погрязла в своих безответных чувствах, что была на грани нервного срыва. Выход виделся один – срочно поменять место работы. С глаз долой – из сердца вон.

Джон пытался отговорить, но как-то вяло. А потом он пропал, оставив напоследок одно единственное сообщение:

«Дорогая Лена, мне было очень приятно общаться с тобой все это время. Рад, если удалось хоть чем-то помочь тебе. Дело в том, что в моей собственной жизни произошли перемены к лучшему, я встретил женщину, с которой хочу создать семью. Сама понимаешь, что наше общение с тобой теперь невозможно, мало ли что она подумает. Я желаю тебе сделать правильный выбор и не пожалеть. Всего доброго. Твой друг Джон».

Я кинулась искать его на виртуальных просторах, но пользователя с таким именем больше не существовало.

На следующее утро я положила заявление об уходе на стол секретарю. Отсчет четырнадцати дней пошел. Два дня я преподавала, как в коме, ходила на подкашивающихся ногах и направо и налево щедро раздавала пятерки, словно извиняясь за свое бегство перед учениками. На третий день Анатолий Николаевич вызвал меня к себе.

Я стояла посередине кабинета и смотрела под ноги.

– Мне бы хотелось знать причину вашего ухода, – спокойно сказал он, подошел к окну, и, заложив руки за спину, стал разглядывать школьный стадион.

Уставясь взглядом в любимую спину, я молчала и глотала слезы.

– Ну, же! Потрудитесь объяснить, – повторил он, вернулся к столу и сел.

– У меня личные обстоятельства, – промямлила я.

– Что ж, – ответил Анатолий Николаевич, – я подпишу ваше заявление, но с одним небольшим условием.

Ну, вот и конец. Все скоро закончится, и можно будет опять одной вечером, в потемках слоняясь из угла в угол, пить крепкий кофе и продолжать верить в сказку, что где-то существует еще один человек, от которого так же захочется детей. Осталось только какое-то маленькое условие, одно малюсенькое условие, и мои страдания если не прекратятся, то хотя бы притупятся. Ведь так уже было в моей жизни.

– Я согласна с любым вашим условием, – выпалила я. – Что от меня требуется?

– Совсем немного, Елена Ивановна, совсем немного. Пообещайте, что не будете меня заставлять оттирать кофейные пятна с мебели, потому что, боюсь, за целую жизнь мы с вами оставим их очень и очень много.


http://newlit.ru/~mayuchaya/4459.html