Мне всегда казалось, что географы сами не знают, что говорят, помещая
поле битвы при Мунде в стране пунических бастулов, близ теперешней Монды
(*2), милях в двух к северу от Марбельи. Согласно собственным моим
соображениям по поводу текста анонимного автора "Bellum Hispaniense" и
кое-каким сведениям, почерпнутым в превосходной библиотеке герцога
Осунского (*3), я полагал, что достопамятное место, где Цезарь в последний
раз сыграл на все против защитников республики, следует искать в
окрестностях Монтильи. Находясь в Андалусии ранней осенью 1830 года, я
совершил довольно дальнюю поездку, чтобы разрешить еще остававшиеся у меня
сомнения. Исследование, которое я в скором времени обнародую, окончательно
убедит, я надеюсь, всех добросовестных археологов. Пока моя диссертация
еще не разъяснила географической загадки, которая смущает всю ученую
Европу, я хочу вам рассказать небольшую повесть; она ни в чем не
предрешает интересного вопроса о местонахождении Мунды.
Я нанял в Кордове проводника с двумя лошадьми и двинулся в поход, не
имея иной поклажи, кроме "Записок" Цезаря и нескольких рубашек. И вот
однажды, скитаясь по возвышенной части Каченской равнины, изнемогая от
усталости, умирая от жажды, сжигаемый раскаленным солнцем, я от всей души
посылал к черту Цезаря и сыновей Помпея, как вдруг заметил поодаль от
тропинки, по которой я следовал, небольшую зеленую лужайку, поросшую
камышами и тростником. Это возвещало мне близость источника. И
действительно, когда я подъехал, предполагаемая лужайка оказалась болотом,
в котором терялся ручей, вытекавший, по-видимому, из тесного ущелья меж
двух высоких уступов сьерры (*4) Кабра. Я решил, что, подымаясь по
течению, я найду воду чище, меньше пиявок и лягушек и, быть может, немного
тени среди утесов. При въезде в ущелье мой конь заржал, и тотчас же ему
ответил другой конь, мне невидимый. Не успел я проехать и ста шагов, как
ущелье, вдруг расширяясь, обнаружило передо мной как бы природный цирк,
сплошь затененный высотою окружавших его откосов. Трудно было найти место,
сулящее путнику более приятный отдых. У подножия отвесных скал ручей
мчался, кипя, и терялся в небольшом водоеме, устланном белоснежным песком.
Пять-шесть прекрасных зеленых дубов, всегда защищенных от ветра и
освежаемых ручьем, росли по берегам, осеняя его своей густой листвой;
наконец, вокруг водоема мягкая, лоснистая трава предлагала ложе, подобного
которому было бы не сыскать ни в одной харчевне на десять миль кругом.
Не мне принадлежала честь открытия столь красивых мест. Там уже отдыхал
какой-то человек, и, когда я появился, он, по-видимому, спал. Разбуженный
ржанием, он встал и подошел к своему коню, который было воспользовался
сном хозяина, чтобы плотно пообедать окрестной травой. То был молодой
малый среднего роста, но по виду сильный, с мрачным и гордым взглядом.
Цвет его лица, должно быть, красивый когда-то, стал под действием солнца
темнее его волос. Одной рукой он взялся за недоуздок, в другой держал
медный мушкетон. Сознаюсь, что в первый миг мушкетон и свирепый облик его
обладателя меня несколько озадачили; но я перестал верить в разбойников,
постоянно про них слыша и никогда с ними не сталкиваясь. К тому же я
встречал столько честных поселян, вооружившихся до зубов, чтобы ехать на
рынок, что вид огнестрельного оружия не давал мне права подвергать
сомнению нравственность незнакомца. И потом, подумал я, на что ему мои
рубашки и эльзевировские "Записки"? Поэтому я приветствовал человека с
мушкетоном дружелюбным кивком и спросил его, улыбаясь, не нарушил ли я его
сон. Он молча смерил меня взглядом от головы до ног; потом, как бы
удовлетворенный осмотром, столь же внимательно взглянул на подъезжавшего
проводника. Я видел, как тот побледнел и остановился, выказывая явный
испуг. "Дурная встреча!" - подумал я. Но благоразумие тотчас же подсказало
мне не проявлять ни малейшего беспокойства. Я слез с лошади, велел
проводнику разнуздать ее и, опустившись на колени у ручья, погрузил в него
голову и руки; потом выпил изрядный глоток, лежа ничком, как плохие воины
Гедеона (*5).
Тем временем я наблюдал за своим проводником и за незнакомцем. Первый
приближался с видимой неохотой; второй же как будто не замышлял против нас
ничего дурного, ибо коня он отпустил, а мушкетон, который он сперва держал
наперевес, теперь был опущен к земле.
Не считая нужным обижаться на недостаточное внимание, оказанное моей
особе, я растянулся на траве и с непринужденным видом спросил у человека с
мушкетоном, нет ли у него огня. В то же время я вынул портсигар.
Незнакомец, все так же молча, порылся у себя в кармане, достал огниво и
поспешил высечь для меня огонь. Бесспорно, он делался общительнее, ибо сел
против меня, не расставаясь, однако же, с оружием. Закурив, я выбрал
лучшую из оставшихся у меня сигар и спросил его, курит ли он.
- Да, сеньор, - ответил он.
То были первые слова, которые он произнес, и я заметил, что "s" он
произносит не по-андалусски [андалусцы произносят "s" с придыханием, так
что смешивают его с мягким "c" и "z", которые испанцами выговариваются как
английское "th"; по одному лишь слову senor можно узнать андалусца], из
чего я заключил, что это путешественник, как и я, только что не археолог.
- Вот эта недурна, - сказал я, предлагая ему настоящую гаванскую
регалию (*6).
Он слегка наклонил голову, запалил свою сигару о мою, поблагодарил
вторичным кивком, потом принялся курить со всей видимостью живейшего
удовольствия.
- Ах! - воскликнул он, медленно выпуская первый клуб дыма изо рта и
ноздрей. - Как давно я не курил!
В Испании угощение сигарой устанавливает отношения гостеприимства,
подобно тому как на Востоке дележ хлеба и соли. Незнакомец оказался
разговорчивее, чем я думал. Впрочем, хоть он и заявил, что живет в
Монтильском округе, он был, по-видимому, довольно плохо знаком с
местностью. Он не знал наименования прелестной долины, где мы находились;
не мог назвать ни одной окрестной деревни; наконец, когда я его спросил,
не встречал ли он поблизости разрушенных стен, больших черепиц с
закраинами, изваянных камней, он признался, что на подобные вещи никогда
не обращал внимания. Зато он выказал себя знатоком по части лошадей. Он
раскритиковал мою, что было нетрудно; потом рассказал мне родословную
своего коня, знаменитого кордовского завода: действительно, благородное
животное, такое выносливое, по словам хозяина, что прошло однажды тридцать
миль за день галопом и крупной рысью. Посреди своей речи незнакомец вдруг
запнулся, словно спохватившись и сердясь, что сказал лишнее. "Дело в том,
что я очень торопился в Кордову, - продолжал он с легким смущением. - Мне
надо было хлопотать в суде по поводу одной тяжбы..." Говоря это, он
взглянул на Антоньо, моего проводника, который потупил взор.
Тень и ручей настолько меня очаровали, что я вспомнил про ломти
превосходной ветчины, положенные моими монтильскими друзьями в сумку моего
проводника. Я велел их принести и пригласил незнакомца принять участие в
походном завтраке. Если он давно не курил, то не ел он, должно быть, по
меньшей мере двое суток. Он глотал, как голодный волк. Я решил, что
встреча со мною ниспослана бедному малому свыше. Проводник мой меж тем ел
мало, пил еще того меньше и не говорил вовсе, хотя с самого начала нашего
путешествия проявил себя беспримерным болтуном. Присутствие нашего гостя,
по-видимому, его стесняло, и какая-то недоверчивость отстраняла их друг от
друга, хоть я и не мог разгадать ее причины.
Уже исчезли последние крошки хлеба и ветчины; мы выкурили каждый по
второй сигаре; я велел проводнику взнуздать лошадей и собирался проститься
с моим новым приятелем, как вдруг тот меня спросил, где я думаю провести
ночь.
Не успев обратить внимания на предостерегающий знак проводника, я
ответил, что направляюсь в Воронью венту.
- Скверный ночлег для такого человека, как вы, сеньор... Я тоже туда
еду, и если вы мне позволите вас проводить, мы поедем вместе.
- С удовольствием, - сказал я, садясь в седло. Проводник, державший
стремя, снова мне подмигнул. Я в ответ пожал плечами, как бы говоря ему,
что нисколько не тревожусь, и мы двинулись в путь.
Таинственные знаки Антоньо, его беспокойство, некоторые вырвавшиеся у
незнакомца слова, в особенности же его тридцатимильный пробег и
малоправдоподобное объяснение такового уже помогли мне составить мнение о
моем попутчике. Я не сомневался, что имею дело с контрабандистом, быть
может, с бандитом, но не все ли мне было равно? Я достаточно хорошо знал
характер испанцев, чтобы быть вполне уверенным, что мне нечего бояться
человека, с которым мы вместе ели и курили. Самое его присутствие было
надежной защитой на случай какой-либо дурной встречи. К тому же я был рад
узнать, что такое разбойник. С ними встречаешься не каждый день, и есть
известная прелесть в соседстве человека опасного, в особенности когда
чувствуешь его кротким и прирученным.
Я надеялся понемногу вызвать незнакомца на откровенность и, невзирая на
подмигивания проводника, навел разговор на разбойников с большой дороги.
Разумеется, я отзывался о них почтительно. В то время в Андалусии имелся
знаменитый бандит по имени Хосе Мария, подвиги которого были у всех на
устах. "Что, если рядом со мной Хосе Мария?" (*7) - говорил я себе... Я
повторил рассказы, которые слышал об этом герое, все, впрочем, к его
чести, и громко выразил восхищение его храбростью и великодушием.
- Хосе Мария - просто шут, - холодно произнес незнакомец.
"Судит он себя по заслугам, или же это излишняя скромность с его
стороны? - спрашивал я себя мысленно, ибо, всматриваясь в своего спутника,
я обнаруживал в нем приметы Хосе Марии, объявления о которых часто видывал
на воротах андалусских городов. - Да, это он... Светлые волосы, голубые
глаза, большой рот, отличные зубы, маленькие руки; тонкая рубашка,
бархатная куртка с серебряными пуговицами, белые кожаные гетры, гнедая
лошадь... Никаких сомнений. Но не будем нарушать его инкогнито".
Мы подъехали к венте. Она оказалась именно такой, как он мне ее описал,
то есть одной из самых жалких, какие я когда-либо встречал. Большая
комната служила и кухней, и столовой, и спальней. Огонь разводили тут же
посредине, на плоском камне, и дым выходил через проделанную в крыше дыру,
или, вернее, задерживался, образуя облако в нескольких футах над землей.
Вдоль стен было разостлано пять или шесть старых ослиных попон: то были
постели для путешественников. В двадцати шагах от дома, или, вернее, от
этой единственной описанной мною комнаты, возвышалось нечто вроде сарая,
служившего конюшней. В этом прелестном жилище не было иных живых существ,
по крайней мере в ту минуту, кроме старухи и девочки лет десяти -
двенадцати, черных, как сажа, и одетых в ужасные лохмотья. "И это все, что
осталось от населения Бэтической Мунды! - подумал я. - О Цезарь! О Секст
Помпеи! Как бы вы удивились, если бы вернулись в мир!"
При виде моего спутника у старухи вырвалось удивленное восклицание.
- Ах! Сеньор дон Хосе! - промолвила она.
Дон Хосе нахмурил брови и поднял руку повелительным движением, тотчас
же заставившим старуху замолчать. Я обернулся к проводнику и сделал ему
незаметный знак, давая понять, что ему нечего пояснять мне, с каким
человеком я собираюсь провести ночь. Ужин был лучше, нежели я ожидал. Нам
подали на маленьком столике, не выше фута, старого вареного петуха с рисом
и множеством перца, потом перец на постном масле, наконец, _гаспачо_,
нечто вроде салата из перца. Благодаря этим трем острым блюдам нам
пришлось часто прибегать к бурдюку с монтильским вином, которое оказалось
превосходным. После ужина, заметив висевшую на стене мандолину, - в
Испании повсюду мандолины, - я спросил прислуживавшую нам девочку, умеет
ли она на ней играть.
- Нет, - отвечала она. - Но дон Хосе так хорошо играет!
- Будьте так добры, - обратился я к нему, - спойте мне что-нибудь; я
страстно люблю вашу национальную музыку.
- Я ни в чем не могу отказать столь любезному господину, который
угощает меня такими великолепными сигарами! - весело воскликнул дон Хосе
и, велев подать себе мандолину, запел, подыгрывая на ней; голос его был
груб, но приятен, напев - печален и странен; что же касается слов, то я
ничего не понял.
- Если я не ошибаюсь, - сказал я ему, - это вы пели не испанскую песню.
Она похожа на _сорсико_ (*8), которые мне приходилось слышать в Провинциях
[привилегированные провинции, пользующиеся особыми правами, то есть Алава,
Бискайя, Гипускоа и часть Наварры; местный язык там баскский], а слова,
должно быть, баскские.
- Да, - мрачно ответил дон Хосе.
Он положил мандолину наземь и, скрестив руки, стал смотреть на
потухавший огонь с видом какой-то странной грусти. Освещенное стоявшей на
столике лампой, его лицо, благородное и в то же время свирепое, напоминало
мне мильтоновского Сатану (*9). Быть может, как и он, мой спутник думал о
покинутом крае, об изгнании, которому он подвергся по своей вине. Я
старался оживить беседу, но он не отвечал, поглощенный своими печальными
мыслями. Старуха уже улеглась в углу комнаты, за дырявым одеялом,
повешенным на веревке. Девочка последовала за ней в это убежище,
предназначенное для прекрасного пола. Тогда мой проводник, встав,
пригласил меня сходить с ним в конюшню; но при этих словах дон Хосе,
словно вдруг очнувшись, резко спросил его, куда он идет.
- В конюшню, - ответил проводник.
- Зачем? У лошадей есть корм. Ложись здесь, сеньор позволит.
- Я боюсь, не больна ли лошадь сеньора; мне бы хотелось, чтобы сеньор
ее посмотрел; может быть, он укажет, что с ней делать.
Было ясно, что Антоньо желает поговорить со мной наедине; но мне не
хотелось возбуждать подозрений в доне Хосе, и я полагал, что в этом случае
лучше всего выказать полнейшее доверие. Поэтому я ответил Антоньо, что в
лошадях ничего не смыслю и хочу спать. Дон Хосе пошел за ним в конюшню и
вскоре вернулся оттуда один. Он сказал мне, что лошадь здорова, но что мой
проводник считает ее весьма драгоценным животным, трет ее своей курткой,
чтобы она вспотела, и собирается провести ночь за этим приятным занятием.
Тем временем я улегся на ослиные попоны, старательно закутавшись в плащ,
чтобы к ним не прикасаться. Попросив у меня извинения за то, что он
осмеливается лечь рядом со мной, дон Хосе расположился у двери,
предварительно освежив порох в своем мушкетоне, который он положил под
сумку, служившую ему подушкой. Пожелав друг другу покойной ночи, оба мы
через пять минут спали глубоким сном.
Я считал себя достаточно усталым, чтобы спать в подобном пристанище; но
час спустя пренеприятный зуд нарушил мою дремоту. Как только я понял его
природу, я встал в убеждении, что лучше провести остаток ночи под открытым
небом, чем под этим негостеприимным кровом. Я на цыпочках подошел к
дверям, перешагнув через ложе дона Хосе, почивавшего сном праведника, и
ухитрился выйти из дому, не разбудив его. Возле двери была широкая
деревянная скамья; я растянулся на ней и устроился, как мог, чтобы доспать
ночь. Я уже собрался вторично закрыть глаза, как вдруг мне почудилось,
будто передо мною проходят тень человека и тень коня, движущихся
совершенно бесшумно. Я приподнялся на своем ложе, и мне показалось, что я
вижу Антоньо. Удивленный его выходом из конюшни в такой поздний час, я
встал и пошел ему навстречу. Увидев меня, он остановился.
- Где он? - шепотом спросил меня Антоньо.
- В венте; спит; он не боится клопов. Куда это вы ведете лошадь?
Тут я заметил, что Антоньо, желая без шума вывести лошадь из сарая,
тщательно закутал ей ноги в обрывки старой попоны.
- Говорите тише, - сказал мне Антоньо, - ради бога! Вы не знаете, что
это за человек. Это Хосе Наварро, знаменитейший бандит Андалусии. Я весь
день делал вам знаки, которых вы не желали понимать.
- Бандит или не бандит, не все ли равно? - отвечал я. - Нас он не
грабил, и я держу пари, что он об этом и не помышляет.
- Пусть так; но тот, кто его выдаст, получит двести дукатов. Я знаю,
что в полутора милях отсюда находится уланский пост, и еще до зари приведу
сюда нескольких дюжих молодцов. Я бы взял его коня, но он такой злой, что
никого не подпускает к себе, кроме Наварро.
- Черт бы вас побрал! - сказал я ему. - Что худого вам сделал этот
несчастный, чтобы его выдавать? И потом, уверены ли вы, что это и есть тот
разбойник, о котором вы говорите?
- Вполне уверен; давеча он пошел за мной в конюшню и сказал мне: "Ты
как будто меня знаешь; если ты скажешь этому доброму господину, кто я
такой, я пущу тебе пулю в лоб". Оставайтесь, сеньор, оставайтесь с ним;
вам нечего бояться. Пока вы тут, он ни о чем не догадается.
Разговаривая, мы настолько отошли от венты, что звука подков уже не
могло быть слышно. Антоньо мигом освободил коня от отрепьев, которыми он
ему окутал ноги; он собирался сесть в седло. Я мольбами и угрозами пытался
его удержать.
- Я бедный человек, сеньор, - отвечал он. - Двумястами дукатов
брезговать не приходится, в особенности когда представляется случай
избавить край от такой язвы. Но смотрите: если Наварро проснется, он
схватится за мушкетон, и тогда берегитесь! Я-то слишком далеко зашел,
чтобы отступать; устраивайтесь как знаете.
Мошенник уже сидел верхом; он пришпорил коня, и впотьмах я скоро
потерял его из виду.
Я был очень рассержен на своего проводника и изрядно встревожен.
Поразмыслив минуту, я решился и вошел в венту. Дон Хосе все еще спал,
вероятно, набираясь сил после трудов и треволнений нескольких беспокойных
ночей. Мне пришлось основательно встряхнуть его, чтобы разбудить. Я
никогда не забуду его дикого взгляда и движения, которое он сделал, чтобы
схватить мушкетон, предусмотрительно отставленный мною подальше от
постели.
- Сеньор! - сказал я ему. - Извините, что я вас бужу, но у меня к вам
глупый вопрос: было ли бы вам приятно, если бы сюда явилось полдюжины
улан?
Он вскочил на ноги и спросил меня грозным голосом:
- Кто вам это сказал?
- Если предупреждение идет на пользу, то не все ль равно, от кого оно
исходит?
- Ваш проводник меня предал, но он поплатится! Где он?
- Не знаю... В конюшне, должно быть... Но мне сказали...
- Кто?.. Старуха не могла сказать.
- Кто-то, кого я не знаю... Без дальних слов: есть у вас основания не
дожидаться солдат или нет? Если есть, то не теряйте времени, а если нет,
то покойной ночи, и извините меня, что я прервал ваш сон.
- Ах, этот проводник, этот проводник! Он мне сразу показался
подозрительным... но... ничего, мы с ним сосчитаемся!.. Прощайте, сеньор.
Да воздаст вам бог за услугу, которую вы мне оказали. Я не настолько уж
плох, как вы можете думать... да, во мне что-то есть еще, что заслуживает
сострадания порядочного человека... Прощайте, сеньор. Я жалею об одном,
что ничем не могу отплатить вам...
- В отплату за мою услугу обещайте мне, дон Хосе, никого не
подозревать, не думать о мести... Нате, вот вам сигары на дорогу;
счастливого пути!
И я протянул ему руку. Он молча пожал ее, взял свой мушкетон и сумку и,
сказав что-то старухе на непонятном мне наречии, побежал к сараю.
Несколько мгновений спустя я услыхал, как он скачет по равнине.
Я же снова лег на скамью, но уснуть не мог. Я задавал себе вопрос,
правильно ли я поступил, спасая от виселицы вора и, быть может, убийцу
потому только, что поел с ним ветчины и рису по-валенсийски. Не предал ли
я своего проводника, совершавшего законное дело, не обрек ли я его мести
негодяя? Но долг гостеприимства!.. Дикарский предрассудок, говорил я себе,
я буду ответствен за все преступления, которые совершит этот бандит... Но
предрассудок ли, однако, этот внутренний голос, не сдающийся ни на какие
доводы? Быть может, из щекотливого положения, в котором я очутился, мне
нельзя было выйти без укоров совести. Я все еще пребывал в величайшей
неуверенности относительно нравственности моего поступка, как вдруг увидел
полдюжины приближающихся всадников с Антоньо, благоразумно следовавшим в
арьергарде. Я пошел им навстречу и сообщил, что бандит спасся бегством
тому уже два с лишним часа... Старуха на вопрос ефрейтора отвечала, что
Наварро она знает, но что, живя одиноко, она ни за что бы не донесла на
него, потому что могла бы поплатиться за это жизнью. Она добавила, что
когда он у нее останавливается, он всегда уезжает среди ночи. Мне же
пришлось отправиться за несколько миль предъявить паспорт и подписать
заявление у алькайда (*10), после чего мне разрешили продолжать мои
археологические разыскания. Антоньо был на меня зол, подозревая, что это я
помешал ему заработать двести дукатов. Все же в Кордове мы расстались
друзьями; там я его вознаградил, насколько то позволяло состояние моих
финансов.

В Кордове я провел несколько дней. Мне указали на одну рукопись
доминиканской библиотеки, где я мог найти интересные сведения о древней
Мунде. Весьма радушно принятый добрыми монахами, дни я проводил в их
монастыре, а вечером гулял по городу. В Кордове, на закате солнца, на
набережной, идущей вдоль правого берега Гуадалкивира, бывает много
праздного народа. Там дышишь испарениями кожевенного завода, доныне
поддерживающего старинную славу тамошних мест по части выделки кож; но
зато можно любоваться зрелищем, которое чего-нибудь да стоит. За несколько
минут до "ангелуса" (*11) множество женщин собирается на берегу реки,
внизу набережной, которая довольно высока. Ни один мужчина не посмел бы
вмешаться в эту толпу. Когда звонят "ангелус", считается, что настала
ночь. При последнем ударе колокола все эти женщины раздеваются и входят в
воду. И тут подымаются крик, смех, адский шум. С набережной мужчины
смотрят на купальщиц, тараща глаза и мало что видят. Между тем эти смутные
бель очертания, вырисовывающиеся на темной синеве рею приводят в действие
поэтические умы, и при некотором воображении нетрудно представить себе
купающуюся с нимфами Диану, не боясь при этом участи Актеона (*12). Мне
рассказывали, что однажды несколько сорванцов сложились и задобрили
соборного звонаря, чтобы он прозвонил "ангелус" двадцатью минутами раньше
урочного часа. Хотя было еще совсем светло, гуадалкивирские нимфы не стали
колебаться и, полагаясь больше на "ангелус", чем на солнце, со спокойной
совестью совершили свой купальный туалет, который всегда крайне прост.
Меня при этом не было. В мое время звонарь был неподкупен, сумерки -
темны, и только кошка могла бы отличить самую старую торговку апельсинами
от самой хорошенькой кордовской гризетки.
Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил, облокотясь
на перила набережной; вдруг какая-то женщина, поднявшись по лестнице от
реки, села рядом со мной. В волосах у нее был большой букет жасмина,
лепестки которого издают вечером одуряющий запах. Одета была она просто,
пожалуй, даже бедно, во все черное, как большинство гризеток по вечерам.
Женщины из общества носят черное только утром; вечером они одеваются a la
francesa [на французский лад, по-французски (исп.)]. Подходя ко мне, моя
купальщица уронила на плечи мантилью, покрывавшую ей голову, "и в свете
сумрачном, струящемся от звезд" (*13), я увидел, что она невысока ростом,
молода, хорошо сложена и что у нее огромные глаза. Я тотчас же бросил
сигару. Она оценила этот вполне французский знак внимания и поспешила мне
сказать, что очень любит запах табака и даже сама курит, когда ей
случается найти мягкие _папелито_ [папироса (исп.)]. По счастью, у меня в
портсигаре как раз такие были, и я счел долгом ей их предложить. Она
соблаговолила взять один и закурила его о кончик горящей веревки, которую
за медную монету нам принес мальчик. Смешивая клубы дыма, мы с прекрасной
купальщицей так заговорились, что остались на набережной почти одни. Я
счел, что не поступлю нескромно, предложив ей пойти в _неверию_ [кафе, где
имеется ледник, или, вернее, склад снега; в Испании в каждой деревне есть
такая неверия] съесть мороженого. Немного подумав, она согласилась; но
прежде чем решиться, захотела узнать, который час. Я поставил свои часы на
бой, и этот звон очень ее удивил.
- Каких только изобретений у вас нет, у иностранцев! Из какой вы
страны, сеньор? Англичанин, должно быть? [В Испании всякого
путешественника, у которого нет с собой образцов коленкора или шелка,
считают англичанином, инглесито. То же самое на Востоке. В Халкиде я имел
честь быть представленным как милордос францезос.]
- Француз и ваш покорнейший слуга. А вы, сеньора или сеньорита, вы,
вероятно, родом из Кордовы?
- Нет.
- Во всяком случае, вы андалуска. Я это слышу по вашему мягкому
выговору.
 - Если вы так хорошо различаете произношение, вы должны догадаться, кто я.
- Я полагаю, что вы из страны Иисуса, в двух шагах от рая.
(Этой метафоре, означающей Андалусию, меня научил мой приятель
Франсиско Севилья, известный пикадор (*14).)
- Да, рай... Здешние люди говорят, что он создан не для нас.
- Так, значит, вы мавританка или... - Я запнулся, не смея сказать:
еврейка.
- Да полноте! Вы же видите, что я цыганка; хотите, я вам _скажу бахи_?
[погадаю] Слышали вы когда-нибудь о Карменсите? Это я.
В те времена - тому уже пятнадцать лет - я был таким нехристем, что не
отшатнулся в ужасе, увидев рядом с собой ведьму. "Что ж! - подумал я. - На
той неделе я ужинал с грабителем с большой дороги, покушаем сегодня
мороженого с приспешницей дьявола. Когда путешествуешь, надо видеть все".
У меня была и другая причина поддержать с ней знакомство. По выходе из
коллежа - признаюсь к своему стыду - убил некоторое время на изучение
тайных наук и даже несколько раз пытался заклинать духа тьмы. Давно уже
исцелившись от страсти к подобного рода изысканиям, я все же продолжал
относиться с известным любопытством ко всяким суевериям и теперь рад был
случаю узнать, на какой высоте стоит искусство магии у цыган.
Беседуя, мы вошли в неверию и уселись за столик, озаренный свечой под
стеклянным колпачком. Тут я мог вдоволь разглядывать свою _хитану_ (*15),
в то время как добрые люди, сидя за мороженым, дивились, видя меня в таком
обществе.
Я сильно сомневаюсь в чистокровности сеньориты Кармен; во всяком
случае, она была бесконечно красивее всех ее соплеменниц, которых я
когда-либо встречал. Чтобы женщина была красива, надо, говорят испанцы,
чтобы она совмещала тридцать "если", или, если угодно, чтобы ее можно было
определить при помощи десяти прилагательных, применимых каждое к трем
частям ее особы. Так, три вещи у нее должны быть черные: глаза, веки и
брови; три - тонкие: пальцы, губы, волосы, и т.д. Об остальном можете
справиться у Брантома (*16). Моя цыганка не могла притязать на все эти
совершенства. Ее кожа, правда, безукоризненно гладкая, цветом близко
напоминала медь. Глаза у нее были раскосые, но чудесно вырезанные: губы
немного полные, но красиво очерченные, а за ними виднелись зубы, белее
очищенных миндалин. Ее волосы, быть может, немного грубые, были черные, с
синим, как вороново крыло, отливом, длинные и блестящие. Чтобы не утомлять
вас слишком подробным описанием, скажу коротко, что с каждым недостатком
она соединяла достоинство, быть может, еще сильнее выступавшее в силу
контраста. То была странная и дикая красота, лицо, которое на первый
взгляд удивляло, но которое нельзя было забыть. В особенности у ее глаз
было какое-то чувственное и в то же время жестокое выражение, какого я не
встречал ни в одном человеческом взгляде. Цыганский глаз - волчий глаз,
говорит испанская поговорка, и это - верное замечание. Если вам некогда
ходить в зоологический сад, чтобы изучать взгляд волка, посмотрите на вашу
кошку, когда она подстерегает воробья.
Было бы, конечно, смешно, чтобы вам гадали в кафе. А потому я попросил
хорошенькую колдунью разрешить мне проводить ее домой; она легко
согласилась, но захотела еще раз справиться о времени и снова попросила
меня поставить часы на бой.
- Они действительно золотые? - сказала она, разглядывая их с
необыкновенным вниманием.
Когда мы вышли, стояла темная ночь; лавки были большей частью заперты,
а улицы почти пусты. Мы перешли Гуадалкивирский мост и в конце предместья
остановились у дома, отнюдь не похожего на дворец. Нам отворил мальчик.
Цыганка сказала ему что-то на незнакомом мне языке; впоследствии я узнал,
что это _роммани_, или _чипе кальи_, наречие хитанов. Мальчик тотчас же
исчез, оставив нас одних в довольно большой комнате, где стояли небольшой
стол, два табурета и баул. Еще я должен упомянуть кувшин с водой, груду
апельсинов и вязку лука.
Когда мы остались наедине, цыганка достала из баула карты, по-видимому,
уже немало послужившие, магнит, высохшего хамелеона и кое-какие другие
предметы, потребные для ее искусства. Потом она велела мне начертить
монетой крест на левой ладони, и магический обряд начался. Ни к чему
излагать вам ее предсказания; что же касается ее приемов, то было
очевидно, что она и впрямь колдунья.
К сожалению, нам скоро помешали. Внезапно с шумом отворилась дверь, и
человек, до самых глаз закутанный в бурый плащ, вошел в комнату, не
очень-то любезно окликая цыганку. Я не понимал, что он говорил, но по его
голосу можно было судить, что он чем-то весьма недоволен. При виде его
_хитана_ не выказала ни удивления, ни досады, но бросилась ему навстречу и
с необычайной поспешностью стала ему что-то говорить на таинственном
языке, которым уже пользовалась в моем присутствии. Слово _паильо_, часто
повторявшееся, было единственное, которое я понимал. Я знал, что так
цыгане называют всякого человека чуждого им племени. Полагая, что речь
идет обо мне, я готовился к щекотливому объяснению; уже я сжимал в руке
ножку одного из табуретов и строил про себя умозаключения, дабы с
точностью установить миг, когда будет уместно швырнуть им в голову
пришельца. Тот резко оттолкнул цыганку и двинулся ко мне; потом, отступив
на шаг:
- Ах, сеньор, - сказал он, - это вы!
Я в свой черед взглянул на него и узнал моего друга дона Хосе. В эту
минуту я немного жалел, что не дал его повесить.
- Э, да это вы, мой удалец! - воскликнул я, смеясь насколько мог
непринужденно. - Вы прервали сеньориту, как раз когда она сообщала мне
преинтересные вещи.
- Все такая же! Этому будет конец, - процедил он сквозь зубы, устремляя
на нее свирепый взгляд.
Между тем цыганка продолжала ему что-то говорить на своем наречии. Она
постепенно воодушевлялась. Ее глаза наливались кровью и становились
страшны, лицо перекашивалось, она топала ногой. Мне казалось, что она
настойчиво убеждает его что-то сделать, но что он не решается. Что это
было, мне представлялось совершенно ясным при виде того, как она быстро
водила своей маленькой ручкой взад и вперед под подбородком. Я склонен был
думать, что речь идет о том, чтобы перерезать горло, и имел основания
подозревать, что горло это - мое.
На этот поток красноречия дон Хосе ответил всего лишь двумя-тремя
коротко произнесенными словами. Тогда цыганка бросила на него полный
презрения взгляд, затем, усевшись по-турецки в углу, выбрала апельсин,
очистила его и принялась есть.
Дон Хосе взял меня под руку, отворил дверь и вывел меня на улицу. Мы
прошли шагов двести в полном молчании. Потом, протянув руку:
- Все прямо, - сказал он, - и вы будете на мосту.
Он тотчас же повернулся и быстро пошел прочь. Я возвратился к себе в
гостиницу немного сконфуженный и в довольно дурном расположении духа. Хуже
всего было то, что, раздеваясь, я обнаружил исчезновение моих часов.
По некоторым соображениям я не пошел на следующий день потребовать их
обратно и не обратился к коррехидору с просьбой их разыскать. Я закончил
свою работу над доминиканской рукописью и уехал в Севилью. Постранствовав
несколько месяцев по Андалусии, я решил вернуться в Мадрид, и мне пришлось
снова проезжать через Кордову. Я не собирался задерживаться там надолго,
ибо невзлюбил этот прекрасный город с его гуадалкивирскими купальщицами.
Но чтобы повидать некоторых друзей и выполнить кое-какие поручения, мне
нужно было провести по меньшей мере три-четыре дня в древней столице
мусульманских владык (*17).
Едва я появился вновь в доминиканском монастыре, один из монахов,
всегда живо интересовавшийся моими изысканиями о местонахождении Мунды,
встретил меня с распростертыми объятиями, восклицая:
- Хвала создателю! Милости просим, дорогой мой друг. Мы все считали,
что вас нет в живых, и я сам множество раз прочел "Pater" и "Ave" (*18), о
чем не жалею, за упокой вашей души. Так, значит, вас не убили; а что вас
обокрали, это мы знаем!
- Как так? - спросил я его не без удивления.
- Ну да, вы же знаете эти прекрасные часы, которые вы в библиотеке
ставили на бой, когда мы вам говорили, что пора идти в церковь. Так они
нашлись, вам их вернут.
- То есть, - перебил я его смущенно, - я их потерял...
- Мошенник под замком, а так как известно, что он способен застрелить
христианина из ружья, чтобы отобрать у него песету, то мы умирали от
страха, что он вас убил. Я с вами схожу к коррехидору, и вам вернут ваши
чудесные часы. А потом посмейте рассказывать дома, что в Испании
правосудие не знает своего ремесла!
- Я должен сознаться, - сказал я ему, - что мне было бы приятнее
остаться без часов, чем показывать против бедного малого, чтобы его потом
повесили, особенно потому... потому...
- О, вам не о чем беспокоиться! Он достаточно себя зарекомендовал, и
дважды его не повесят. Говоря - повесят, я не совсем точен. Этот ваш вор -
идальго; поэтому его послезавтра без всякой пощады удавят [в 1830 году
дворянство еще пользовалось этой привилегией; теперь, при конституционном
строе (*19), право на гарроту предоставлено и простому народу]. Вы видите,
что одной кражей больше или меньше для него все равно. Добро бы он еще
только воровал! Но он совершил несколько убийств, одно другого ужаснее.
- Как его зовут?
- Здесь он известен под именем Хосе Наварро; но у него есть еще
баскское имя, которого нам с вами ни за что не выговорить. Знаете, с ним
можно повидаться, и вы, который интересуетесь местными особенностями, не
должны упускать случая узнать, как в Испании мошенники отправляются на тот
свет. Он в часовне, и отец Мартинес вас проводит.
Мой доминиканец так настаивал, чтобы я взглянул на приготовления к
"карошенький маленький пофешенья" (*20), что я не мог отказаться. Я
отправился к узнику, захватив с собой пачку сигар, которые, я надеялся,
оправдали бы в его глазах мою нескромность.
Меня впустили к дону Хосе, когда он обедал. Он довольно холодно кивнул
мне головой и вежливо поблагодарил меня за принесенный подарок. Пересчитав
сигары в пачке, которую я ему вручил, он отобрал несколько штук и вернул
мне остальные, заметив, что так много ему не потребуется.
Я спросил его, не могу ли я с помощью денег или при содействии моих
друзей добиться смягчения его участи. Сначала он пожал плечами, грустно
улыбнувшись; потом, подумав, попросил меня отслужить обедню за упокой его
души.
- Не могли ли бы вы, - добавил он застенчиво, - не могли ли бы вы
отслужить еще и другую за одну особу, которая вас оскорбила?
- Разумеется, дорогой мой, - сказал я ему. - Но только, насколько я
знаю, никто меня не оскорблял в этой стране.
Он взял мою руку и пожал ее с серьезным лицом. Помолчав, он продолжал:
- Могу я вас попросить еще об одной услуге?.. Возвращаясь на родину,
вы, может быть, будете проезжать через Наварру; во всяком случае, вы
будете в Витории, которая оттуда недалеко.
- Да, - отвечал я, - я, конечно, буду в Витории; но возможно, что заеду
и в Памплону, а ради вас я, пожалуй, охотно сделаю этот крюк.
- Так вот, если вы заедете в Памплону, вы увидите много для вас
интересного... Это красивый город... Я вам дам этот образок (он показал
мне серебряный образок, висевший у него на шее), вы завернете его в
бумагу... - он остановился, чтобы одолеть волнение, - и передадите его или
велите передать одной женщине, адрес которой я вам скажу. Вы скажете, что
я умер, но не скажете, как.
Я обещал исполнить его поручение. Я был у него на следующий день и
провел с ним несколько часов. Из его уст я услышал печальную повесть,
которую здесь привожу.

- Я родился, - сказал он, - в Элисондо, в Бастанской долине. Зовут меня
дон Хосе Лисаррабенгоа, и вы достаточно хорошо знаете Испанию, сеньор,
чтобы сразу же заключить по моему имени, что я баск и чистокровный
христианин. Если я называю себя _дон_, то это потому, что имею на то
право, и, будь я в Элисондо, я бы вам показал мою родословную на
пергаменте. Из меня хотели сделать священника и заставляли учиться, но
преуспевал я плохо. Я слишком любил играть в мяч, это меня и погубило.
Когда мы, наваррцы, играем в мяч, мы забываем все. Как-то раз, когда я
выиграл, один алавский юнец затеял со мной ссору; мы взялись за _макилы_
[баскские палки с железными наконечниками], и я опять его победил; но
из-за этого мне пришлось уехать. Мне повстречались драгуны, и я поступил в
Альмансский кавалерийский полк. Наши горцы быстро выучиваются военному
делу. Вскоре я сделался ефрейтором, и меня обещали произвести в вахмистры,
но тут, на мою беду, меня назначили в караул на севильскую табачную
фабрику. Если вы бывали в Севилье, вы, должно быть, видели это большое
здание за городской стеной, над Гуадалкивиром. Я как сейчас вижу его
ворота и кордегардию рядом. На карауле испанцы играют в карты или спят; я
же, как истый наваррец, всегда старался быть чем-нибудь занят. Я делал из
латунной проволоки цепочку для своего затравника. Вдруг товарищи говорят:
"Вот и колокол звонит; сейчас девицы вернутся на работу". Вы, быть может,
знаете, сеньор, что на фабрике работают по меньшей мере четыреста -
пятьсот женщин. Это они крутят сигары в большой палате, куда мужчин не
допускают без разрешения _вейнтикуатро_ [чиновник, ведающий городской
полицией и благоустройством города], потому что женщины, когда жарко,
ходят там налегке, в особенности молодые. Когда работницы возвращаются на
фабрику после обеда, множество молодых людей толпится на их пути и городит
им всякую всячину. Редкая девица отказывается от тафтяной мантильи, и
рыболовам стоит только нагнуться, чтобы поймать рыбку. Пока остальные
глазели, я продолжал сидеть на скамье у ворот. Я был молод тогда; я все
вспоминал родину и считал, что не может быть красивой девушки без синей
юбки и спадающих на плечи кос [обычный костюм крестьянок Наварры и
баскских провинций]. К тому же андалусок я боялся; я еще не привык к их
повадке: вечные насмешки, ни одного путного слова. Итак, я уткнулся носом
в свою цепочку, как вдруг слышу, какие-то штатские говорят: "Вот
цыганочка". Я поднял глаза и увидел ее. Это было в пятницу, и этого я
никогда не забуду. Я увидел Кармен, которую вы знаете, у которой мы с вами
встретились несколько месяцев тому назад.
На ней была очень короткая красная юбка, позволявшая видеть белые
шелковые чулки, довольно дырявые, и хорошенькие туфельки красного сафьяна,
привязанные лентами огненного цвета. Она откинула мантилью, чтобы видны
были плечи и большой букет акации, заткнутый за вырез сорочки. В зубах у
нее тоже был цветок акации, и она шла, поводя бедрами, как молодая
кобылица кордовского завода. У меня на родине при виде женщины в таком
наряде люди бы крестились. В Севилье же всякий отпускал ей какой-нибудь
бойкий комплимент по поводу ее внешности; она каждому отвечала, строя
глазки и подбочась, бесстыдная, как только может быть цыганка. Сперва она
мне не понравилась, и я снова принялся за работу; но она, следуя обычаю
женщин и кошек, которые не идут, когда их зовут, и приходят, когда их не
звали, остановилась передо мной и заговорила.
- Кум! - обратилась она ко мне на андалусский лад. - Подари мне твою
цепочку, чтобы я могла носить ключи от моего денежного сундука.
- Это для моей булавки (*21), - отвечал я ей.
- Для твоей булавки! - воскликнула она, смеясь. - Видно, сеньор плетет
кружева, раз он нуждается в булавках.
Все кругом засмеялись, а я почувствовал, что краснею, и не нашелся, что
ответить.
- Сердце мое! - продолжала она. - Сплети мне семь локтей черных кружев
на мантилью, милый мой булавочник!
И, взяв цветок акации, который она держала в зубах, она бросила его мне
щелчком прямо между глаз. Сеньор! Мне показалось, что в меня ударила
пуля... Я не знал, куда деваться, и торчал на месте, как доска. Когда она
прошла на фабрику, я заметил цветок акации, упавший наземь у моих ног; я
не знаю, что на меня нашло, но только я его подобрал тайком от товарищей и
бережно спрятал в карман куртки. Первая глупость!
Часа два-три спустя я все еще думал об этом, как вдруг в кордегардию
вбежал сторож, тяжело дыша, с перепуганным лицом. Он нам сказал, что в
большой сигарной палате убили женщину и что туда надо послать караул.
Вахмистр велел мне взять двух людей и пойти посмотреть, в чем дело. Я беру
людей и иду наверх. И вот, сеньор, входя в палату, я вижу прежде всего
триста женщин в одних рубашках или вроде того, и все они кричат, вопят,
машут руками и подымают такой содом, что не расслышать и грома божьего. В
стороне лежала одна, задрав копыта, вся в крови, с лицом, накрест
исполосованным двумя взмахами ножа. Напротив раненой, вокруг которой
хлопотали самые расторопные, я вижу Кармен, которую держат несколько
кумушек. Раненая кричала: "Священника! Священника! Меня убили!" Кармен
молчала: она стиснула зубы и вращала глазами, как хамелеон. "В чем дело?"
- спросил я. Мне стоило немалого труда выяснить, что случилось, потому что
все работницы говорили со мной разом. Раненая женщина, оказывается,
похвасталась, будто у нее столько денег в кармане, что она может купить
осла на трианском рынке. "Вот как! - заметила Кармен, у которой был острый
язычок. - Так тебе мало метлы?" Та, задетая за живое, быть может, потому
что чувствовала себя небезвинной по этой части, ответила, что в метлах она
мало что смыслит, не имея чести быть цыганкой и, крестницей сатаны, но что
сеньорита Карменсита скоро познакомится с ее ослом, когда господин
коррехидор повезет ее на прогулку (*22), приставив к ней сзади двух
лакеев, чтобы отгонять от нее мух. "Ну, а я, - сказала Кармен, - устрою
тебе мушиный водопой на щеках и распишу их, как шахматную доску" [pintar
un javegue - расписать шебеку (*23); у испанских шебек борт по большей
части бывает расписан красными и белыми квадратами]. И тут же - чик-чик! -
ножом, которым она срезала сигарные кончики, она начинает чертить ей на
лице андреевские кресты (*24).
Дело было ясное; я взял Кармен за локоть. "Сестрица! - сказал я учтиво.
- Идемте со мной". Она посмотрела на меня, как будто меня узнав, но
покорно произнесла: "Идем. Где моя мантилья?" Она накинула ее на голову
так, что был виден только один ее большой глаз, и пошла за моими людьми,
кроткая, как овечка. Когда мы явились в кордегардию, вахмистр заявил, что
случай серьезный и что надо отвести ее в тюрьму. Вести ее должен был опять
я. Я поместил ее меж двух драгун, а сам пошел сзади, как полагается при
таких обстоятельствах ефрейтору. Мы двинулись в город. Сначала цыганка
молчала; но на Змеиной улице, - вы знаете ее, она вполне заслуживает это
название своими заворотами, - на Змеиной улице она начинает с того, что
роняет мантилью на плечи, чтобы я мог видеть ее обольстительное личико, и,
оборачиваясь ко мне, насколько можно было, говорит:
- Господин офицер! Куда вы меня ведете?
- В тюрьму, бедное мое дитя, - отвечал я ей возможно мягче, как хороший
солдат должен говорить с арестантом, особенно с женщиной.
- Увы! Что со мной будет? Господин офицер! Пожалейте меня. Вы такой
молодой, такой милый!.. - Потом, понизив голос: - Дайте мне убежать, -
сказала она, - я вам дам кусочек _бар лачи_, и вас будут любить все
женщины.
_Бар лачи_, сеньор, это магнитная руда, при помощи которой, по словам
цыган, можно выделывать всякие колдовства, если уметь ею пользоваться.
Натрите щепотку и дайте выпить женщине в стакане белого вина, она не
сможет устоять. Я ей ответил насколько можно серьезнее:
- Мы здесь не для того, чтобы говорить глупости, надо идти в тюрьму,
таков приказ, и тут ничем помочь нельзя.
Мы, люди баскского племени, говорим с акцентом, по которому нас
нетрудно отличить от испанцев; зато ни один из них ни за что не выучится
говорить хотя бы bai jaona [да, господин]. Поэтому Кармен догадалась без
труда, что я родом из Провинций. Ведь вам известно, сеньор, что цыгане, не
принадлежа ни к какой стране, вечно кочуя, говорят на всех языках, и
большинство их чувствует себя дома и в Португалии, и во Франции, и в
Провинциях, и в Каталонии, всюду; даже с маврами и с англичанами - и то
они объясняются. Кармен довольно хорошо говорила по-баскски.
- Laguna ene bihotsarena, товарищ моего сердца! - обратилась она ко мне
вдруг. - Мы земляки?
Наша речь, сеньор, так прекрасна, что, когда мы ее слышим в чужих
краях, нас охватывает трепет... Я бы хотел духовника из Провинций, -
добавил, понижая голос, бандит.
Помолчав, он продолжал:
- Я из Элисондо, - отвечал я ей по-баскски, взволнованный тем, что она
говорит на моем языке.
- А я из Этчалара, - сказала она. (Это от нас в четырех часах пути.) -
Меня цыгане увели в Севилью. Я работала на фабрике, чтобы скопить, на что
вернуться в Наварру к моей бедной матушке, у которой нет другой поддержки,
кроме меня да маленького barratcea [сада] с двумя десятками сидровых
яблонь. Ах, если бы я была дома, под белой горой! Меня оскорбили, потому
что я не из страны этих жуликов, продавцов тухлых апельсинов; и все эти
шлюхи ополчились на меня, потому что я им сказала, что все их севильские
_хаке_ [задиры, хвастуны] и с ножами не испугали бы одного нашего молодца
в синем берете и с макилой. Товарищ, друг мой! Неужели вы ничего не
сделаете для землячки?
Она лгала, сеньор, она всегда лгала. Я не знаю, сказала ли эта женщина
хоть раз в жизни слово правды; но, когда она говорила, я ей верил; это
было сильнее меня. Она коверкала баскские слова, а я верил, что она
наваррка; уже одни ее глаза, и рот, и цвет кожи говорили, что она цыганка.
Я сошел с ума, я ничего уже не видел. Я думал о том, что, если бы испанцы
посмели дурно отозваться о моей родине, я бы им искромсал лицо совершенно
так же, как только что она своей товарке. Словом, я был как пьяный; я
начал говорить глупости, я готов был их натворить.
- Если бы я вас толкнула и вы упали, земляк, - продолжала она
по-баскски, - то не этим двум кастильским новобранцам меня поймать...
Честное слово, я забыл присягу и все и сказал ей:
- Ну, землячка милая, попытайтесь, и да поможет вам божья матерь
горная!
В эту минуту мы проходили мимо узкого переулка, которых столько в
Севилье. Вдруг Кармен оборачивается и ударяет меня кулаком в грудь. Я
нарочно упал навзничь. Одним прыжком она перескакивает через меня и
бросается бежать, показывая нам пару ног!.. Говорят - баскские ноги: таких
ног, как у нее, надо было поискать... таких быстрых и стройных. Я тотчас
же встаю, но беру пику [вся испанская кавалерия вооружена пиками]
наперевес, загораживая улицу, так что мои товарищи, едва собравшись в
погоню, оказались задержаны. Затем я сам побежал, и они за мной; но
догнать ее нечего было и думать с нашими шпорами, саблями и пиками!
Скорее, чем я вам рассказываю, наша пленница скрылась. Вдобавок все
местные кумушки облегчали ей бегство, и потешались над нами, и указывали
неверную дорогу. После нескольких маршей и контрмаршей нам пришлось
воротиться в кордегардию без расписки от начальника тюрьмы.
Мои люди, чтобы избежать наказания, заявили, что Кармен говорила со
мной по-баскски; да и казалось довольно неестественным, по правде говоря,
чтобы хрупкая девочка могла одним ударом кулака свалить такого молодца,
как я. Все это показалось подозрительным, или, вернее, слишком ясным.
Когда пришла смена караула, меня разжаловали и посадили на месяц в тюрьму.
Это было мое первое взыскание по службе. Прощайте, вахмистрские галуны,
которые я уже считал своими!
Мои первые тюремные дни-прошли очень невесело. Поступая в солдаты, я
воображал, что стану по меньшей мере офицером. Дослужились же до
генерал-капитанов Лонга, Мина (*25), мои соотечественники, Чапалангарра,
"черный" (*26), как и Мина, и нашедший, как и он, убежище в вашей стране;
Чапалангарра был полковником, а я сколько раз играл в мяч с его братом,
таким же бедняком, как и я. А теперь я себе говорил: "Все то время, что ты
служил безупречно, пропало даром. Теперь ты на дурном счету; чтобы снова
добиться доверия начальства, тебе придется работать в десять раз больше,
чем когда ты поступил новобранцем! И ради чего я навлек на себя наказание?
Ради какой-то мошенницы-цыганки, которая насмеялась надо мной и сейчас
ворует где-нибудь в городе". И все же я невольно думал о ней. Поверите ли,
сеньор, ее дырявые чулки, которые она показывала снизу доверху, так и
стояли у меня перед глазами. Я смотрел на улицу сквозь тюремную решетку, и
среди всех проходивших мимо женщин я не видел ни одной, которая бы стоила
этой чертовой девки. И потом, против воли, нюхал цветок акации, которым
она в меня бросила и который, даже и сухой, все так же благоухал... Если
бывают на свете колдуньи, то эта женщина была колдунья.
Однажды входит тюремщик и подает мне алькалинский хлебец [из Алькала де
лос Панадерос, местечка в двух милях от Севильи, где пекут превкусные
хлебцы; говорят, что своими качествами они обязаны тамошней воде, и каждый
день их во множестве привозят в Севилью]. "Нате, - сказал он, - это вам от
вашей кузины". Я взял хлебец, но очень удивился, потому что никакой кузины
у меня в Севилье не было. "Может быть, это ошибка", - думал я,
рассматривая хлебец; но он был такой аппетитный, от него шел такой вкусный
запах, что, не задумываясь над тем, откуда он и кому назначается, я решил
его съесть. Когда я стал его резать, мой нож наткнулся на что-то твердое.
Я смотрю и вижу маленький английский напильник, запеченный в тесто. Там
оказался еще и золотой в два пиастра. Сомнений не могло быть, то был
подарок от Кармен. Для людей ее племени свобода - все, и они готовы город
спалить, лишь бы дня не просидеть в тюрьме. К тому же бабенка была хитра,
и с этим хлебцем провести тюремщиков было нетрудно. За один час этим
маленьким напильником можно было перепилить самый толстый прут; с двумя
пиастрами я у первого старьевщика мог бы обменять свою форменную шинель на
вольное платье. Вы сами понимаете, что человек, которому не раз случалось
выкрадывать орлят из гнезд в наших скалах, не затруднился бы спуститься на
улицу из окна, с высоты неполных тридцати футов; но я не хотел бежать. Во
мне еще была воинская честь, и дезертировать казалось мне тяжким
преступлением. Но все-таки я был тронут этим знаком памяти. Когда сидишь в
тюрьме, приятно думать, что где-то есть друг, которому ты не безразличен.
Золотой меня немного стеснял, я был бы рад его вернуть; но где найти моего
заимодавца? Это казалось мне нелегким делом.
После церемонии разжалования я считал, что все уже выстрадал; но мне
предстояло проглотить еще одно унижение: это было по выходе моем из
тюрьмы, когда меня назначили на дежурство и поставили на часы как простого
солдата. Вы не можете себе представить, что в подобном случае испытывает
человек с самолюбием. Мне кажется, я предпочел бы расстрел. По крайней
мере, шагаешь один, впереди взвода; сознаешь, что ты что-то значишь; люди
на тебя смотрят.
Я стоял на часах у дверей полковника. Это был богатый молодой человек,
славный малый, любитель повеселиться. У него собрались все молодые офицеры
и много штатских, были и женщины, говорили - актрисы. Мне же казалось,
словно весь город съезжается к его дверям, чтобы на меня посмотреть. Вот
подкатывает коляска полковника, с его камердинером на козлах. И что же я
вижу, кто оттуда сходит?.. Моя цыганочка. На этот раз она была разукрашена
как икона, разряжена в пух и прах, вся в золоте и лентах. Платье с
блестками, голубые туфельки тоже с блестками, всюду цветы и шитье. В руке
она держала бубен. С нею были еще две цыганки, молодая и старая. Их всегда
сопровождает какая-нибудь старуха, а также старик с гитарой, тоже цыган,
чтобы играть им для танцев. Вам известно, что цыганок часто приглашают в
дома, и они там пляшут _ромалис_ - это их танец - и нередко многое другое.
Кармен меня узнала, и мы обменялись взглядом. Не знаю, но в эту минуту
я предпочел бы быть в ста футах под землей.
- Agur laguna [здравствуй, товарищ], - сказала она. - Господин офицер!
Ты стоишь на карауле, как новобранец!
И не успел я найтись, что ответить, как она уже вошла в дом.
Все общество было в патио, и, несмотря на толпу, я мог через калитку
видеть [у большей части севильских домов бывает внутренний двор,
окруженный галереей; там обыкновенно сидят летом; двор этот накрыт
пологом, который днем поливают водой, а на ночь убирают; ворота на улицу
почти всегда открыты, а проход, который ведет во двор, zaguan, перегорожен
железной калиткой очень изящной работы] более или менее все, что там
происходило. Я слышал кастаньеты, бубен, смех и крики "браво"; иногда мне
видна была ее голова, когда она подпрыгивала со своим бубном. Слышал я
также голоса офицеров, говоривших ей всякие глупости, от которых у меня
кровь кидалась в лицо. Мне кажется, что именно с этого дня я полюбил ее
по-настоящему, потому что три или четыре раза я готов был войти в патио и
всадить саблю в живот всем этим ветрогонам, которые с ней любезничали. Моя
пытка продолжалась добрый час; потом цыганки вышли, и коляска их увезла.
Кармен на ходу еще раз взглянула на меня этими своими глазами и сказала
мне совсем тихо:
- Земляк! Кто любит хорошо поджаренную рыбу, тот идет в Триану, к
Лильясу Пастье.
Легкая как козочка, она вскочила в коляску, кучер стегнул своих мулов,
и веселая компания покатила куда-то.
Вы сами догадываетесь, что, сменившись с караула, я отправился в
Триану, но прежде побрился и причесался, как на парад. Кармен оказалась в
съестной лавочке у Лильяса Пастьи, старого цыгана, черного, как мавр, к
которому многие горожане заходили поесть жареной рыбы, в особенности как
будто с тех пор, как там обосновалась Кармен.
- Лильяс! - сказала она, как только меня увидела. - Сегодня я больше
ничего не делаю. Успеется завтра! [manana sera otro dia - испанская
пословица] Идем, земляк, идем гулять.
Под носом у него она накинула мантилью, и мы очутились на улице, а куда
я иду - не знаю.
- Сеньорита! - сказал я ей. - Мне кажется, я должен вас поблагодарить
за подарок, который вы мне прислали, когда я был в тюрьме. Хлебец я съел;
напильник мне пригодится, чтобы точить пику, и я его сохраню на память о
вас; но деньги - вот.
- Скажите! Он сберег деньги! - воскликнула она, хохоча. - Впрочем, тем
лучше, потому что я сейчас не при капиталах; да что! Собака на ходу всегда
найдет еду [chaquel sos pirela, cocal terela - пес, который ходит, кость
находит - цыганская пословица]. Давай проедим все. Ты меня угощаешь.
Мы вернулись в Севилью. В начале Змеиной улицы она купила дюжину
апельсинов и велела мне их завернуть в платок. Немного дальше она купила
хлеба, колбасы, бутылку мансанильи; наконец зашла в кондитерскую. Тут она
швырнула на прилавок золотой, который я ей вернул, еще золотой, который у
нее был в кармане, и немного серебра; потом потребовала у меня всю мою
наличность. У меня оказались всего-навсего песета и несколько куарто,
которые я ей дал, стыдясь, что больше у меня ничего нет. Я думал, она
скупит всю лавку. Она выбрала все, что было самого лучшего и дорогого,
_йемас_ [засахаренные желтки], _туррон_ [род нуги], засахаренные фрукты,
на сколько хватило денег. Все это я опять должен был нести в бумажных
мешочках. Вы, может быть, знаете улицу Кандилехо, с головой короля дона
Педро _Справедливого_ (*27) [Король дон Педро, которого мы зовем Жестоким
и которого Изабелла Католичка (*28) называла не иначе, как Справедливым,
любил прогуливаться вечером по улицам Севильи в поисках приключений,
подобно халифу Харуну аль Рашиду. Однажды ночью на глухой улице он затеял
ссору с мужчиной, дававшим своей даме серенаду. Они дрались, и король убил
влюбленного кавалера. При звуке шпаг в окно высунулась старуха и осветила
эту сцену маленьким светильником, candilejo, бывшим у нее в руке. А надо
знать, что король дон Педро, в общем ловкий и сильный, обладал странным
недостатком в телосложении. Когда он шагал, его коленные чашки издавали
громкий хруст. По этому хрусту старуха сразу его узнала. На следующий день
дежурный вейнтикуатро явился к королю с докладом: "Ваше величество!
Сегодня ночью на такой-то улице был поединок. Один из дравшихся убит". -
"Нашли убийцу?" - "Да, ваше величество". - "Почему же он еще не наказан?"
- "Ваше величество! Я ожидаю ваших приказаний". - "Исполните закон". А как
раз незадолго перед тем король издал указ, гласивший, что всякий поединщик
будет обезглавлен и что его голова будет выставлена на месте поединка.
Вейнтикуатро нашел остроумный выход. Он велел отпилить голову у одной из
королевских статуй и выставил ее в нише посреди улицы, на которой
произошло убийство. Королю и всем севильянцам это очень понравилось. Улица
была названа по светильнику старухи, единственной очевидицы этого случая.
Таково народное предание. Суньига (*29) рассказывает об этом несколько
иначе (см. Anales de Sevilla, т. II стр. 136). Как бы там ни было в
Севилье все еще существует улица Кандилехо, а на этой улице - каменный
бюст, который считается портретом дона Педро. К сожалению, бюст этот
новый. Прежний очень обветшал в XVII веке, и тогдашний муниципалитет
заменил его тем, который можно видеть сейчас.]. Она должна была бы навести
меня на размышления. На этой улице мы остановились у какого-то старого
дома. Кармен вошла в узкий проход и постучала в дверь. Нам отворила
цыганка, истинная прислужница сатаны. Кармен сказала ей что-то на
_роммани_. Старуха было заворчала. Чтобы ее утихомирить, Кармен дала ей
два апельсина и пригоршню конфет и позволила отведать вина. Потом она
набросила ей на плечи плащ и вывела за дверь, которую и заперла деревянным
засовом. Как только мы остались одни, она принялась танцевать и хохотать
как сумасшедшая, напевая: "Ты мой _ром_, я твоя _роми_" [rom - муж; romi -
жена]. А я стоял посреди комнаты, нагруженный покупками и не зная, куда их
девать. Она бросила все на пол и кинулась мне на шею, говоря: "Я плачу
свои долги, я плачу свои долги! Таков закон у _калес_" [calo, женский род
- calli, множественное число - cales; дословно: черный - так называют себя
цыгане на своем языке]. Ах, сеньор, этот день, этот день!.. Когда я его
вспоминаю, я забываю про завтрашний.
Бандит умолк; потом, раскурив потухшую сигару, продолжал:
- Мы провели вместе целый день, ели, пили и все остальное. Наевшись
конфет, как шестилетний ребенок, она стала пихать их пригоршнями в
старухин кувшин с водой. "Это ей будет шербет", - говорила она. Она давила
_йемас_, кидая их об стены. "Это чтобы нам не надоедали мухи", - говорила
она... Каких только шалостей и глупостей она не придумывала! Я сказал ей,
что мне хотелось бы посмотреть, как она танцует; но где взять кастаньеты?
Она тут же берет единственную старухину тарелку, ломает ее на куски и
отплясывает _ромалис_, щелкая фаянсовыми осколками не хуже, чем если бы
это были кастаньеты из черного дерева или слоновой кости. С этой женщиной
нельзя было соскучиться, ручаюсь вам. Наступил вечер, и я услышал, как
барабаны бьют зорю...

(окончание следует)