Виктор Залгаллер (1920-2020)

Часть 3.
 В ГОСПИТАЛЕ

Под Пулковской горой, на поле со стороны города, в брезентовом "доме" идут операции. Тарахтит движок электроосвещения. Кто в голову, в живот - на стол. Остальным - кружка водки, кусок колбасы и - на машины. У меня - проникающее в сустав осколочное ранение плеча.

Привозят в Александро-Невскую лавру. Опять кружка водки и кусок колбасы. Сидим.

Уже к ночи трамваем едем в госпиталь. Мы во Дворце культуры работников связи, на Мойке. Тогда здесь был эвакогоспиталь 1449.

Раздеваемcя. Входит медсестра. В ее руках наволочка. Привычно собирает в наволочку запрятанные нами пистолеты. "Обвяжите друг другу раны клеенкой и помойтесь". Делаем. "Теперь тихо. Хирург уже второй день работает без сна. Вы не шумите". Выглядывает в дверь хирург: "Сколько еще?" - ответила - "Ну, давай". (Нас было человек 15-20).

Три операционных стола. Врач ходит от одного к другому. Ложусь. Щипцы в рану. Осколок сидит в кости в лопатке, не выдергивается. Наркоз. Просыпаюсь. "Хотите на память?" - "Ну его". - "Сами дойдете?" - "Да"... Мутит только.

Хирург уже наклонился над рукой одного парня, а тот помогает другой рукой собирать кусочки собственной кости. Тихо. Никто даже не кряхтит.

Первый день брежу от температуры, потом - трое суток сплю. Потом стало весело. Много ем. Танцую с гипсом. За танцы сестричка дает мне лишнюю котлету.

Пришла жена Заблоцкого. Принесла водки. Говорю, что не могу брать, ударил я его ногой, рассказываю, как было. А она: "Господи, мелочи все это, был бы жив".

Из-под гипса тяжело пахнет гнилью.

В кинозал положили раненого. Получил героя (отбил в разведке группу угоняемых жителей). Теперь нет двух ног. Обморозился раненым. Хочет кончить с собой. Дежурим.

Соседу по палате написали 1 месяц госпиталя, а у него отсохла рука. Мне написали 4 месяца, а я почти здоров к марту. Тренировал левую, и при снятии гипса заработала правая.

Приехала мама! Постарела, стала стройной. Легко подымаю ее на руки. Она остановилась в "Астории", рядом. Часто меня навещает.

Ходил в самоволку.

20 марта 1944 года. Батальон выздоравливающих против Детскосельского вокзала. Утром все идут строем, якобы в баню и т.п. За воротами разбегаются по знакомым. В обед - обратно. Вечером удрать труднее. Перелезаем забор с проволокой. Там ТЭЦ, в проходной - часовая с винтовкой. "Стой". Отнимаем винтовку. "Не шути, мамаша". Отдаем. Мы на Фонтанке...

Табак и сахар, зато "раздают", когда большинство в самоволках.

Итак, нет блокады!

Ленфронт врезался в память так, что мысленно могу пройти по окопам от залива и Клиновских домов через Лигово, Старо-Пановские овраги, вокруг аэропорта, за Пулковым, перед Александровкой и Пушкиным, за Колпино и влево до Невы у устья Тосно.

Остался еще финский фронт. О нем у нас говорили: "Кто не воюет? Начфин, начхим и 23 армия". Но и финский фронт позже я прошел.

А "сейчас", в марте 1944 года, после неудачных надежд откомандироваться на учебу в свой институт (с других фронтов наших студентов возвращали на учебу в Авиационный институт в Кисловодск), еду на фронт.

Под Нарвой (и Псковом) большие потери. Мы нужны. С собой мне дали пластырь, залеплять еще гноящуюся рану на плече, сухари, шпик, и в эшелон.

Прощай, 85-я стрелковая дивизия.


Часть 4.
 В НАСТУПЛЕНИИ

По двести граммов шпика, по полкило сухарей и - в вагоны. Ночью в лесу под Нарвой выгрузились. Разбрелись, спим на снегу под елями. Март 1944 года. На рассвете ходят вербовщики. Построились. "Кто в разведку?" Вышли двое. "Связисты есть?" Нас вышло трое.

Капитан Шатунов. Идем с ним. Он командир роты связи 372-й дивизии. "Ты кто?" - "Студент". - "Связь хорошо знаешь?" - "Да, могу". - "А на коммутаторе мог бы подежурить? А? Сейчас?" - "Могу". - "Понимаешь, немцы на КП прорвались. Одну телефонистку штыком. Другая вот вторые стуки без смены". Он высокий, в фуражке, морозит оттопыренные уши. Напоминает улыбнувшегося Максима Горького.

Позже, в Тарту, его тяжело ранило в ноги снарядом, влетевшим в окно.

Коммутатор немецкий, блинкерный, на 50 номеров (используется 20), трофейный от Новгорода. Землянка низкая, на болоте.

С ногами на земляных нарах, на хвое, при коптилке, начинаю знакомство с новой дивизией. Провода живут своей жизнью. "Машину". Бужу телефонистку: "Комдив просит машину". - "Это в тылу. У него в фургоне жена с сыном ездят".

Отоспавшись, дежурит она. Хохочет в трубку: "Иди, иди. У меня уже кобыла хвост подняла". Ее зовут Женя. Вскоре она демобилизовалась. Раньше я был в части, где не было девушек, и к циничным шуткам не привык.

В дивизии свои традиции, свои легенды. Как держали под Мясным Бором горловину прохода к окруженным. (Там погиб мой брат.) Как не смогли удержать. Комдив Попов "сам на пулемет пошел". Сами были в окружении. В окруженном полку был геройский командир Черных. Полк вышел. Только он сам погиб. Его тело вынесли. А потом его жена (она с ним была) "скурвилась", и ее, чтобы его память сберечь, из дивизии выгнали. Дивизия брала Новгород через Ильмень.

Привыкли к болотам, называют себя "372-я непромокаемая". Отделы штаба живут так. Квадратный срубик 2х2 метра (срубик из четырех жердей, высотой сантиметров 40). Вокруг, на полметра шире, второй срубик. Между ними насыпан торф. Сверху - палатка с вшитой в потолок железкой для трубы, внутри - еловый лапник. Вот и весь "блиндаж". Два года прожили в лесах. Без бумаги, письма на газете. У многих гребешки, мундштуки, ножи из сбитых самолетов.

Из штаба армии или корпуса к нам телефон двухпроводный. Линию "запикаривают" парой трансформаторов, и по ней же работает телеграф. Телеграфистов двое.

Первый телеграфист - Маркин из Казани. Телеграфист всю жизнь, на железной дороге. Очень аккуратен. Пуглив. Единственный солдат, который предпочитал уйти в укрытие, чем поесть. В мирное время влюбился и посватался по телеграфу. Жена присылала на фронт размеры, и он шил костюмчики детям. Прием ведет на слух, в темноте, привязав жестяную баночку к аппарату. Передает с необычной скоростью и точностью. Его вызывали потом на курсы как "источник" при соревнованиях по приему.

Второй телеграфист - Канонченко. Мы зовем его "дядя Федя". Тоже железнодорожный телеграфист, но по существу - профессиональный спортсмен из украинского "Локомотива". Работал, говорит, три месяца в году, остальное - на спортивных сборах. Спортсмен потомственный, и отец тренировал его с детства. Классный штангист и... спринтер. Сейчас дядя Федя седой. Но тело у него, как у всадника статуй Клодта на Аничковом мосту.

При мне это было. Лес, болотная гать. Верхом молоденький посыльный к дяде Феде: "У вас кино где-то будет?" - "Вон там. Пошли вместе". - "Конный пешему не товарищ!" - "А ты догони".

И крупный седой солдат в гимнастерке мешком и уродующих ноги обмотках летит в классическом спринтерском беге.

С имуществом телеграфа ездит двухпудовая гиря. Утром дядя Федя разминается. Вытянутая вперед рука не вздрагивает, когда кисть подбрасывает, вертит и ловит гирю. Правой, потом так же левой. Пробежка...

Полная новая телефонистка Кима, килограммов на восемьдесят, говорит: "Дядя Федя, поиграй со мной". И он отечески берет ее на руки и подкидывает. Как-то показал нам, как снимает скат какой-то дрезины с рельсов. Это за полтонны. Машину, говорит, перетяну. Поднял задок, колеса крутятся в воздухе.

После освобождения Украины пришли вести, что его дом сгорел. Жену мордовали, топилась в колодце, вынули. Угрюмый стал. Потом ему перебило ноги в автокатастрофе в Пруссии. Но оправился, работал в штабе армии.

После тяжелых боев и потерь на плацдарме за рекой Нарвой дивизия уходит на Ленинград. Село Рыбацкое. "Кто знает город?" - "Я". - "Сядешь в головную машину. Проведешь колонну на Выборгское шоссе".

В городе трамваи. На Шлиссельбургском проспекте мальчик лет 12 соскакивает с трамвая на ходу, не оглянувшись, прямо нам под машину. Она мягко вздрагивает, переезжая тело. "Не останавливайтесь. Здесь город, ему помогут. За нами едет дивизия..." Вот уже Второй Муринский проспект. С воем впереди останавливается машина милиции. Выскакивают с автоматами... Но дивизию через город мы провели. Шофер молча прячет права в сапог.

Мы в милиции. Площадь Урицкого. "Права". - "Нет". - "Почему не остановились?" - "Мне приказали". - "Кто приказал? Вы?" - "Да, я". - "Кто выпустил машину из гаража с такими тормозами?" - "Что-о-о?!" - "Ну, ладно. Но парень-то умер". Молчим.

За мной пришел мотоцикл. А шофер остался. Письмо от него: "Держали до еды. Потом отослали на Кирочную улицу в запасной автополк. Теперь вместо сорокапятки вожу по городу генерала". А машину милиция просто зажилила.

Дивизия пополняется выздоравливающими из ленинградских госпиталей.

Началась Выборгская операция. Бывший передний край проходим вторым эшелоном. Полукилометровой ширины лента черной, сожженной земли. Наш сгоревший танк. Из люка висит тело танкиста. Половина обгорела до углей, половина - розовеет белым телом.

И сосны, сосны, сосны...

Потом уже мы впереди, в боях, рывках, перебежках. 20 июня "вбегаем" в Выборг.

В домах чисто. На столах еда, чай. Ни души. В дровяном складе сдался финский снайпер. Около знаменитой статуи лося лежит мертвый финский солдат. Бомбят юнкерсы, погибла машина с людьми из отдела контрразведки. Сбили два юнкерса из трофейных "Марианн".

Хороним своих убитых.

Магазин. Боец, перегнувшись, черпает со дна бочки мед. Вымазался. Чем умыться? О прилавок отбиваем горлышки бутылок, поливаем, и он моется.

Отдыхаем, набрав из подвалов моченой брусники.

За Выборгом фиорд. Его не перешли. Потери. Свой летчик на парашюте садится между нами и финнами. Двое едут за ним на лодке. Под пулемет. Одного убило, второй привез летчика.

Генералу Радыгину дали в Ленинграде квартиру. "Кто хочет в город?" В ящиках везем из Выборга небольшой комплект мебели.

На шоссе голосует регулировщица. "Подвезите!" Подает автомат, садится, потом сходит. "Дай автомат". Прижало ящиком, тяну на себя, не идет. Перехватываю покрепче, выдергиваю, и автомат из подмышки дает очередь в небо. Хорошо, что перехватил, иначе бы себе в грудь.

Конец Кировского проспекта, на Каменном острове направо три дома. Вносим мебель. В окно выкидываем оставленные умершими в блокаду книги: справочник Хютте, Курс высшей математики...

Ночую дома. Пришла мать, не достучалась, сняли с петель дверь. Я просто по-фронтовому спал.

И снова в сторону Нарвы, на Кингисепп. По всей Псковщине нет крыш, даже сараев. Трубы пожарищ, трубы, трубы. От землянок старик и три женщины, подпирая плечами и подведя ей под живот полотенца, ведут шатающуюся от голода корову.

А потом была чистая Эстония. Почти не тронутая. Это умышленно, так нельзя случайно! Это - чтобы поссорить, разделить людей.

Дожди над просторами полей и кустов, далекие и косые на ветру. Вспоминаются есенинские строки: "Ветер мокрыми метлами чистит ивняковый помет по лугам..."

Ночью едем на машине на юг, далеко, болотом по высоким, на сваях, проложенных армейскими сапёрами, над болотом рельсам из бревен! Каждый рельс в два бревна. Площадки для разъездов. Странно до нереальности.

В небольших железных баржах дивизия переправляется через горловину Чудского озера.

В Тарту сходил поклониться университету. По городу стреляют орудия из-за реки. Ранен тяжело Шатунов.

Я схлопотал арест (облаял по телефону генерала). В качестве гауптвахты в пустом флигельке в Тарту жарю всей роте блины.

Началось большое наступление. В итоге немцы оторвались от преследования.

Идем ночью. Колонна остановилась. Стоим час. Тьма и туман. Вдали строение. Иду посмотреть. Хутор. В хлеву разведчики режут барана. Я ловлю двух кур... А часть все стоит. Рассвет. На свету все оказалось рядом. Часть останавливается, у хозяйки хутора остановился генерал. Срочно прячу убитых кур в снарядный ящик. Утро, пакуемся, несу ящик в повозку. А повозочный орет: "Это еще что? Зачем ящик?" Генерал, стоящий рядом на высоком крыльце, обернулся. Я повозочному: "Там коммутатор". Повозочный приоткрывает ящик: "Ах, какой хороший коммутатор!" Привязывает... Пронесло.

От города Тюри корпус поворачивают на Пярну. Сказали, чья дивизия первая придет, - будет "Перновская".

Идем в день по 60 километров. Все имущество, даже оружие, в телегах. На лицах полосами соль, как изморозь на окнах. Привалы в сухих канавах, ногами вверх. Жара. Ну и сентябрь!

В последний день не дошли до Пярну километров 15. "Есть машина. Кто хочет ехать вперед?" Влез.

Мы на высоком берегу, на дороге, идущей широким полем. При нас взлетает взорванный немцами мост. Видно, как удирают на мотоцикле их саперы. Рядом подъехал наш танк. Из него генерал Лященко - командир соседней 90-й дивизии - доложил, что он в Пярну. И они стали Перновские. А мы сели в лодки (их много под крутым берегом) и переплыли в город. Ловим брошенных немцами верховых лошадей. Нашли пивзавод. Прострелили из автомата бак. Попили. Остальное течет на землю. Легли в доме спать.

Идем от Пярну берегом к Риге. В лесах кучками новое немецкое обмундирование. Раздевались мобилизованные местные жители.

Появились в море немецкие корабли. Стреляют по нам. Отвечает артполк. Корабли уходят за горизонт.

Дивизия вдруг отведена в сторону. Сушим и прессуем сено. Готовим погрузочные платформы. Грузимся в вагоны. Вся 2-я ударная армия едет в Польшу.

Несколько десятков эшелонов идут друг за другом. Сверху летает регулировщик У-2, иногда сбрасывает вымпелы.

У меня связь по теплушкам всех вагонов эшелона. В одной из них играют в преферанс. "А можно мне?" - "Давай". Потом, уже за Данцигом, по телефону раздался голос: "Это ты, Залгаллер, который здорово в преферанс играл?" - "Я". - "Тут на тебя наградной лист пришел. Понесу генералу, когда будет в хорошем настроении".

Впрочем, тогда наград отпустили много, а живых осталось мало. Так что мой орден не только за преферанс.

Лучшая телефонистка дивизии Алевтина Баранова. Учительница из Чебоксар. В дивизии давно. Любила Шатунова. В каске, плаще, с наградами ее снимал фоторепортер для журнала "Огонек". Рыжеватая, небольшая, стройная. Она с поразительным упорством отстаивала достоинство всех женщин. И уважали ее. Когда шли бои, она дежурила всквозную, сутками, без сна, а мы все уходили на линии.

Она мне нравилась. Уже к концу войны я сказал ей: "Давай поженимся, поедем ко мне в Ленинград". - "Что ты. Тебе Майя пишет". Когда я единственный раз на войне простудился и ехал в телеге от Мариенбурга к Мариенвердеру, она легла рядом и поцеловала меня. И все. Позже, уже после Рюгена, сказала: "И ты с немками путаешься. Эх, вы!"

В поезде из Прибалтики в Польшу, в скучной тишине товарного вагона с нарами, Алевтина вдруг говорит: "Ребята, хотите я вам расскажу, как Васька мне в любви объяснялся?" Васька Зуев заскрипел зубами. Стало еще тише. Только колеса стучат. И она замолчала.

Зуев диковат, с финской войны отслужил солдатом кадровую, а тут снова война. Он, правда, любил ее, помогал, когда был трезвый. А пьяный вспоминал эту вагонную обиду и пытался ее убить. Раз лежим в казарменной палате прусского городка. Пробегает Алевтина: "Васька с ружьем!" В палату входит Васька, шатаясь, с карабином. От живота стреляет вдоль комнаты. "Где она? Убью". От печки летит кафель. Маркин на него: "Васька, Васька, Васька..." - и за ствол схватил. Навалились, отлупили. А тут команда: переезд. Привязали его на двуколку, поверх катушек. Протрясся верст пятнадцать без рессор. Вся спина в синяках. Протрезвел, спрашивает: "Виктор, что было?"

Отправили Ваську Зуева в другую часть.

В мае 1945 года я командовал взводом. Война уже кончилась. Двигались в июне на запад принимать границу. Остановились в брошенном особняке. Сказал кому что делать. А девушкам - ничего. Им завтра демобилизоваться. Алевтина ночью все полы в двух этажах вымыла.

После войны она в Чебоксарах на текстильном комбинате работала. Получила орден Трудового Красного знамени. Потом была партработником в издательстве.

Около 1980 года на встрече однополчан я написал ей следующее стихотворение:

Ты давно, Алевтина,
не маленькая,
Но позволь назвать тебя
Аленька.
Фронтовая молодость
помнится,
Хоть была ты
большая скромница.
Не страшась промозглых,
бессонных дней,
Воевала ты
мужиков смелей.
Полюбила раз только
ротного,
Да щедра-война
его отняла.

Зубы сжав, несла
честь девичью
Среди крови и
неприличия.
Одним пугана,
другим ругана,
Ты всегда была
верным другом нам.
Не ждала, сержант,
в жизни милости,
Генералом была -
Справедливости.
Будет списки наши хранить музей,
А потом листки затеряются.
Так прими поклон от своих друзей.
Жили честно мы - не в чем каяться.

Вторая наша лучшая телефонистка Кима Боровик. Ленинградка, пришла в дивизию перед Выборгом с узла связи Ленфронта. Полная, веселая, умная. Дружит с Алевтиной. Полюбила молоденького лейтенанта Леву Быкова из разведотдела. Поженились, прожили жизненную полосу. Но Лев, уже полковником, умер, сын отделился, и Кима живет одна с внучкой. Она и через сорок лет телефонистка Октябрьской железной дороги. С прежней жизнестойкостью и юмором.

Были еще телефонистки. Но временные - надоест война, забеременеет и уедет.

Ноябрь, декабрь 1944 г. стоим в Польше, в лесочке, в палатках. Неделями без права выхода из леска. На снегу только следы саней старшины.

Выдают новое теплое белье. Это - к наступлению. Меняем все это белье разом на самогон к Новому году. Добавили ротную швейную машину. Старшина ездил менять. Выделили начальству. Осталось по 800 граммов самогона на каждого. Стоим в очереди у саней. Старшина наливает в огромную белую кружку и дает брусок шпика. Пить приходится 800 граммов залпом. Оказывается, живя на снегу, это можно. Хмелея на ходу, ложусь в палатку.

Пришел 1945 год, год Победы.

Затеяли маневры. Мороз и сплошной молочный туман. Свернули на мост через Буг, а мост-то давно взорван. Машина рухнула мотором вниз на толстенный лед с четырехметровой высоты. Мы, вперемешку с катушками, веером разлетелись по льду. Спасли нас ватники, ушанки, валенки, ватные штаны.

Только у лейтенанта Баранова вместо лица странный кровавый блин. Вдруг он проводит рукой, и... лицо цело. Это ему сняло лоскут кожи с головы, и она завесила лицо. Он убыл в санбат, а я принял взвод.

Приказано переучесть инвентарь. Послал я телегу на одно поле боя, собрали и сдали старьем все, что за взводом числится - каски, шинели, провода. Воюем как бы "ничем". Гримасы бюрократии, оказывается, есть и на войне.

Выехал с отделением вперед готовить связь. Промороженная земля. Углубились киркой на штык в остекленевшую от мороза глину. Спать нельзя, холодно, минус 25 градусов. Топчемся, ворочаемся на еловом лапнике, смотрим в небо на яркие стылые звезды.

Пошел к реке. Там у берега есть несколько землянок державшего участок ОПАБ'а. Банька. Топит ее старик еврей. Спрашивает меня: "Аид?" - "Да". Забормотал по-еврейски. А я не понимаю. "Ничего, - говорит, - ты спи, а я над тобой буду петь". И я уже сплю на сырых нарах... Первый раз в жизни мне помогла моя нелепая национальная принадлежность.

Утром в бой. Во взводе убито двое. Сижу у их тел. Получил и читаю письмо от моего университетского профессора. Учит меня, что младшему надо писать "уважаемый", равному - "многоуважаемый", а старшему - "глубокоуважаемый".

Прощайте, многоуважаемые, и я бросаю в могилу горсти земли.

Первый взятый нами "заграничный" город - Цеханув. Много мин. Во взводе подорвались еще двое. В писчебумажном магазине взял никелированный будильничек. Стоит в землянке.

В Польше странно много штатских молодых мужчин. Нищие военные базары. Как-то все продается. Иногда муж торгует женой. Много самогона среди нищеты.

Движемся на север. К Восточной Пруссии. Политбеседа. "Мстите в меру своих чувств. Иногда можете забыть, что есть прокурор. Пусть они отведают горя за наши муки". А потом - уже под Данцигом - приказ Рокоссовского о расстреле за насилия и поджоги.

В Пруссии пустые зимние поселки. Скот брошен. Провалившаяся корова воет в канаве. Конь, как дикий зверь, красиво стоит в лесу.

В пустой заснеженной деревне лежит в одном доме парализованный немецкий старик. Солдаты вкатили ему в комнату бочку. Налили воды, оставили еду.

Идет тяжелый бой. Опять во взводе есть убитые. На холодных полях с ветром лежат два мертвых гитлеровца, закоченевшие в снегу. У каждого на пальце кольцо: череп и две кости. Дивизия СС "Мертвая голова". Хотел снять на память кольцо. Не идет. Стал перекусывать палец телефонными кусачками. Опомнился. Бросил это.

На втором убитом, забирая документы, нашел пару фотографий - разборка памятника 1000-летия России в Новгороде. На обороте дата: 19 сентября 1941 года. Сейчас это фото в музее в Новгороде.

Заняли имение над горой. В подвале коллекция редких ковров. Каждый ковер в трубчатом футляре. Ковры потом развернули и подсунули под колеса буксовавших машин. Помогло. Это - не единственная дикость. В дворцовом зале особняка огромная коллекция гравюр, они в больших бледно-оливковых папках. Стеллажи с папками в два этажа по всему залу... В одном конце зала солдат развел на полу костерок. На выдвинутом шомполе греет котелок. Топит гравюрами. Греет воду для санитара. Рядом на разостланных гравюрах санитар перевязывает тяжелораненного. Один солдат ходит и ножницами вырезает из гравюр голых баб. И грохот, грохот разрывов. Это из оврага за домом немцы фауст-патронами ломают стены следующего ряда красивых дворцовых комнат.

Темнеет.

Выпивший капитан Капустин, зам. комбата по политчасти, сел за руль полуторки. Дороги узкие с аллеей деревьев. В темноте навстречу автомобиль с одной фарой, правой. А Капустин думал: это левая. Удар, и я лечу от заднего борта на крышу кабины. У четверых, сидевших по левому борту, перебиты ноги. Среди них Канонченко. Наша полуторка развалилась.

А у массивного груженого "Студебеккера" даже не заглох мотор. Он увозит наших раненых поверх ящиков со снарядами.

Рядом на горке особняк. Ложимся в нем спать. Наверху кто-то ходит. Подымаюсь. В спальне посторонний солдат под шкафом из карельской березы, в котором висят меховые пальто, разводит костер. "Ты зачем?" - "Они мою деревню спалили". - "Пошел вон". И все-таки он сжег дом. Мы ночью выпрыгивали в окно. Упрямый был солдат.

Поздно вечером дивизия вышла к лесу. Остановились. В лес ходил разведчик. Говорит, что лес - километра полтора. Потом - поле. В поле стоит эшелон с легковыми автомашинами. За полем, дальше, город Дойч-Эйлау. Начальник разведки дивизии, подполковник Комаров, навеселе, на белой лошади, с двумя пешими автоматчиками рядом, уехал это смотреть.

Их нашли утром в лесу убитыми. Разведрота оцепила лес. Убили в нем десятка полтора фашистских солдат. Они лежат, сложенные в ряд, на последнем снегу. Из этого леса лишь один немец вышел живым. Он сдался телефонисту, который заставил его носить за собой катушки. Потом этот немец даже помогал на промежуточной станции, но приказали отправить его в тыл.

Взяли Дойч-Эйлау. Город со знаменитым именем оказался небольшим. Есть неразбитые кварталы. Людей нет. Вхожу в универмаг, наверху квартира владельца. Взял со спинки кровати висевший костюм, послал домой (тогда разрешили посылки). В этом костюме я кончал потом университет. Под окном остановилась машина с девушками-регулировщицами. Открыл шкаф, сгреб платья и бросил им в машину. Одно платье послал домой Майе, а белую шубку отдал Алевтине. Она в ней приезжала в Ленинград, лет через 25.

Дивизия на марше. На развилке стоит генерал Радыгин. Мимо идут части. Вдруг из-за спины генерала, с боковой проселочной дороги, появляется телега. В ней старый польский крестьянин, большая бутыль спирта и двое наших в маскхалатах. "Стой". - "..." - "Ты кто?" - "Сержант разведроты". - "А ты?" - "Лейтенант..." - "Ах, ты офицер!" - и по морде. И адъютанту: "Разбить бутыль". - "Марш в часть". - "А ты, - поляку, - домой".

Радыгин был спокойный и заботящийся об уменьшении потерь командир. Немолодой и много испытавший, он обычно мудро вел бои и не спешил с наградами, что огорчало молодых офицеров. Собственно, только поэтому в дивизии нет Героев Советского Союза. Но, увы, иногда он напивался.

Идут бои за Мариенбург. Наблюдательный пункт в доме, против которого - уходящая к противнику улица. Наблюдение идет через дыру в стене шкафа, повернутого задней стенкой к окну. За полкилометра видно, как немецкие солдаты иногда перебегают улицу.

Пришел Радыгин посмотреть. С ним был снайпер, лейтенант Кочегаров. "А отсюда, можешь попасть?" - "Прикажите". - "Давай". И генерал смотрит в стереотрубу, а снайпер, прямо из окна стреляет. Выстрел, и фашист убит. Уходят довольные.

Но не дело это - стрелять из окна НП. Выстрел засечен противником. В окно летит мина, и наблюдатель ранен. Поняв, что это произойдет, я после выстрела снайпера перешел по проводу и включился в линию метрах в сорока.

Москва нам салютовала за Мариенбург, а мы не взяли в нем крепость. За это отменили все награды по дивизии. В их числе и мой "Орден Славы".

Убыл по ранению в резерв Радыгин.

Толклись в Мариенбурге чуть не две недели. И ушли, оставив полк. Ушли на юг, километров на 80. И снова на север, другим берегом реки Вислы. Тогда только город пал.

В Мариенбурге освободили лагерь-госпиталь английских, французских, датских военнопленных. Вроде богатой гостиницы. Свои посты, кортики у старших офицеров, письма из дома, посылки Красного Креста. Видимо, вес посылок был ограничен, поэтому консервы в алюминиевых тонких баночках. Одну такую баночку я сохранил, чтобы бриться. Возил ее и после войны в турпоходах. А потом - подарил в Барнаул, в школьный музей.

Позже я мог сопоставить этот лагерь с жутким женским лагерем смерти, между Праустом и Орой. Там, справа от шоссе, за леском, был большой огороженный участок. Вытоптанный голый плац. В глубине - бараки. На двухэтажных нарах вперемешку живые и мертвые. Ходят под себя. Жуткий запах. С нижних нар ползут к ногам благодарить. А ты - пятишься. Тошнит. Их возраст неразличим. Может быть, этим скелетам старух по 18 лет. Это - еврейки из Европы.

На плацу в углу огромная яма. К ней - доски. По ним за ноги волокли в яму мертвецов. Мы ушли, оставив санитаров делать еще живым уколы глюкозы и разносить их в дома соседней деревни, где живут "добропорядочные", "ничегонезнающие" цивильные немцы.

А тут - гостиница для пленных на уровне Интуриста. Вспомнились Псковщина и Эстония. Древний принцип: "разделяй и властвуй".

Мы привыкли к прусскому благоустройству. И вдруг - "польский коридор". Нищета. В деревенских домах нет даже тарелок. Земляные полы. Из одной деревянной миски кормят и детей, и собаку. А рядом, в версте, торжественные костелы и панская спесь.

Приказали дать длинную связь к соседу. Ливень. Идем пахаными полями, мокрые до нитки, едва вытаскивая сапоги. На каждом шаге из сапога - потоки воды. Тянем по азимуту. Нам тянут навстречу. Каждые - по десять километров. Провод кончился. Темно, дождь. Вдруг вдали в поле огонек. Подбежали, если можно так сказать. Это стоят встречные, у них тоже кончился провод. Но все же сошлись! Вот он - опыт войны.

Приуныли. И вдруг один солдат крикнул весело: "Хорошо-о-о!" Рассмеялись, бросили жребий, кому идти за проводом. А пока встали в цепочку и передавали разговор по цепи.

Моя обязанность при каждом перемещении дивизии ехать вперед и готовить новый узел связи и связь на НП комдива. На старом узле дежурят телефонистки. Им достается в период боев бессонный труд. А на НП дежурит телефонист, а я с лучшими ребятами - на линии, удерживаем рвущуюся часто связь.

Идут бои в предместьях Данцига. Дачные окраины. Уже есть население, прячущееся от разрывов и грохота. Темнота пригасила бои. С НП ушли, мне, второй день не спавшему, велено "где-нибудь" отдохнуть.

Улица. У перекрестка, кажется у колонки, лежит раненый немецкий солдат. Лица нет, дышит сквозь кровавую пену. Кажется, в доме рядом есть люди, только боятся выйти. Стучу рукояткой пистолета. Говорю, чтобы перевязали раненого. Ухожу от этого места.

В темноте низкий домик, окна у земли. Здесь посплю. Стучу, молчат. Через окно вхожу в дом. Комната, на постели лежит женщина, молчит. Я молча ложусь рядом. Она говорит по-немецки: "Ты бы хотел, чтобы твоя жена была с другим?" Отвечаю по-немецки: "Не бойся. Если ты не хочешь, то я не хочу тоже". И проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь. У постели стоит столик. На нем приготовлено кофе с печеньем. И, положив локти на стол, подбородком на тыльную сторону сложенных ладоней, на меня смотрит неподвижно сидящая женщина. Ее глаза как бы спрашивают: "Кто ты?"

Начался штурм самого Данцига. Дивизией командует подполковник Мельников. Собственно, он и.о. комдива.

Это необычный человек. Профессионал войны, предельно властный, требовательный и честолюбивый. Лично смел, и властность - его постоянное естественное состояние. Но в отличие от Радыгина, он людей не бережет. И груб.

Он сделал быструю карьеру, всегда превышая сначала свои обязанности, а потом - права. Посылали его, лейтенанта, за справкой в полк, взял на себя команду отступавшими, выиграл бой. Стал п.н.ш. в полку. Потом - п.н.ш. дивизии. Сразу стал "нач. штаба де-факто", готовя решения за других. Именно он подписал акт о прорыве блокады Ленинграда, возглавлял штурмовую группу. Не случайно Жуков с Радыгиным выбрали его. Потом он долго был начальником штаба дивизии. Теперь и.о. комдива, подполковник, когда в дивизии есть полковники.

У него с собой жена. Милая, запуганная им парикмахерша Маша. После войны они жили вместе, до ее смерти от рака. Он стал генерал-полковником, командовал округом, был п.н.ш. Советской Армии, начальником академии им. Фрунзе.

Но сейчас, в Данциге, он еще только умелый, рвущийся к успеху подполковник. И командир корпуса немолодой генерал-лейтенант Поленов это учитывает. Дивизия идет на острие штурма в тяжелых уличных боях. А сзади, не слезая с машин, едет свежая дивизия, чтобы потом хлынуть вперед.

Немцев много больше, чем нас. Но они теряют управление. В большинстве - стремятся попасть в порт на корабли, чтобы вырваться из котла. На входящей в город аллее повешены на деревьях, вверх ногами, немецкие солдаты с распоротыми животами и надписью: "За измену Фюреру". Говорят, это делают заградотряды из власовцев.

Очередной НП комдива Мельникова. Чердак. Приподнят лист кровельного железа. Комдив лежит на подосланном ковре и видит бой сверху. Кричит в телефон: "Что ты засел! За спиной комдива! Нет людей? Бери всех повозочных, расформируй тылы, раздай командирам автоматы". Потом - разговор с Поленовым. "Нет людей." - "Ну, еще квартал. Ты молодец". - "Ведь есть другая". - "Им тоже будет дело. Понял. Еще два квартала!" - "Вы обещали". - "Ничего, ничего, ты еще можешь".

Мельников, обращаясь к нам: "Видите дом повыше? Поставьте мне там НП". - "Но там немцы". - "Не те немцы. Услышат, что гремят катушки, и уйдут".

Внизу, во дворе, офицер-артиллерист и солдаты расчета, оставив пушку, идут с молодой немкой в сарай. Ординарцу: "Приведи их!" Входит офицер. "Гад! - кричит Мельников, и бьет его ногой в пах. - Кровью искупите свою вину! Сейчас же орудие на руках в ту улицу. И вперед!"

Мы тоже уходим. Нас три связиста и четыре разведчика. Выбегаем из следующей парадной на улицу. Справа плюется выстрелом немецкий танк, и идущий впереди меня телефонист разлетается в клочья. Я успеваю спиной прыгнуть в подъезд. Во дворе горят сараи. Бегу через горящие угли, разматывая провод. Вот и тот дом. Разведчики, предварительно бросив гранату, ныряют в подвал, стрельба по лестницам. Кому-то отстрелило палец. И немцы, правда, ушли. Готовим НП.

В воздухе наше полное превосходство. Летает и женский полк ночной авиации. Корабли, пытающиеся выйти из порта, в большинстве топят. Уцелели те немцы, которые ушли на восток, на косу, в Кенигсбергскую группу.

Нас осталось мало, когда нас вывели из боя. От новой дивизии прибыли саперы взорвать винный склад, чтобы на нем не осели бойцы. Мы бидоном носим хорошее вино, наливаем им ванну в соседнем доме и там отдыхаем.

Город взят. Хоронят трупы. Много убитых лошадей. Группы пленных немцев за веревку с крюком тащат конские трупы в море. У одной группы конвоир - молодой поляк. Хлопает себя тросточкой по голенищу и покрикивает. Видно, изображает немецкого надсмотрщика. У другой группы конвоиром наш солдат, сибиряк. Он поставил карабин к стене и вместе с пленными тянет веревку.

Незадолго до Данцига, за Праустом, погиб старший сержант из зенитной роты, умный инженер автозавода. Он был старшим братом комдива Мельникова. Именно ему обязана зенитная рота образцовым порядком машин и трофейной техники. Его торжественно похоронили в Данциге.

Жутко положение населения в штурмуемом городе. Подвалы с лопнувшими трубами. Запуганные, растерянные люди, грубость боя.

Награждений, кажется, могут дать больше, чем нас осталось. Меня представили к ордену Красной Звезды. Вскоре его дали.

А вот у комдива огорчение. Был представлен к званию Героя Советского Союза, а дали орден Красного Знамени. Командир корпуса Поленов утешает его: "Сказали: много крови. Но тебя заметили". В приказе Сталина о взятии Данцига среди генералов впервые упомянуто такое звание: подполковник Мельников.

Радостные освобожденные пленные разных стран. Француз зовет: "Я покажу вам, где есть хорошее вино". Чех радостно улыбается. Его с грехом пополам можно понимать по-русски. Спрашиваем: "Что теперь будете делать?" Отвечает: "Возьму велосипед и поеду домой". Мы хохочем, нам, среди которых сибиряки-алтайцы, смешно, что до дома всего-то поездка на велосипеде. А нам еще надо не домой, а дальше на запад.

Собственно говоря, это три слившихся города Данциг-Цоппот-Гдыня. В Гдыне огромный порт. Где-то в нем есть склад спирта. Наша дивизия уходит на запад в направлении Штеттина. А меня с повозочным комроты оставил: "Достаньте спирт и догоните".

В Гдыне пусто, безлюдно. Глухо гремит моя телега. Вдали появляются двое солдат с посудой. Едем за ними. Справа развалины, слева на площади - машины комендатуры. Прячемся. Через проходные подвалы комендантские бойцы носят из портовых цистерн ведрами спирт. Просим отливать. Заполнили так свою бутыль.

Ночь застает нас в пути. Ни звука вокруг, ни вспышек ракет, ни выстрелов. Коротаем время беседой. "Почему все поменяли коней на крупных, трофейных, а у тебя - старый конь?" - "Да он со мной с Барнаула. Хороший - жрет мало". Конь, правда, хорош, только любит, чтобы его понукали криком: "У-у, жид!" И я кричу: "У-у, жид!" Потом мы поем. Мертвая тишь кругом. Далеко ушел фронт.

Рассвет, вдали в поле точки. Олени! Стреляю из карабина. Попал. Въезжаем в пустое большое село. Во втором дворе дома оставили коня, заложили двери и жарим оленину. Уныло быть в пустом селе. К вечеру догнали своих.

Примерно 13-15 апреля стоим в имении командующего немецкой танковой армией барона Фон Клейста. Старинный особняк. В левом крыле живет профессор, обучавший сына. Говорит на многих языках, в том числе на русском. Хозяев нет. У профессора библиотека, кабинет, купальня...

А вокруг - этакий "совхоз". Бетонные скотные дворы. Над стойлами сильные электролампы... Опять вспоминаю выжженную Псковщину. Хорошо, что с пожилыми казахами уже отправили в Россию стадо брошенных коров. Говорят, что их будут давать по партизанским распискам.

На верхнем этаже сорвал марки из старой коллекции. Есть редкие. Есть почти все номера собственно Германии. Но дочка этим не увлеклась, и я отдал марки коллекционерам.

Потом опять чей-то еще более богатый особняк. Карты поместья на батистовой кальке, фотоальбомы поездки хозяина на его бриллиантовые прииски в Африке. В сейфе коллекция старых монет. В вестибюле рога, с надписями кем и когда убит олень. Всё вельможи. Огромная столовая, вроде церкви. В ней старина. На высоченных окнах истлевшие шестиметровые кружева занавесей. Буфет величиной с орган. В его нише стоит блюдо из серебра с куполом, которым можно накрыть огромного жареного кабана. На серебре купола корона и надпись от кого, кому, когда даровано. Феодализм трофейщиков многих войн.

Готовится форсирование Одера. Но мы чуть в стороне от главного места форсирования, оно южнее. А мы переправляемся по разбитым мостам через широкие протоки Одера в сам Штeттин. Один полк уходит драться за острова Шпалер-Войдер.

Город почти пуст и мало разрушен. Напоминает Петроградскую сторону Ленинграда плюс порт.

Стоим здесь несколько дней, едим на дорогом фарфоре. Посуду не моем, а бросаем в окно. На следующую еду берем из другого буфета. Зачем это?

Город отдают полякам. Пришли их части. Редким оставшимся немцам приказано покинуть город. Их буквально единицы. На заставе у моста польский часовой смотрит на детскую коляску, в которой старый немец везет свой скарб, и с хохотом поддает ее ногой. Зачем это? Месть? Но в конкретном виде она нелепа! И что знает часовой об этом человеке?

Город Анклам. Бой кончился. Разбитый большой магазин. В витрине, не замечая где он, спиной ко всему барахлу стоит молоденький солдат, усталый, в обмотках, и задумчиво ест из ладони леденцы. Моральный солдатский итог войны - презрение к барахлу, роскоши, комфорту. А заодно - и понимание бренности славы. И высочайшая оценка дружбы и коллективных усилий.

Именно война закрепила во мне ироническое отношение даже к творческому честолюбию.