Дмитрий Воронин


Маленький, толстый, лысеющий поэт Кружкин и тонкий, высокий, бородатый прозаик Беленький возвращались поздно вечером домой после областного приёма по случаю открытия Дней литературы.
Шли, пошатываясь, по улице, придерживая друг друга за плечи, чтобы не упасть, так как оба были в изрядном подпитии.
Вечерок в министерстве прошел очень даже недурно, под винцо, коньячок, водочку и многочисленные закуски. Оба литератора на приёме были в явном ударе. Беленький выразительно читал свой рассказ о местных подземельях, в которых обитали всякого рода мутанты, способные общаться под действием наркотиков с мертвецами и прочей потусторонней нечистью. Кружкин же декламировал собственные стихи, безостановочно размахивая руками:
Я – Парис, я – Пегас, я – Персей,
Я взлетел, я вскакал на Парнас,
Мне до фени Шекспир и Орфей,
Я в анналах по шею увяз.

Пусть железо растёт сквозь бетон,
Мне с компами, мобилами жить,
Солнце лампы стоваттовой клон,
Буду водку с китайцами пить.

Рифмой-стервой по мордам пройдусь,
Я по тем, кто как будто поэт.
Эх, крутни-ка мне задницей, Дусь,
Я станцую с тобой менуэт!
Подвыпившие чиновницы от культуры в восторге причмокивали напомаженными губками, закатывали накрашенные глазки и постоянно выкрикивали «браво», заставляя Кружкина продолжать, и его несло:

Я девок любил положительно,
Я девок люблю обожательно,
А буду любить изумительно,
Хотя девки все отрицательны.

И бабы, и шлюхи, и женщины,
Вы музы в грудях поэтических,
Вот даже Твардовский с Смоленщины
Сложил о вас стих свой эпический.

И я, как тот Тёркин из эпоса,
Кричу: «Жди меня, моя нимфия,
Вернусь всем назло к тебе Зевсом я
Из дальней божественной Скифии!»

О девки! Как много вы значите
В моих упражненьях в словесности,
Вы рифмой внутри меня скачете,
Галопом к всемирной известности.
Таким образом, в очень даже благостном расположении духа Беленький с Кружкиным возвращались домой.
На следующее утро и тому и другому позвонили из областного правительства и предложили срочно зайти к ним пополудни. Ровно без четверти двенадцать Беленький и Кружкин столкнулись нос к носу у дверей завотделом по культуре Недотяги Серафимы Николаевны.
– Чегой-то нас вызвали сюда ни свет ни заря, ты не в курсе? – с опаской поинтересовался Беленький у поэта.
– Да фиг его знает! – засунул зубочистку в рот Кружкин.
– Может, ляпнули вчера лишнего, ты не помнишь? – в волнении стал строить догадки Беленький.
– Не, не помню, – сплюнул на пол Кружкин, – может, и ляпнули. Да чего переживать, сейчас всё и узнаем.
Войдя в кабинет и увидев приветливую улыбку Серафимы Николаевны, Беленький облегчённо вздохнул.
– Здравствуйте, здравствуйте, дорогие наши классики, – двинулась навстречу литераторам Недотяга. – Как насчёт рюмочки коньячка?
– Не откажемся, – потёр от удовольствия руки Кружкин.
Выпив налитый коньяк, завотделом, продолжая улыбаться, предложила Беленькому и Кружкину присесть.
– В ногах правды нет. Да и дело к вам архиважное и очень волнительное. Вчера на вечере мы все слушали ваши выступления.
– И? Как вам? – приосанился Кружкин.
–О-о-о! – зажмурилась от удовольствия Недотяга. – Божественно! Великолепно! Изумительно! Да русского языка не хватит перечислять все достоинства ваших шедевров творчества. Какой полёт мысленного слова, какое волшебное порхание звука! Особенно в стихосложении. Вы, Кружкин, гений! И Беленький тоже – гений. Вы два гения, и оба наши тутошние.
– Этого у нас не отнять, это всё, конечно же, так, по-другому и быть не может, – разволновался от похвал Кружкин. – Всё в нас есть, и сполна. До самого краю, снизу доверху под завязку. Так ведь, Беленький?
– Ага, ага, – согласно закивал прозаик, обалдевший от такого приёма.
– Ну, вот и я говорю, что пора вам, значит, и того, – подняла кверху указательный палец Недотяга, – в Париж подаваться, в новые горизонты взлетать, в цивилизацию.
– Куда-куда? – вырвалось изумлённое восклицание у обоих литераторов.
– В цивилизацию, в Париж, – повторила Серафима Николаевна.
– Зачем? Чего там делать-то, в этой цивилизации?
– За премиями.
– За какими? – непонимающе уставились на чиновницу друзья.
– За самыми главными по литературам. Мы тут вчера после вашего выступления задержались маленько и со всем нашим культурным министерством порешили отправить вас за грамотами. Хватит уже скромнеть в своем Отечестве, пора и Европы покорять, как Наполеон с Бонапартом. Ты, Чернов, поедешь за Пукером…
– За Бу…Букером?! – вытаращил глаза Беленький.
– За Пукером, за Пукером, он прозаикам, вроде, выдаётся, – подтвердила Недотяга. – А ты, Кружкин, за Нобелевым, как поэт. Я не путаю?
– Нет, Серафима Николаевна, не путаете, – вытер испарину со лба Кружкин. – Только кто нам их так просто даст? Да и Нобелевскую премию Швеция назначает, а не Франция.
– Дадут, куда эти французишки денутся! – пренебрежительно отмахнулась Серафима Николаевна и протянула литераторам толстую пачку бумаг. – Мы тут вам такие рекомендации понаписали, особенно тебе, Кружкин, что сам Бог бы не устоял. А насчёт Швеции, так это всё мелочи, мы и в Швецию факс пошлём. Пусть приезжают в Париж и привозят премию туда, какие проблемы? Так что скатертью вам дорога.
– А деньги? – заволновался Кружкин. – У нас же с Беленьким нету. А без них нам там ну ни как, – провёл он по горлу рукой, – швах дело.
– И денег дадим. И на проживание, и на дорогу, и на представительство. Что мы уж совсем лицом об грязь.
Целую неделю областной центр гудел новостью: Беленький с Кружкиным в Париж едут, шутка ли сказать, за самой нобелевкой!
На вокзал провожать знаменитостей собралось чуть ли не полгорода. Начальство на перроне литераторов нахваливало и напутствовало, оркестр играл туш, а народ бросал шапки в небо.
Через четыре дня в кабинете у Недотяги раздался осторожный стук.
– Войдите.
Дверь тихо открылась, и на пороге возник Беленький. Был он какой-то помятый, взлохмаченный, с нездоровым блуждающим взглядом.
– Беленький?! – удивилась Серафима Николаевна. – Почему здесь? Что произошло?
– Да вот, тут, значит… так оно и вышло, – замямлил прозаик.
– Говори внятно, – покраснев, рявкнула Недотяга.
– Ну, мы это, значит, сели в купе и поехали, куда нас послали, в этот Париж, будь он неладен, – испуганно затараторил Беленький. – Ну, выпили малость на дорожку, потом ещё малость, потом ещё. Ну, так за разговорами, значит, до Берлину и доехали. А в Берлине этом Кружкин меня в кабак какой-то затащил. Пойдём, говорит, цивилизацией подышим, сосисек немецких поедим со шнапсой в запивку, пока поезд стоит. Ну и пошли, значит, шнапсы попили, сосисек поели. И тут Кружкина понесло, на стол забрался и принялся стихи свои во весь голос орать. Я его успокаивать пытался, а он мне в морду салатом. А тут и полицаи немецкие подскочили, туда-сюда, протокол составлять. Кружкин в драку, кричит: «На кого руку подняли, на нобелевского лауреата!», и ну бутылки в витрину швырять. Все деньги на штрафы. Еле назад доехал.
– А сам Кружкин где? – схватила за грудки несостоявшегося лауреата Недотяга.
– В Бе…Берлине остался, в дурдоме. Просит помощи и денег на обратную дорогу-у -у, – заплакал в испуге Беленький.