Людмила КОЛЬ
 Прозаик, издатель и главный редактор финляндского историко-культурного и литературного журнала на русском языке «LiteraruS-Литературное слово», член Союза писателей Москвы, Общества Финляндия-Россия, Всемирной Ассоциации русской прессы (ВАРП). Представитель Международной федерации русскоязычных писателей (МФРП) в Финляндии. Автор многих книг и публикаций. Живет в Хельсинки.

«Кто может заглянуть в душу волка?
Кто скажет нам, о чем он думал?»
Э. Сетон-Томпсон,
 «Виннипегский волк»

— Помнишь, у Сетон-Томпсона есть рассказ про одинокого волка, который не простил людям их ненависть?
— «Виннипегский волк» называется. Но он и любовь хранил в душе, если она бывает у животных.
— К тому единственному человеческому существу, которое научило его любви. Волк, который ненавидел людей, презирал собак, каждый день разгонял стаи и убивал одиноких псов.



1

Мать пришла с работы раздраженная и тут же с порога крикнула в сторону кухни:
— Получила пенсию сегодня?
— А как же, принесли в два часа, как положено, — отозвалась бабка.
— Давай! — потребовала мать, входя и бросая сумку на стул.
Бабка полезла в карман ситцевого халата и вынула помятые бумажки.
— Вот.
Мать пересчитала.
— А мелочь где?
— Ну что же у меня совсем ничего и не останется? — как-то жалобно произнесла бабка.
— А тебе зачем? Я тебя кормлю, чего еще? Что ты с ними будешь делать? Выгребай!
— Мало ли… Собираю. Вот Гера, может, с детьми приедет, им на сладости дам, — заскулила бабка.
— На сладости дам! — передразнила мать. — Нечего давать. У Геры побольше моего. Мне с вами двумя тянуть лямку одной приходится.

Оля слышит этот диалог каждый раз, когда бабке приносят пенсию. Ей ее доставляет социальный работник, потому что бабка, сколько Оля помнит, не может ходить, даже по квартире передвигается с трудом.
Обычно она сидит в кухне, между плитой и обеденным столом. А за спиной у нее раковина и холодильник, так что вставать, чтобы приготовить еду, не приходится: она просто поворачивается с одной стороны в другую, когда жарит котлеты или варит суп с овсянкой. Горшок, куда бабка иногда справляет нужду, стоит под стулом. Так что все удобно. Иногда она просит Олю что-нибудь сделать, если сама не может. Оля нехотя исполняет просьбу. Но никогда не предлагает помощь сама. Мать часто кричит на бабку, что она ей проела жизнь своим постоянным сиденьем на одном месте и своим астматическим кашлем. Бабка виновато оправдывается и продолжает затяжно кашлять, пока у нее не начинают синеть губы. Тогда мать, все так же раздраженно, перекладывает ее на кровать, которая стоит тут же, в кухне, в самом углу у окна, и бросает: «Лежи!». Наконец бабка затихает и засыпает. Воцаряется тишина, но эта тишина, на самом деле, напряженная, потому что, Оля это знает, у матери внутри все кипит, хотя она вроде бы спокойно сидит в комнате и смотрит телевизор.
Они живут втроем. Папы у Оли нет. Когда-то давно, когда она была совсем маленькая и не очень хорошо понимала, что это значит, ей сказали, что мама и папа развелись. Оля только поняла, что папа больше с ними жить не будет. И потом его не стало. И не стало больше в ее жизни вообще — он никогда больше не появлялся. Иногда Оля спрашивала у мамы, где он, но мама всегда недовольно буркала что-то в ответ, типа «Не знаю». Поэтому мало-помалу Оля задавать этот вопрос перестала, а потом и вообще стерлось воспоминание о папе, ушло в ее сознании куда-то далеко-далеко.
Они жили тогда на окраине Самары, на Волге. В один день мать собрала чемодан, подхватила под мышку ее, и они переехали к бабушке, в ее одну комнату, с общим туалетом в конце холодного, не отапливаемого коридора. Оля слышала, как мать говорила своим подругам: «Пьянь-перепьянь. Пусть сдохнет под забором». И Оля понимала, что это она о ее отце.
Потом был какой-то суд, суд у отца с матерью, все их родственники и знакомые много про это говорили. Но Оля ничего из этих разговоров не понимала. И что значит слово «суд» тоже не поняла.
А потом, тоже в один день, мать объявила, что они уезжают из Самары и поедут жить поближе к дяде Гере, который служил где-то совсем в другом месте, там, где было какое-то море.
— Собирайся, — сказала мать бабке. — Нужно быть поближе к своим, Герка не даст в обиду, если что. И Ирка там. Рядом будем.
— У Геры свои дела. После армии женится, не до тебя будет, — возразила бабка. — А Ира еще не устроена, еще у тебя помощи просить будет, а не ты у нее.
— Очень ты умная у нас, мама, а сама осталась с четырьмя детьми, когда отец тебя бросил. И всю жизнь одна нас растила. А папаша и бабу завел, и дом на садовом участке построил, жил кум королю. А ты — одна с четырьмя мал-мала-меньше в комнате, где плесень по углам ползет. Поэтому не учи! Ты учила детей в школе, а меня не учи.
— А я не учу, я просто говорю, как может быть. Тут у тебя место насиженное, работа. А там — что?
— Да, и, между прочим, ты, а не папаша, посылала нам с Танькой деньги, когда мы в Москве учились, — продолжала мать. — Ты последнее от себя отрывала, а у других бывшие мужья детям помогают.
— Ну, как могла, так и устраивалась, — покачала головой бабка. — Не могла, значит, иначе. Сохраняла достоинство.
— Вот именно. Мы на эти гроши только что с голоду не умирали, без порток, считай, ходили в студенческие годы, в то время как девки вокруг из одного наряда в другой перелезали каждый день. А мы с Танькой только пялились на них. Танька разноской почты подрабатывала, а я поломойкой в поликлинике. А ты почему-то забыла про это.
— Не забыла. А отца вашего не простила никогда и не прощу. И видеть его не хочу, даже перед смертью.
Бабка закашлялась, как обычно, и на этом выяснение отношений прекратилось.
И они поехали. На поезде. Ехали долго, с пересадками, сначала добирались до города, а потом на автобусе еще целый час до поселка.
Поселок был совсем маленький, намного меньше ее города Самары, пугавшего Олю всегда своими размерами, огромными зданиями и широченными улицами, если мать брала ее с собой в центр. Там она терялась среди шума машин и потока людей. А этот поселок, куда ее привезли, был полупустой, весь серый на вид, с выщербленным пыльным асфальтом, грязными и обшарпанными рабочими пятиэтажками и сумрачного вида людьми, которых Оля поначалу дичилась. А когда рейсовый автобус шел по дороге из города, приходилось проезжать такую зону, что от резкого вонючего запаха Оле становилось дурно. Хотя каждый раз мать совала ей в руку носовой платок, чтобы она прикладывала к носу, но это не помогало. Запах забирался в самую глубину, куда-то в голову, в самые мозги, как казалось Оле, и буровил их. За окном пробегали стеной корявые деревья с полузасохшими кронами, и какой-то пугающе-черного цвета ручей, извиваясь, терялся в чаще.
Тесную квартирку, тоже в грязной и обшарпанной пятиэтажке, — квартиросочку из двух темных комнатенок и втиснутой между ними кухоньки — мать выменяла взамен комнаты матери и жилплощади, доставшейся ей по суду после развода. В кухне поселили бабку, а Оле мать отвела отдельную комнату, поставила в каждой комнате раскладушки для них с Олей, а в кухне — топчан для бабки; накрытый клеенкой стол остался от прежних обитателей. И это было все, что они смогли себе позволить.
За их домом начинался поросший бурьяном пустырь, где навсегда застряли лужи и уродливо торчали стены кирпичного дома, с зияющими оконными проемами и грудами мусора вокруг, разрушенного, как непонятно объяснила мать, еще во время войны. А за всем этим плескалась мутная вода и шел причал, куда пришвартовывались рыболовные катера. Его называли здесь громко: порт, и оттуда тошнотворно тянуло рыбной вонью.
В первый же день в детском саду у Оли пропала резиновая мышка, с которой она не расставалась почти с рождения. Но кто взял, так и не дознались, хотя вроде бы всех детей воспитательница проверила. Оля дома еще продолжала плакать. А мать сказала:
— Что с них взять — бывшие лагерники сюда понаехали да урки в третьем поколении. Какие дети у них могут быть? Получка будет, куплю тебе другую игрушку. Пойдем в магазин и выберем, не плачь.
Но Оле хотелось ту, ее, старую, мышку с обгрызенными кончиками ушей.
Постепенно Оля привыкла к детскому саду, к детям, которые норовили что-нибудь стащить, все равно что, даже простую заколку для волос, или даже плохо пришитую пуговицу, и так спрятать, что найти было совсем невозможно. Воспитательница наказывала за это — ставила «в угол носом», или оставляла без полдника, или пугала уколом, или тем, что родители больше никогда не придут за ними, но искоренить это было невозможно — каждый день все равно что-то опять исчезало. А вечером, когда за детьми приходил кто-то из родителей, иногда уже еле державшийся на ногах и пахнущий водкой, воспитательница, отворачиваясь от запаха винного перегара, пыталась жаловаться. Но родительское лицо оставалось непроницаемо-тупым.
Как-то раз мать наводила субботнюю уборку и укладывала разбросанные по полу Олины игрушки в картонную коробку рядом с ее кроватью. Вдруг на дне коробки мелькнули какие-то явно посторонние мелкие предметы.
— Это что? — не поняла она, достав из коробки потертую брошку. Она разгребла игрушки в стороны и стала вытягивать со дна непонятного происхождения предметы один за другим. — Откуда это? — Мать удивленно разглядывала разноцветный хлам, продолжая вытягивать еще и еще: стеклянные бусины, значки, смятую шелковую ленту, пуговицы, пластиковые фигурки, яркие кубики Lego, даже несколько металлических рублей извлекла и медяков. — Что это такое, я тебя спрашиваю? Где набрала? — Она перевела взгляд на Олю, но та стояла, потупив глаза в пол, и сопела. — Где ты достала это все? — допытывалась мать. — Что молчишь? Отвечай! В детском саду стащила?
Но так как из Оли не выходило ни звука, она собрала весь этот мусор, швырнула в помойное ведро и строго приказала:
— Чтобы больше не видела. Слышала, что говорю?
Мать пошла выносить ведро на улицу. А Оля после этого стала прятать то, что потихоньку тащила у других, подальше, чтобы мать случайно не обнаружила: складывала в отдельную коробочку и незаметно прятала под бабкин топчан — туда уж мать точно никогда не заглядывала, и даже половая тряпка там никогда не прохаживалась.
— Сушек себе, может, куплю, — продолжала канючить сейчас бабка.
— Каких еще сушек? Зубов давно нет, нечего представляться.
— Так размочу в чае, — не отставала бабка.
— Нужно будет сушек, сама куплю. Выгребай мелочь из кармана!
— Так что же это, никогда у меня даже рубля своего не бывает, все отбираешь, — совсем уж плаксиво сказала бабка. — Как же это — всегда без денег живу?
— А тебе и не нужно, — отрезала мать. — Ты все равно никуда не ходишь. А нам на жизнь не хватает.

Ира, которая жила и работала в городе, — считай, рядом, к ним никогда не заглядывала, но временами по вечерам они с матерью долго разговаривали по телефону.
Один только раз, еще в самом начале, к ним приезжала тетя Таня с какой-то своей подругой, у которой было много украшений — на пальцах, на шее, на руках, в ушах, и так же много красивых нарядов. От ее нарядов Оля не могла оторвать взгляда, когда эта подруга вертелась перед осколком зеркала. Он, этот большой осколок от некогда вделанного в шкаф зеркала, тоже остался от прежних хозяев, мать его не выбросила, а собиралась обрезать острые края и приспособить, и теперь специально для нее принесла и прислонила к стене.
— Тань, а нормальное зеркало где-нибудь есть? — тихо, по секрету, чтобы не слышно было, спросила подруга.
— Ну о чем ты! Какое «нормальное зеркало»? — так же тихо ответила Татьяна. — Чудная ты, Ленка, не видишь, как живут?
Бабка готовила для гостей котлеты из мяса, которое купила в магазине эта подруга, Оля давно не ела таких вкусных котлет; варила для гостей гречневую кашу и борщ. Все это попросила приготовить подруга. Она пошла в магазин и купила полную сумку продуктов, а еще купила конфеты и игрушку для Оли — маленького плюшевого медвежонка.
— Ты уж не неси его в детский сад, — сказала мать, — а то опять без игрушки останешься.
Краем уха Оля слышала, как бабка, сидя на том же месте в кухне, рассказывала этой подруге про свою астму, которая не дает ей двигаться, и про пенсию, которую полностью отдает матери.
— Так у вас совсем денег нет? Никогда? — удивилась та.
Бабка засмеялась:
— Нет, Леночка, никогда, так и живу. Человек я, значит, без денег. Такие тоже есть. Я привыкла уже, что у меня никогда нет своих денег. Им нужно, не хватает им на жизнь. А мне — зачем?
— И вы всегда только сидите?
— Так и сижу здесь. Ну, ночью сплю, конечно, а утром Света меня сажает.
— И никто не помогает? Оля, например… Сходить в магазин, принести что-нибудь…
— Так Оля учится, некогда ей, да и не знает она ничего по хозяйству, маленькая еще. А Света на работе до вечера, вечером приносит что-то, да. Вот и сижу, жду, когда придет.
Бабка опять засмеялась. А тетя Таня дернула подругу за рукав и многозначительно посмотрела:
— Они привыкли…
Потом уже, когда вышли из кухни, эта подруга обернулась к тете Тане и, подняв высоко брови, сказала:
— Тань, это — что? Я не совсем понимаю, ты уж извини.
— Не наше дело. Как живут, так и живут. Не обращай внимания, все равно скоро уедешь, забудется. Чего в чужую жизнь лезть?
— Странно, однако, вы же вроде как дочери ей…
Татьяна с подругой прожили так несколько дней, думали отдохнуть. Но толкнулись туда-сюда, увидели, что в поселке ничего интересного нет. Съездили в город, чтобы посмотреть музей и развалины замка какого-то шестнадцатого, что ли, века, памятники, оставшиеся от прежних времен, когда кто-то там исторический жил и был похоронен на городском кладбище, обошли все местные достопримечательности за один день, заскучали — и подались обратно.
— Забирай все!
Из кухни донесся звон падающих на стол монет, а потом начался нудный кашель.
— Лекарство на! Началось! — бросила мать и вышла из кухни.
В тот год, когда Оля пошла в школу, Герка, дядя Гера, вернулся, наконец, из армии. Он был самый младший. И, наверное, потому бабка любила его больше, чем мать и теток и даже ее, Олю. Бабка уже с самого утра не находила себе места от волнения, смотрела на часы. И когда по лестнице громко затопали, поднимаясь на третий этаж, так обрадовалась, что даже пошла, тяжело дыша, по кухне, хватаясь обеими руками за стол и стулья.
Герка вошел загорелый, наголо стриженный, чужой.
— Гера! Пришел! Дай же обниму!
— Ну что, старуха, скрипишь еще? — сказал Герка, отвечая на ее поцелуй.
— Какая ж я старуха? Я твоя мать, так и называть надо. Научился в армии!
— Ладно, разберемся.
Герка осмотрел квартиру и остался вполне доволен.
— Ну, вот, есть приличный угол теперь, не то что материна гнилушка. Молодец, Светка, правильно поступила. Хотя не море тут, а лохань, но место фартовое, что хочешь достать можно в порту.
— Да я уж поняла, потолкалась.
— Да не в этом, в город нужно ехать.
— Были бы деньги.
— Так с этого и деньги делать, — хохотнул Герка, закуривая.
Он протопал еще раз по комнатам, посоображал про себя и сказал:
— Мне, значит, в этой постелешь. — И показал на комнату Оли.
Мать послушно собрала Олины вещи, перенесла их к себе, и Гера вселился.
— Не очень кури только, — попросила мать. — Запах потом не выветришь. И Оля маленькая, ей вредно.
— Ничего, пусть привыкает, — сказал Гера и захлопнул дверь.
Первые дни он долго спал, и мать приказывала Оле не шуметь, чтобы не разбудить его.
— Ему после армии отдохнуть надо, — объясняла она.
Днем Гера исчезал и приходил поздно. Разговаривать не любил, молча жадно сглатывал с тарелки то, что мать ставила на стол, и уходил к себе. И оттуда просачивался в коридор едкий запах дешевых сигарет.
— Видать, работу ищет, — говорила бабка, — целыми днями нету дома.
Но, похоже, Гера ее никак не находил, хотя шли месяцы.
— Ты долго без дела болтаться будешь? — как-то спросила резко мать. — Мне ведь как бы лишний рот ни к чему.
— Денег, что ли, не даю? — огрызнулся Гера.
— Я вообще. Ты ведь, к тому же, не прописан здесь, между прочим.
— Вот и пропишусь сюда.
— Нет уж, милый.
— Не понял. Ты, значит, старухину комнату себе, что ли, приписала, а мне — что? — Глаза у Геры загорелись нехорошим огоньком. — Это куда же я должен податься теперь? На улицу, что ли?
— Ты у отца прописан, только один из нас, кого он прописал к себе. Он помрет — все добро этой его курве достанется, что ли?
— Еще когда помрет! Мне сейчас нужно жить, а не потом. И туда ехать я не собираюсь, мне там делать нечего!
— Ну — карты в руки, Бог в помощь! Ты после армии, у тебя всякие льготы. Становись на учет, ищи работу и устраивайся с жильем. У нас, говорят, строить будут. Универсам вон только что открыли. Жилой комплекс начинают.
— Ну уж только не туда лямку тянуть.
— Зато жильем обеспечат. Пока живи, конечно, — сбавила тон мать, видя, что Гера ощетинился, — но что-то ты очень долго работу ищешь.
— Это уже не твое дело. Когда найду, тогда и найду.
— Хорошую надо, Гера, чтобы платили, — встряла бабка.
— Помолчи! — обрезал он грубо. И, тоже сбавив тон, сказал: — В охранники, может, соберусь.
— В охранники! — не удержалась бабка. — Там же убить могут!
— Помолчи, сказал!
— Ну… да, им платят, — согласилась мать.
— Как место освободится, я и заступлю, может.
Место, похоже, пока никак не освобождалось. Гера то появлялся, то пропадал. То ли где-то подрабатывал, то ли продолжал поиски, понять было трудно. Время шло месяц за месяцем, и было ясно, что съезжать он не собирается. Но мать в его присутствии вопрос больше не поднимала. А бабке, если та защищала Геру, говорила:
— Мне ведь и свою личную жизнь нужно устраивать, мама. Зачем он мне тут? Мне замуж выходить нужно.
— Сама хотела к Гере поближе, — напомнила бабка.
— Так я думала, что он как все люди, тут же пойдет работать.
— Попробуй найди ее, работу, — отвечала бабка.
Но Гера даже про машину пару раз заикнулся — что неплохо бы купить, хотя бы подержанную.
— На что купишь-то? Совсем, что ли? — покрутила у виска мать.
— Найдем! — подмигнул ей Гера.
Он приоделся, накупил курток, свитеров, джинсов.
— Опять в новом прикиде? — удивлялась мать. — Не работаешь, а деньги откуда берешь?
Потом к нему стали приходить молодые люди, сидели у него в комнате запершись. О чем у них шел разговор, не было слышно, потому что Гера тут же включал радио. По временам только из комнаты доносился смех. Квартира постепенно наполнялась густым сигаретным дымом, который сизой вуалью поднимался к потолку. Мать открывала форточки. Бабка заходилась в кашле. После ухода гостей Гера выносил полную тарелку окурков. А мать, чтобы не нарываться на очередную стычку и понимая бесполезность любых замечаний, молча скрывалась в комнате.
Бабка иногда пыталась что-то сказать, типа:
— Гера, мне же не продохнуть, у меня же астма.
Но Гера оставлял ее слова без комментария.
Однажды Гера объявил:
— Все, через два дня еду с дальнобойщиками.
— Чего? — не поняла мать.
— С дальнобойщиками, говорю, в рейс отправляюсь. Надолго.
— Это — как? Ты же на работу, кажется, устраиваешься охранником.
— Не-а, завязал с этим, ну их на фиг. Здесь выгоднее получается.
И через два дня Гера уехал.
Однажды, зимой было, Оля вернулась из школы позднее обычного. На улице в три часа дня стояли густые сумерки, и в квартире было почти темно. Бабка крепко спала на топчане и не шелохнулась, когда Оля вошла. Дверь в их с матерью комнату была плотно закрыта, но через щель пробивался свет и оттуда доносились приглушенные голоса. Оля подошла к двери, хотела было уже толкнуться, но вдруг остановилась: из-за двери послышался напряженный голос матери:
— А когда взяли?..
Ей что-то тихо ответил голос Геры. «Ой, Гера вернулся!» — обрадовалась Оля, соскучившись по дяде. Она опять сделала движение, чтобы открыть дверь, но ее опять остановил рубленый, какой-то чужой голос матери:
— А еще кого?
Гера что-то ответил.
Оля вдруг сообразила, что что-то, видимо, случилось, раз Гера вернулся раньше и разговор идет какой-то непонятный, и инстинктивно приложила ухо к двери, как они делали во время учительских собраний, чтобы узнать, о чем говорят учителя, а потом разнести по всей школе.
— Я тебя предупреждала, ты мимо ушей, — раздраженно сказала мать. — А если тебя потянут?
— Так я же ничего…
— Так много и не нужно. Достаточно, что ты был в связке.
— У меня даже не держали…
— Но ты в их компании, понимаешь? Или не понимаешь? Статью знаешь: за соучастие? Или не слышал никогда?
Гера продолжал нечленораздельно бурчать. Мать повторяла:
— Идиот… идиот… А если меня в свидетели? Мне это зачем? У меня ребенок маленький, личная жизнь не налажена. Говорила ведь… «Делать деньги!» Сделал! А я-то, дура безмозглая, и не сообразила, откуда тряпки появлялись да разговоры про машину шли! Какой идиот!.. Думал, все шито-крыто будет?
— Так я не знал сначала…
— Не знал? Ты что, совсем меня за кретинку держишь? Не знал он!
Воцарилась тишина. Оля хотела постучаться. Но тут мать произнесла:
— Убраться отсюда нужно. Срочно! Скрыться. Никто чтобы не узнал, куда и когда. Чтобы без хвоста — нет, и все. Завтра же, пока не поздно. Собирайся — и чтобы духу не было!
— А куда?
— А вот это, голубчик, меня уже не интересует. Куда хочешь. Садись на поезд — и дуй! В любом направлении. Но ни Татьяна, ни Ирка чтобы не знали — продать могут. Убираться из этого города тебе нужно. Иначе сядешь. И можешь надолго загреметь. Потом, когда уляжется, вернешься. Или не вернешься. Как пойдет. Раствориться нужно.
— Ой, Олька! Из школы пришла! — воскликнул Гера, выходя из комнаты. Оля едва успела отскочить в сторону, чтобы он не заметил, как она подслушивает. — Большая какая стала!
На следующий день, когда Оля собиралась в школу, она увидела, что дверь в комнату Геры открыта настежь, а его самого нигде нет.
— В командировку куда-то уехал, — объяснила мать. И на удивленный возглас бабки добавила: — Не сказал куда.

— Житья нет! — проворчала, как обычно, мать. — Гера приедет к ней! Приедет он, как же! Двое сопливых младенцев и жена-инвалид.
— Что ж ты так нехорошо говоришь! — услышав ее слова, прохрипела их кухни бабка. — Слава Богу, устроился наконец. Хоть и не здесь, а все равно: крыша над головой есть, и семью растит.
— Семью! — передразнила мать. — Дети оба больны, никто не знает чем, жена после родов окривела.

Через два года Гера прислал матери весточку, что он живет Архангельске, работает теперь и что осядет в Архангельске, видимо, навсегда. А еще через год написал, что женился и скоро ждет ребенка.
Но у него родилась двойня. Младенцы как-то неудачно шли, и жена после родов получила инвалидность. А у детей постоянно были плохие анализы крови, и никто не мог определить, что это за болезнь.
Один раз Оля ездила с матерью в Архангельск посмотреть на двоюродных братьев. Но ничего, кроме завернутых в байковые одеяльца комочков и сморщенных, бледных, готовых вот-вот заплакать личиков, не углядела. Взрослые были все время на взводе, переругивались. Им было не до Оли, которая путалась у них под ногами или одиноко слонялась по углам грязной квартирки, пропахшей запахом детских пеленок и еды.
Сам Гера к ним больше не приезжал. Но бабка его ждала и ждала и надеялась когда-нибудь все-таки увидеть внуков. Мать ее не разубеждала. Но отсутствие Геры ее устраивало. Она работала в местной аптеке. Иногда у нее бывали знакомые, оставались ночевать, но постоянного «хахаля», чтобы выйти замуж, среди них, видимо, не было.
— Так и просидишь одна до старости, — говорила бабка.
— Не за первого же встречного! — отвечала мать. — Была за таким уже один раз, хватит.



2

Когда Оля перешла в седьмой класс, бабка умерла.
Вечером мать пришла с работы — а на топчане в кухне лежала она уже остывшая.
Мать заохала, а Оля стояла молча и смотрела, как она переворачивает бабку на спину.
— Дома ведь была, «скорую» бы вызвала!
— Она не просила, — сказала Оля.
— А ты сама не видела, что ли, что ей плохо?
Оля пожала плечами:
— Я-то тут при чем? Попросила воды, я ей и дала.
Повернулась и пошла в свою комнату.

Мать хоть и всплакнула, но, Оля знала, вздохнула с облегчением — с таким довеском кто замуж возьмет? Сама ведь вечно причитала по этому поводу.
На похороны Гера не приехал, конечно. Татьяна прислала соболезнующую телеграмму, только тетя Ира, которая жила в городе, появилась, когда гроб собирались уже опустить в могилу. Подошла, поцеловала гроб, потом бросила щепотку земли, которая пылью полетела вниз.
Бабку похоронили, и в квартире сразу стало просторнее. Не было больше тела, которое всегда, каждый день, занимало место, словно лишняя мебель.
Через два месяца мать вышла замуж.
— Ну вот, я, наконец, тоже устроилась, — сказала мать Оле. — После твоего папаши весь вкус к мужикам отбило.
Муж переехал жить к ним. А еще через несколько месяцев у матери родился ребенок. Мальчик это был, или девочка, Оле было все равно, пол новорожденного ее нисколько не интересовал: она называла его только «ребенок», хотя это был мальчик, и ему дали имя Вася.
Ночью «ребенок» орал, и Оле было не сомкнуть глаз. Она слышала, как его укачивали, убаюкивали колыбельными, ходили с ним туда-сюда по коридору. Оля накрывала голову одеялом, но звуки все равно проникали. Утром она шла в школу заспанная и злая. А в школе девчонки уже давно выпендривались друг перед другом и перед мальчишками, ходили в макияже, при серьгах и колечках, в дешевых, но ярких блузках и в джинсах. А Оле теперь было не до того. Она напяливала что попадалось под руку и поскорее сваливала из дома.
— Да ты че? — посочувствовала школьная подруга, когда Оля рассказала ей подробности теперешней жизни. — Ко мне почаще заглядывай, кайфово проведем время.
И Оля, закинув сумку домой, а то и прямо после школы, отправлялась к ней, в такую же расписанную граффити пятиэтажку, но через два квартала.
У подруги была полная тишина в доме, родители приходили после шести, и они могли делать все, что хотели.
Один раз заглянул приятель подруги и сразу подсел поближе к Оле, на диван. Подруга вышла за чем-то в кухню, а приятель, обхватив Олю за плечи и крепко прижав к себе, стал нашептывать ей в ухо всякие словечки. Она слабо отпихивалась поначалу, но от словечек у нее начала приятно кружиться голова, ухо горело, и она сопротивление прекратила. Потом он полез ей под юбку, и его пальцы принялись настойчиво почесывать у Оли между ногами.
— Ну и ты давай, то же самое мне делай, — шепнул приятель.
Когда подруга вошла и хитро взглянула на них, они сидели уже довольные друг другом.
Так и продолжалось это: кое-как подмахивали домашние задания, а потом приходила компания, теперь уже из нескольких человек.
— Ты что поздно из школы? — подозрительно один раз спросила мать.
— В танцевальный кружок записалась, — отмахнулась Оля, сказав первое, что пришло в голову.
— Ну, молодец, — похвалила мать.
Как-то раз приятель поинтересовался:
— У тебя мать в аптеке, говорят, работает?
— Ну да, — ответила Оля. — А что?
— Так просто. Может, лекарство достать нужно будет.
— Так по рецепту-то — иди, и дадут.
— Не всегда бывает, — осторожно сказал приятель.
Через несколько дней он протянул Оле рецепт:
— Вот, спроси у матери.
Оля принесла рецепт домой, показала:
— Можешь достать?
Мать взглянула на рецепт, потом на Олю:
— Это откуда взяла?
— Да Наташка попросила.
— А ей зачем?
— Кому-то из их знакомых нужно, а достать не могут. Позарез им нужно.
— Что за доза такая?
— От какой-то серьезной болезни. Я узнавала, что ли? — продолжала врать Оля.
Через два дня мать принесла упаковку и сказала:
— Больше доставать не буду. Так и передай.
— Хорошо, обязательно скажу.
Оля отдала упаковку приятелю и передала слова матери.
Он засмеялся:
— Дуреха. — И довольный, засунул упаковку в карман.

Вскоре у подруги праздновали день рождения.
Родителей, как было объявлено всем, она сбагрила на дачу. Поэтому можно было плясать хоть до утра. Оля предупредила мать, что идет к Наташке на тусовку и заночует у нее, чтобы не возвращаться в темноте. Поэтому чувствовала себя спокойно и не дергалась.
— Давайте, пацаны, доставайте обещанное! — скомандовала Наташка, как только все уселись.
Пацаны вытащили две бутылки, поставили на стол.
— Круто! Где достали-то?
— У папаши спер, — сказал один. — Он все равно никогда не считает. У него под столом в кухне целый винный погреб.
— А ты?
— Да так, по случаю… — уклончиво ответил Олин приятель.
Наташка примерилась к бутылкам — какую первую начинать — и сначала открыла ту, что принес Олин ухажер. Разлила по рюмкам. Чокнулись.
После рюмки у Оли весело поплыло в глазах, лица стерлись в бесконечную ленту, ей стало смешно от этого, она громко засмеялась и продолжала смеяться и смеяться. А потом она уже и не помнила, что было.
На утро они с Наташкой еле подняли головы. Обе лежали на диване, в измятых до тряпок платьях, в порванных колготках, с перемазанными чем-то липким лицами.
— Ф-фу, — сплюнула Наташка на пол.
— О-ой, — застонала Оля, — как домой-то приду? Мать ведь выгонит.
— Че это он принес в бутылке, твой чувак?
— Он мой, что ли? Это ты мне его подсунула.
— Ты че — подсунула? Не хватало еще! Сама на него сразу запала, а ко мне претензии. Скажешь, ничего с ним не было тогда, с первого раза? Не видела, что ли, чем вы на диване занимались?
— Да пошла ты… — Оля скатилась вниз на пол, голова раскалывалась, и предметы, когда она нагнулась, опять качнулись в сторону. — О-ой… не дойду до дому… Башка…
— Морду нужно под холодную воду, — вспомнила верное средство Наташка. — Так всегда с перепою делают. — И так как Оля безнадежно махнула рукой, заверила: — И мой папаша так делает, а он у меня знаток!
— Так то с перепою. А тут одна рюмка всего была.
Обе еле поднялись на ноги и, хватаясь за стены, дотопали до ванной. Там долго мылись под душем, под горячим и под холодным. Но голова у Оли не проходила, ноги не слушались.
— Хоть бы батон не вернулся с дачи, — опасливо сказала Наташка. — На него находит иногда: мамаша там до понедельника, а он домой качает в воскресенье. Нужно все убрать, а бутылки вынести на помойку.
Пока прибирались, ноги хоть и не слушались еще, но полегчало.
Когда Оля вернулась, уже под вечер, мать встретила удивленно:
— Ты откуда, дочка? А ну-ка иди сюда!
Она взяла Олю за руку, подвела к свету и внимательно осмотрела. Потом поднесла кулак к ее носу и сказала:
— Смотри у меня! Еще раз увижу, прибью.

«Ребенок» подрастал, и стало поспокойнее — не орал больше целыми ночами, Оля высыпалась. И даже забавно было с ним поиграть и послушать, как он смешно повторял слова взрослых — Оля каждый раз прыскала со смеху и просила повторить, что он сказал. Но Вася выдавал уже новое, еще более смешное. Особенно ее смешило, когда Вася вместо «р» произносил «л» или «г» и получалось другое слово.
Если приходила Наташка, они устраивали развлекуху:
— Вась, скажи: «оконная рама».
И Вася повторял:
— Оконная лама.
Девчонки хохотали.
— Вась, а скажи: «На столе стоит ром».
И Вася старательно повторял:
— На столе стоит лом.
Девчонкам становилось еще веселее. Вася понимал смех по-своему — как поощрение и старался вовсю.
Кульминация бывала в конце. Васе говорили:
— Вась, скажи «Я рад!».
И Вася выговаривал:
— Я гад!
От произведенного эффекта он входил в раж, бегал по комнате, топал ножками и повторял:
— Я гад! Я гад!
Веселье прекращала мать. Она уводила Васю со словами:
— Пойдем со мной, Васенька! Игрушку из ребенка сделали, здоровые дылды!
— С ним не соскучишься! — давилась от смеха Наташка.
Но Оля так не считала. Вася везде лез, мешался, под ногами вечно валялись его игрушки. И все это Оля вынуждена была терпеть.
— Маленький еще. Подрастет — перестанет, — отвечала мать на Олины жалобы.
Иногда мать просила выгулять младшего брата. Это уже Оля выполняла совсем без удовольствия: Вася бегал, и за ним нужен был глаз да глаз.
— Следи за ним! — посылала вдогонку мать, когда отправляла их вместе.
Но Оля безучастно сидела на краешке песочнице, а Вася мог делать все что угодно.
Однажды он залез на самую верхушку турникета. Оля все с тем же безучастным видом наблюдала, как он перегнулся, потом отпустил руки, взмахнул ими и, не удержавшись, полетел головой вниз. Мало того что он распорол себе голову чем-то острым, что застряло в песке, удар о землю был неудачным, и Вася сломал ногу.
Мать орала так, что слышал, кажется, весь поселок.
— Где были твои глаза? Где?! Ребенка инвалидом сделала!
Оля стояла и смотрела, как мать орет. Потом пожала плечами и сказала:
— Я-то чем виновата, если он туда залез? Значит, не надо было лезть.
Повернулась и пошла в свою комнату.
Васю выходили, но легкая хромота осталась на всю жизнь.

Школа подходила к концу. Оля постепенно превращалась в девушку. У нее были длинные, по плечам рассыпавшиеся волосы, густые темные брови и серые глаза. Она обтягивала фигуру и слегка покачивала бедрами, когда шла, и с удовольствием отмечала про себя каждый мужской взгляд. Но поселковая кодла ее больше не интересовала — так, поигрались тогда, покурили, попили, и хватит. Всех местных чуваков знали наперечет. Старый Наташкин приятель, который когда-то их опоил, сел за мелкую кражу, другие ожидали своей очереди. В том, что эта очередь для них когда-нибудь тоже настанет, сомнения не возникало, ибо все ошивались вокруг портовых, поэтому понятно было, что их время пока просто еще не пришло. Да и опасно было с ними водиться: мамаша присматривалась к ней, когда Оля возвращалась с тусовок домой — Оля ловила ее строгие взгляды и помнила про поднесенный в свое время к носу кулак. Поэтому была осторожна, чтобы мать ничего больше не углядела. И если чувствовала, что мать может что-то заметить, придумывала всякие уловки — то чья-то дача, то вечеринка, то поход с ночевкой, то ах, засиделись, страшно в темноте! — и домой не заявлялась. Мать подозревала вранье, но не пойман — не вор.
— Новый персонаж нарисовался на горизонте, — сказала как-то раз Оля Наташке.
— Ну?
— Сосед, внизу под нами живет.
— Въехал, что ли?
— Да нет, жена у него от рака недавно умерла, один остался.
— А кто он?
— Слесарь, на рыбзаводе работает.
— Старпер.
— Да нет, молодой мужик, даже детей у них еще не было, только, можно сказать, поженились. Неожиданно умерла, быстро. Говорят, никто не знал, что у нее рак.
— И что он?
— Каждый раз на сцене, когда я в подъезд вхожу.
— Ничего чувак?
— Слабак.
Теперь, когда Оля поднималась по лестнице, сосед уже как будто дежурил на площадке и ждал лишь того момента, когда она поднимется на второй этаж и окажется рядом с его дверью. Он тут же выходил на лестничную площадку — вроде бы случайно — и начинал разговор о том-о сем. Сначала Оля нехотя отвечала и старалась проскользнуть мимо. Потом это стало повторяться часто. Сосед загораживал ей путь. Оля старалась его обойти то справа, то слева.
— Уйди! Кому сказала? Тупой, что ли? Руки убрал! — отворачивалась она от его назойливых приставаний.
Но он хватался за перила, не пуская ее вперед.
— Да ты че такая строгая? Давай поговорим!
— Опять тупишь? Не о чем мне с тобой говорить. Сказала: руки убрал!
Наконец ей все-таки удавалось прорваться сквозь заграждение, и она пулей взлетала на свой этаж.
— Не знаю, как от него отвязаться, — жаловалась она Наташке. — Надоел. Каждый день после работы поджидает. Да еще норовит лапнуть.
Наташка, которая мечтала, чтобы ее кто-нибудь — все равно кто — тоже поджидал на лестнице и лапнул, посоветовала:
— В полицию заяви!
— Нет состава преступления, — выдала Оля фразу, навсегда вбитую в сознание передачей «Из зала суда», которую смотрела по ТВ.
— Ну ты даешь… — чуть не онемела от такого Наташка.
Сюжет между тем продолжал развиваться.
— Я ж серьезно! — сказал сосед, когда вышел ей навстречу в очередной раз.
— И я серьезно, — ответила Оля. — Отвяжись, сказала. Руки убрал!
Она вырвалась и убежала, как всегда. Но это, как всегда, не помогло, и через два дня сосед опять стоял на том же месте.
Оля не выдержала и крикнула на всю лестницу:
— Да дай же пройти!
Она с такой силой пихнула соседа в грудь, что одна нога у него соскользнула со ступеньки, подвернулась, он потерял равновесие и, тщетно стараясь удержаться, скатился вниз, ударившись виском об отогнутый кем-то и торчавший вверх острый край перил. Не сказать, что крови было много, но, видимо, удар от металлического поручня в висок был глубокий. Сосед потерял сознание, его забрала «скорая», и в больнице, так и не приходя в сознание, он скончался.
Мать, пока шло разбирательство, не находила себе места.
— Ты знаешь, что может быть? Как ты его ударила? Кто-нибудь мог видеть? Главное ведь — свидетели.
Мать охала, хваталась за голову, нервно хрустела пальцами рук. Оля стояла, безучастно смотрела на нее и не отвечала.
Когда у Оли спросили, как было дело, она пожала плечами:
— Может, поскользнулся или оступился, откуда я знаю? Я наверх шла, не видела. Упал за моей спиной. Я могу идти?
И когда ей разрешающе кивнули, повернулась и пошла из кабинета.



3

После школы Оля подала документы в техникум. Не бог весть в какой, в кооперативный, других к городе не было, — на гостиничный сервис.
— Не в нашу масть пошла, — сказала мать, — я и твои тетки институты окончили.
— Это в какой же я могу тут пойти? В судостроительный, на судовождение? Или, может, рыбного хозяйства?
— А чем плохо? Все-таки институт, диплом о высшем образовании. А теперь они все получили статус университетов.
— И что ты со своего фармакологического института — может, он тоже сейчас в разряд университетов попал, не знаю, — в который ты ехала за три версты поступать, со своим московским дипломом о высшем образовании теперь имеешь, скажи, пожалуйста? Гроши в аптеке?
— А в гостинице ты намного больше будешь получать?
— Ха! Там возможности со-о-всем другие… — многозначительно пропела Оля. — А иностранных туристов в городе полным-полно, так что их обслуживание — самое перспективное у нас. Поработаю менеджером, а потом, может, в институт туризма поступлю.
И с осени Оля каждый день стала ездить в город.

Утром народу в автобус набивалось до отказу — все ехали на работу, и Оле приходилось теперь каждый день ездить мимо зоны-заткни-нос. Иногда приходилось стоять всю дорогу, чувствуя на себе тяжелое мужское дыхание. Она старательно отворачивала лицо в сторону, но перегар плотно окутывал ее.
— Другие комнату имеют в общежитии, а ты денег жалеешь, — бурчала она матери по вечерам.
— Другие в твои годы и не на такие расстояния ездили, — отвечала мать, намекая на свою молодость. — А она, видите ли, час в автобусе постоять не может!
— Тогда все так жили. Сама рассказывала, что ни мяса, ни колбасы в магазинах не было, а за молоком с ночи очередь занимали. А теперь никто так больше не живет! Тогда другая страна была, какой-то ваш Советский Союз. Мы в ней не жили и ничего про ту страну, о которой ты постоянно твердишь, не знаем. Мы живем в другой стране, и в ней так, как вы жили, не живут!
— Да? Посмотри вокруг!
— Так это неумехи. Кто ничего в жизни не смог достигнуть. Растяпы просто. Сама говоришь всегда, что сюда понаехали урки.
— Значит, и мать твоя неумеха и растяпа.
— Вот я про то же.
И разговор затих на этой не достигшей консенсуса ноте.

Оле нравилось учиться и нравилась перспектива: работать менеджером в гостинице — именно на это нацеливал справочник для поступающих.
В техникуме изучали много всего разного, от законодательных и нормативных актов — до конъюнктуры рынка и техники безопасности. Но главное для Оли было то, что гостиничный сервис рос, качество гостиниц улучшалось с каждым днем. На занятиях им постоянно говорили о том, что в будущем они должны не забывать применять инновации в своей профессиональной деятельности, что скоро будут приняты международные стандарты, гостиничный сервис поднимется на должную высоту и потребуется много молодых кадров со специальным образованием. В мечтах Оля видела, как гостиница, в которой ей предстоит работать, под ее началом будет становиться все лучше и лучше. Ей рисовалась одна и та же картина: она — в собственном большом и светлом кабинете, с хорошей офисной мебелью и компьютером, отвечает на телефонные звонки и отдает распоряжения. А вокруг — довольные лица клиентов и улыбающийся ей персонал. И все это должно было начаться через три года — таков был срок обучения.
— У нас, между прочим, есть будущее, — рассказывала она матери. — Туристические комплексы развиваются, так что без работы никто не останется.
— Смотря где ее получить.
— Где-где? В городе, конечно! У нас ребята уже подыскивают по ходу дела места.
— Так и ты тоже приобщайся к будущей своей роли, — сказала мать. — Набирайся опыта, потом пригодится.
— Не учи, сама знаю!

Как только начались летние каникулы, Оля устроилась в одну из городских гостиниц — горничной. А кем еще она могла работать? Правда, она заикнулась было, что вот, мол, техникум и специальность, но ее не то что не смерили взглядом, а даже и не услышали, про что она пролепетала, и выдали инструкцию для ознакомления, где были строго определены обязанности работниц по обеспечению порядка и чистоты.
Раньше, в доисторические времена, о которых Оля столько наслушалась от мамы, гостиница была обыкновенным общежитием, с длинным, застеленным коричневым линолеумом коридором и скучными белыми дверями направо-налево. Но в исторические времена ее переделали на новый лад: покрасили в новые колоры, постелили ковровые дорожки, сменили двери, сделали панели, в номерах были удобства и стояли новые кровати-столы-тумбочки, и хотя плазменный телевизор и мини-бар в номере отсутствовали, гостиница вполне могла бы сойти даже за сколько-то звездочную — по крайней мере, в некоторых странах. А о ее хозяине — которого называли только неконкретным словом «хозяин» и кто он был на самом деле, не упоминалось, это было инкогнито, — говорили уважительно.
Оля внимательно прочитала то, что было написано в инструкции о ее ежедневных функциональных обязанностях: проветривание, мытье посуды, уборка постели, удаление пыли, уборка санузла, мусора и т. д.. Все это было несложно, и на следующий день она приступила к работе.
— Зови Гуля, по-вашему проще, — сразу сказала ее напарница.
При оформлении на работу Оля уже слышала о ней:
— Вместе с тобой на этажах работает Гулянда. Если какой-то вопрос возникнет, можешь спросить у нее, она знает.
Гуля показала Оле, где что лежит, висит и стоит в хозяйственном блоке, объяснила на полуломаном русском, что нужно правильно распределить время, так как их только двое, а убрать нужно каждой по два этажа. И ни в коем случае не расходовать мыла и шампуня больше, чем положено.
— Перерасход на постояльце. Поэтому если ему не хватает чего-то, он покупает внизу у администратора. Мы выдаем один раз на три дня.
— А ты откуда приехала? — спросила Оля.
— Таджикистан, — коротко и выразительно ответила Гуля.
— Далеко забралась!
— Так почти весь обслуживающий персонал тут — Киргизия или Таджикистан. В ресторане — киргизы все работают, уборщики, дворники — таджики. Мой муж дворником.
— А почему приехали?
— У нас теперь работы нет! — Гуля облокотилась о металлический стеллаж с инвентарем, сняла с головы косынку и пригладила волосы. — Да, совсем нет работы, — повторила она. Видимо, ей хотелось поговорить, потому что она не спешила уходить.
— Но ты же кем-то раньше работала?
— Учительница в школе… младшие классы… Теперь никого в школе у нас нет, все уехали на заработок. Детей в школе учить некому теперь. Как дети будут учиться? Я тоже уехала. Мне тридцать четыре года, молодая еще, да? Где найти работу?
— Но зарплату же в школе платят?
— На эту зарплату не проживешь, — махнула безнадежно рукой Гуля. — Например, мы с мужем и ребенком живем в городе, в маленькой квартире, две комнаты, снимаем. Денег нет, чтобы за нее платить. Поэтому приехали сюда. Чтобы работать в хорошей гостинице, в Москве например, нужно знать язык. Я немного говорю, а муж совсем не знает русский, не хотел учить, теперь жалеет. Если языка не знаешь, хорошую работу не получишь. Вот поэтому приехали сюда.
— А где же твой ребенок сейчас, здесь?
— Ребенок с моими родителями, в деревне. У них дом, сад, корова, овцы. Там жить можно. А в городе нельзя жить, работы нигде нет.
— Я не понимаю, почему у вас нет работы?
— Несколько лет у нас была гражданская война, все теперь разрушено, заводы, фабрики не работают. И работы теперь нет. Раньше все работало, а теперь все стоит.
— А что же у вас в стране будет дальше? — ужаснулась Оля.
— А ничего, — ответила таджичка. — Все уедут, вся интеллигенция переедает к вам, потому что у нас работы для нее нет. Мы, например, несколько лет поработаем здесь, денег заработаем, чтобы жить. У нас сейчас две зарплаты. Мы одну зарплату, значит, откладываем, живем только на одну зарплату. Когда вернемся обратно, у нас будет много денег, чтобы нормально жить. Очень много. Да, работы у нас нет, — заключила еще раз таджичка. Она покачала головой, подтверждая сказанное, надела на голову косынку и улыбнулась: — Давай начинать, а то гости недовольны, если у них не убрано, тут же жалуются.
И они — каждая со своей тележкой — разошлись по номерам.
Два месяца пролетели как один день. Пару-тройку раз в неделю Олю приглашал кто-нибудь в номер, она соглашалась, а деньги эти откладывала отдельно — на особый случай. Что это будет за случай, она не знала, но просто чтобы про запас.
За лето Оля кое-что заработала, и мать была довольна:
— Ну вот, в семейный бюджет уже вносишь.
— Закончишь техникум, приходи к нам, горничной опять устроим, — предложили ей, когда она брала расчет.
— Горничной? — удивилась Оля.
— Чем плохо?
— После техникума?
— А ты думаешь, сразу найдешь что-то другое? — посмеялись ее наивности. — У нас хорошие горничные.
— Ну, иногда моющие средства уносят, например, — сказала Оля. — Потом на рынке продают.
— Заметила?
Оля кивнула.
— Бывает, конечно. Следим за этим, но не всегда уследишь. Проверим.
— Я просто так. Думала, может, вы не знаете, нужно, значит, сказать.
Повернулась и пошла к выходу.

Наступила осень, и жизнь опять закрутилась в монотонном ритме. Одни и те же звуки оркестра повторялись изо дня в день: звонок будильника, кухонное бубнение матери, плаксиво-капризные ноты Васеньки, шелест бумаг и глухой рокот преподов, шум улицы, телефонное каприччио Наташки, однотонные барабанные палочки телевизора. И среди всего — музыкальная пауза мужа матери, по-другому Оля его для себя не определяла — никакой он ей не отчим. Но одно качество Оле в нем нравилось: муж матери никогда ни во что не встревал, молчал. От всего остального ей иногда хотелось заткнуть уши и спрятаться навсегда.
Время от времени, однако, звуки все же менялись или вообще исчезали.
— Я переезжаю в город, — сказала один раз Наташка, когда они вместе возвращались домой. Она, как и Оля, училась в техникуме, но на общепите и потом собиралась поступить в ресторан. — Ты вот еще поищи работу, а у нас отбою нет от предложений, — не раз говорила Оле Наташка. А после того как Оле предложили лишь горничную по окончании техникума, Наташка еще больше утвердилась в своем мнении: — Я тебе говорила!
И вот теперь Наташка объявила, что переезжает.
— Чего это ты? В общаге комнату снимать будешь?
— Не-а. У меня спонсор теперь, к нему еду.
— Ты ничего не рассказывала, — обиделась Оля.
— Не успела еще, завертелось быстро. Отвязный мужик! У него в городе шашлычная. А летом обещал свозить в турпоездку.
Дома Оля вынула свои летние сбережения, пересчитала: хватит ли ей на турпоездку? Нет, на приличную не хватало, а в близлежащую Европу, которая совсем недавно стала ею — вошла в Евросоюз, — ехать было не престижно по всем меркам. И вздохнув, Оля положила деньги обратно.
Ладно, пусть Наташка живет в городе, у нее своя жизнь. Подумаешь, Генка-шашлычник! «Отвязный» — передразнила Оля про себя Наташку. Кто его не знает? Среди голубых вертится, еще неизвестно, какой сам он ориентации. Не факт, что традиционной, раз среди них. Может, ширму делает. Она найдет не такого спонсора. Ну, придется ездить теперь на автобусе в город одной.

Оля уже давно привыкла к ежедневной нудной дороге, иногда даже удавалось сесть и поспать, особенно утром, когда глаза еще слипались после подушки.
Зимой ехать было, конечно, тяжелее, часто автобус буксовал на остановках и долго не мог тронуться. Она нервничала поначалу, что опоздает на лекцию. Но потом и к этому привыкла — не ее же вина, в конце концов, — это транспорт, к нему и претензии.
Однажды, в двадцатых числах января, Оля возвращалась домой.
Зима была очень холодной и снежной — первый снег выпал в конце ноября и сразу лег огромными сугробами, так ни разу и не растаяв. В городе на улицах организовали для бомжей и всяких прочих горячую еду, за которой выстраивалась очередь на целый квартал.
— Да не давитесь вы! Куда вы давитесь! — слышалось то там, то тут.
— А вам вообще не положено!
— А вы откуда знаете, что кому положено?
Половник между тем размеренно черпал овсянку из котла, и получившие ее отходили в сторону.
И все-таки сильный снегопад неожиданно сменился оттепелью, а через два дня, как водится, опять грянули морозы. Воду стянуло льдом, и дороги превратились в каток. От машин верхний слой льда немного подтаял, а это было еще опаснее. В новостях по ТВ постоянно предупреждали, чтобы и водители и пешеходы были осторожны. Машины продвигались вперед медленно, образовались пробки. Оля чертыхалась про себя, хотя в этот раз сидела, и даже у окна, люди возмущались: ни на работу, ни с работы, за дорогами не следят, песком не посыпают, а вот в Финляндии — слышали? — там никогда проблем нет, а страна всего пять эмэлэн, я туда часто езжу, вижу, в самые сильные снегопады с утра уже все расчищено. Тут же началась дискуссия: да, порядка как не было, так и нет, нам бы у них учиться. Те, кто были впереди, подгоняли водителя и давали советы, как лучше объехать стоявшие впритык друг другу машины. Автобус выбрался наконец из затора и пошел с нормальной скоростью. А может, водитель на последних километрах ее и превысил, этого уже никто сказать не мог. На повороте, почти на подъезде, когда до конечной остановки оставались уже считанные минуты, автобус сильно занесло, водитель не справился с управлением, чтобы выровнять движение, автобус развернуло, он на скорости, задев встречную легковушку, которая все-таки успела затормозить, врезался в столб, перевернулся, и его завалило в кювет.
Раздался животный вопль людской массы. Олю куда-то швырнуло, на какой-то миг оглушило, но тут же вместе с испугом от случившегося пришло сознание: кажется жива, нужно во что бы то ни стало выбираться наружу, любыми средствами, иначе задавит. Она оказалась наверху, люди были под ней, ее тело застряло на какой-то перекладине, не ухнуло вместе со всеми вниз, и она оказалась над другими телами. Прямо перед ее лицом светилось фонарем оконное стекло. Сделав неимоверное усилие, Оля вытянула застрявшую между телами ногу и надавила на него. Оно не поддавалось. Страх вернулся, и лоб покрылся испариной. Масса под ней слабо шевелилась, кто-то хватал ее руками, чтобы подползти вверх. Чем разбить стекло? Что там нужно сделать в случае аварии?.. Вдруг она сообразила, что в крыше, к которой ее швырнуло при падении и в которую сейчас почти упиралась ее голова, должен быть люк, и его можно открыть. Она в темноте пошарила рукой и нащупала рычаг, потянула, и люк приоткрылся. «Главное — просунуть в него голову, тогда тело пройдет», — мелькнуло выученное в школе правило. Она уперлась ногами в копошащийся и стонущий мешок, поддала свое тело вперед, и ее голова вышла наружу. Но что-то тянуло обратно. «Только бы шею не заклинило, а то удавит», — испугала мысль. Она ногой в сапоге на высоком каблуке отпихнула это мешавшее что-то, так, чтобы дать каблуком, чтобы отвязались, еще потянулась — и стала, кровавя руки об обледенелые острые края металлической рамы, выползать. Она еще чувствовала, как чьи-то цепкие щупальцы хватают ее за край пальто, но была уже снаружи, дернула пальто, освобождаясь. Скатилась на снег, поднялась — и потом побежала. Она даже не оглянулась, она побежала скорее прочь, прочь, прочь…
Вечером перед новостями ТВ в передаче «Чрезвычайное происшествие» показывали аварию на дороге, сообщали, сколько человек погибло, сколько госпитализировано. Было сказано: «Водитель скончался на месте. Хотя автобус выехал на встречную полосу и столкнулся с легковым автомобилем, жертв среди пассажиров машины нет».
Показали тех, кто первыми выбрался и помогал освобождать других, брали у них интервью — все как обычно.
— Слава богу, тебя пронесло! — сказала мать. — Там же были и дети. Ужас! Ты тоже помогала?
— А при чем здесь я? — пожала плечами Оля. — Это работа МЧС.
Повернулась и пошла в свою комнату.