Яков Рабинер

Боже! Как давно это было! Такое впечатление, что сто лет назад. Бабушка включила радиоприёмник и по всей квартире несётся задорная, бодрящая, как допинг, песня:

       Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
       Преодолеть пространство и простор.
       Нам разум дал стальные руки-крылья,
       А вместо сердца - пламенный мотор.

Сегодня первомайский праздник Я выбегаю на балкон и вижу, как всегда в праздники, на том самом месте, где положено быть солнцу, высоко в небе висит над колодцем нашего двора флаг с портретом Ленина. Да, да, не диск солнца и не серпик луны, а величественно колеблющийся в небесной высоте флаг с портретом Ленина. Каким образом он туда попал? На чём он держится? Я долго пытался разрешить загадку этого востину вавилонского чуда. Напрягая всё своё зрение, почти до слепоты измотав хрусталик глаза, я понял, наконец, в чём дело: флаг с ленинским портретом держался в небе за счёт едва различимых канатов, которые, с одной стороны, тянулись к нему с земли, а с другой - с неподвижно зависшего над флагом дирижабля. Ленин, этот Бог мирового пролетариата, должен был своим ликом в праздники как бы благославлять и освящать с неба всё, что творилось в стране победившего социализма.
В праздники переулок, где мы жили, подвергался настоящей пластической операции. Его перегораживали со всех сторон (так, чтобы и мышь не проскользнула)военными грузовиками, а за "китайской стеной" грузовиков и милицейских заграждений шли нарядными колоннами демонстранты с портретами членов Политбюро, искусственными цветами и расписанными по красному полотну призывами.
Музыка духовых оркестров, марши, бесконечное скандирование "Ура!" из репродукторов должны были усиливать впечатление подлинного народного ликования. Мы с бабушкой в такие дни напрашивались обычно в гости к соседям, балкон которых выходил на улицу, и оттуда мы наблюдали за происходящим.
Бабушка жмурилась, вглядывалась в толпы народа, прикрывая время от времени глаза от яркого солнца козырьком ладони. Этот бодрящий гром парада и демонстраций погружал её, как и всех нас, в приятный гипноз, в этакий советский вид нирваны, на что, собственно, и рассчитывали наши местные правители.
Удивительно, но в дни праздников, насколько я помню, всегда была хорошая погода. Много лет спустя я прочитал где-то, что накануне подобных торжеств самолёты специальным составом растворяли скопившиеся над городом грозовые облака. Вот уж ещё одно "вавилонское" чудо казавшейся тогда абсолютно всемогущей власти.
Но в обычные дни у солнца не было в небе конкурента в лице "товарища Ленина" и оно, очень даже рутинно, выполняло свою обязанность, как выразился поэт: "Светить и никаких гвоздей". Жёстко обозначив на чёрном асфальте границу между светом и тенью, оно взмывало к 12 часам вверх и долго плавилось над головой ярким, глянцевым желтком, освещая им все достопримечательности нашего Музейного переулка: музей с его дорической колоннадой на входе и каменными львами, наш старинный семиэтажный дом с вправленным в гранитные глыбы парадным входом и... мою бабушку на стуле, грустно нахохлившуюся у ступенек дома в ожиданиии кого-нибудь из нас. Дом, в котором мы жили, просто не мыслился тогда без неё. Трудно было пройти равнодушно мимо этой, почти скульптурно прилепившейся к фасаду дома, старушечьей фигурки на стуле.
Кто только не останавливался рядом с её стулом! Словно размноженные под копирку дамы, все сплошь с распухшими ногами, в чёрных туфлях на танкетке и с оттягивающими руку авоськами; профессор, живший в нашем доме, этажом ниже, с неизменным портфелем подмышкой и в смятых от долгого сидения на заседаниях парусиновых штанах; наш сосед по коммунальной квартире - армянин, в прошлом известный спортсмен, со стёртыми от многолетней возни на борцовском ковре ушами и примятым носом, всегда подчёркнуто любезный со "старый, мудрый женщина", как он неизменно называл бабушку, и - даже увешанные фотоаппаратами синтетически опрятные иностранные туристы, забредавшие в наш переулок в поисках музея. Как только в поле их зрения попадала бабушка, они цеплялись за неё взглядом, бросались к ней, пытались заговорить с ней на ломаном русском языке, сфотографироваться рядом с ней. Она в таких случаях шумно протестовала, вызывая их удивление, отмахивалась от них, помня как опасно в глазах параноидной власти вести разговоры с иностранцами. "Страх говорить с иностранцем" так пропитал тогда наше сознание, что даже бабушка следовала этой уникальной в своём роде самоцензуре.
Её сидение на стуле было нередко вынужденным. Мы уходили на работу, по своим делам, а она смертельно боялась оставаться дома одна. Её воображению представлялось, как ей становится плохо, а рядом в этот момент никого, кто мог бы оказать ей помощь. И ещё - ей мерещились воры. За отсутствием уголовной хроники в советской печати (одна из запретных тем того времени) о частых грабежах сообщала "устная газета", которую "издавали" слетавшиеся вечером на скамейку рядом с домом пожилые обитатели Музейного переулка. Скамеечные истории были порой страшнее хичкоковских фильмов.
Злополучный стул, на котором сидела бабушка, напоминал мне всегда какую-то очень старую фотографию с прикованным к тачке узником. Стул и был для бабушки именно такой "тачкой", к которой приговорила её сама судьба. Но как светлело её лицо, как моментально спадала эта маска грустной сосредоточенности на своей старости, когда подслеповато всматриваясь в прохожих, она узнавала, наконец, приближающегося к дому меня. Я расковывал "узницу", прятал её стул за большой дверью парадного, провожал бабушку до лифта, а потом нёсся, как угорелый, наперегонки с лифтом, на третьий этаж.
Бабушка только выходит из лифта, а я уже открыл дверь квартиры, зажёг свет, в коридоре и в комнатах. Я помогаю бабушке снять пальто, почти швыряю на вешалку в шкафу свою куртку и хватаю с полки книгу, которую вчера купил по большому блату в книжном магазине. Бабушка проходит рядом. Оторвав взгляд от книги, я наблюдаю как она идёт, шаркая домашними тапочками, сгорбленная. Вот она семенит вдоль поблёскивающего тёмно-красным кафелем, камина, резных шкафов под потолок, доставшихся нам, как и камин, вместе с квартирой, проходит мимо стены, увешанной фотографиями близких, над которыми господствует большой портрет её мужа.
Бабушка у меня набожная. Перед сном, я знаю, она уйдёт в другую комнату, служащую нам спальней, и будет долго молиться там, в стороне от нашей суеты, разговоров и телевизионной мути. Потом она выйдет из комнаты с мокрым от слёз лицом. Не лицо, а какое-то средоточие неподдельной печали, горя.
Бабушка, бабушка. Я настолько привык видеть её старенькой, что мне трудно представить её другой, какой она, судя по её собственным воспоминаниям, была в юности - с длинной, до колен, косой, проворной и быстрой ("за мной никто не мог угнаться, я не ходила, а бегала"), слегка насмешливой, обременённой проблемами, свойственными совсем-совсем другому возрасту.
Как ни пытался я представить её молодой, воображаемое лицо тут же перекрывалось лицом
старушки, которое я так привык видеть перед собой: гладко зачёсанные, серебристые, с прочернью, волосы, большой лоб в разбегающихся морщинках, внимательные, постоянно во что-то вглядывающиеся глаза. Глаза её были страницами книги. Всё зависело от того, на какой странице вам выпадет сойтись с этим взглядом.
Окружающие называли её бабушкой Маней, но от её имени в паспорте веяло чем-то библейским: Мариам. Наверное, когда-то, когда она была той, немыслимо юной и красивой девушкой, её все только так и называли - Мариам.
Общаясь со старыми людьми, глядя на их морщинистые, усталые лица, мы как-то начисто забываем, что они были когда-то молоды. Тяжесть прожитых лет ещё не успела согнуть их спины, зубные протезы не исказили их речь, память и сознание не затронул склероз, а глаза ещё не затуманила катаракта. Они наверняка увлекались кем-то, и кто-то увлекался ими, и они, как и мы, вступая в мир взрослых, были полны надежд, иллюзий, планов, всего того, что так свойственно категоричной и мечтательной юности. Что ж, впереди у них было много всего, и их несокрушимая уверенность в своих планах и надеждах подвергалась не раз испытаниям самой разной тяжести, вплоть до подлинных трагедий и катастроф. Умудрённые всем этим, как скептически они должны были смотреть на нас, петушившихся и почти уверенных в своём бессмертии юнцов, которым ещё предстояло пройти это испытание жизнью. "Я была в вашем возрасте, - сказала мне как-то бабушка, - а вы в моём еще не были".