Яков Рабинер

Если бы кто-то рассказал мне историю того, что случилось со мной, я бы ему никогда не поверил. В это трудно поверить, но между тем, это всё, действительно, произошло. Вон та женщина с наушниками и плеером, которая хлопочет сейчас на кухне, может подтвердить, что то, о чём я собираюсь рассказать - правда. "Кэти! Я правду говорю?", - кричу я ей. Она закручивает кухонный кран, вытирает руки полотенцем, снимает на минуту свои наушники и останавливает плеер. Поворачивает ко мне лицо: "Если ты обращаешься ко мне, Мартин, то я ничего не слышу".
М-да. Ну хорошо. Так вот, я всегда говорил, что этот маленький слонёнок, как я окрестил про себя нашу рыболовную шхуну за её габариты и неуклюжесть, к добру не приведёт. Да и где это видано - каждый день на свой страх и риск мы выходим из нашего портового Хелтона в океан, а между тем, "Грация", как в действительности зовут нашу шхуну (довольно издевательское название), напоминает расшатанный мост, к которому приближается целая колонна мощных грузовиков.
Судно не помнит, когда его по-настоящему ремонтировали. Механик, который иногда приходит для его осмотра, ленив и неповоротлив до бешенства. Сначала "Его Величество" завтракает, устроившись на красной бочке у пирса. Он медленно разворачивает свой священный завтрак. Не спеша, аккуратно разрезает большой, как подошва, сэндвич на отдельные маленькие кусочки и, крестя почему-то каждый кусочек, отправляет его в рот. Тщательно, с достоинством, жуёт его. Запивает бутылкой кока-колы. Поев, долго ковыряется в зубах зубочисткой.
- Ну как тебе это нравится? - обращаюсь я к капитану. Я его помощник, но волнуюсь, как всегда, больше своего босса. - Да, что-что, а за брюхо этого парня я совершенно спокоен, там всё в порядке. Но что он будет делать, этот обжора, с брюшком "Грации" - вот вопрос, который меня тревожит.
Парень словно угадывает мои мысли, сворачивает свой бумажный кулёк и сдвинув доску над мусорной бочкой, швыряет его вовнутрь. Затем "Его Величество", сыто позёвывая, идёт лениво осматривать нашу "красавицу". Понятно, какой толк от его осмотра. Но ничего не попишешь. Он от профсоюза, а с профсоюзом лучше не связываться. Чуть что - объявят забастовку и куковать нам на пирсе неделями, пока они своего не добьются.
Но вот "Грация", хорошо откашлявшись, как астматик, поскрипывая всеми досками, переборками и заклёпками, наконец, отвалила от пристани и мы, как делали это уже тысячи раз, выходим в открытый океан. Сегодня мы решили заплыть дальше, чем обычно, потому что вчерашний лов был из рук вон плохим.
Я звонил в бюро прогнозов. Обещали небольшую облачность. Ветер, но не штормовой.
С уловом в этот раз нам повезло. Он был не просто хорошим, а прекрасным, удивительным. Я давно не видел столько рыбы на нашей палубе. "Всё идёт хорошо, - говорил я себе. - Всё - отлично!"
А между тем, тучи на горизонте сгустились постепенно в тяжёлую тёмную полосу. Затем полоса эта стала медленно отслаиваться на широкие тёмные, слегка отделённые друг от друга волокна. Каждая новая нарождающаяся полоса волокон как бы проталкивалась всеми предыдущими дальше, захватывая собой всё больший кусок неба, пока весь купол над нами не повис одной, набухшей от серы тяжёлой массой, готовой рухнуть на нас с первым же зигзагом молнии.
- Боюсь, что шторма нам не избежать, - бросаю я капитану.
- Вижу, - мрачно цедит он мне в ответ.
Я знаю, как неприятен ему будет этот вопрос, какое раздражение он должен вызвать у него, но всё же спрашиваю: "Что будем делать?".
Он долго молчит. Не вынимает трубку изо рта и молчит. Мне даже кажется, что он не расслышал моего вопроса.
- Что будем делать? - зло выпаливает он, наконец. Возвращаться будем, вот что будем делать. Причём быстро. Пока этот шторм не взял нас хорошо за задницу. Чёрт бы их побрал, этих сукиных детей из ё...ного бюро прогнозов!
Он резко развернул шхуну. Но налетевшая внезапно волна легко, как пустую яичную скорлупу, подняла "Грацию" на свою вершину и, едва не потопив, отшвырнула её на другую вершину. Корабль швыряло то вниз, то вверх на колоссальных волнах, как будто сам Нептун, желая позабавиться нашим страхом, перебрасывал свою жертву с одной громадной ладони на другую. Я встал у штурвала. Вода обрушивалась беспощадным шквалом. Капитан, заливаемый ею с головы до ног, чертыхался, кричал, пытаясь перекричать дикий рёв океана:
- Держи всё время вправо, пока я не скажу полный вперёд.
- Смотри, - закричал я ему в ответ и показал на горизонт. То, что я увидел было так страшно, что я почувствовал, что и капитан, старый морской волк, всё повидавший на своём веку, струхнул. Я даже заметил краем глаза, что он перекрестился.
От моря к небу , соединяя их друг с другом, вытянулся почти угольного цвета столб, заканчивавшийся в небе широким раструбом. Этот столб всасывал в себя воду океана со всё более нарастающей скоростью, чёрным чудовищем носясь над кипевшими волнами. Он отчётливо двигался к нам. Уклониться от него не было никакой возможности. "Помоги нам, Бог!" - услышал я слова капитана за моим затылком.
В западной части неба, в стороне от раскручивавшегося штопором смерча, возникла вдруг широкая красноватая полоса. Затем, через минуту, пересекающая её такая же полоса. Я знал, что бывают такие явления, но никогда не видел ничего подобного. Назывались они - галло. Огромный светловато-красный крест простёрся в небе. Сумасшедшим ветром нас всё больше относило навстречу чёрному раструбу смерча. "Это конец!", - последней мыслью пронеслось в голове. Потом всё задрожало, завибрировало, какое-то страшное чудовище с мордой, будто созданной из сплошной воды, заглянуло мне в лицо, навалилось на меня, потянуло за собой в пучину... и всё. Сознание покинуло меня, спасая, очевидно, от ещё более страшных видений.
Когда я очнулся, я обнаружил себя сползшим почти в воду, но всё же каким-то чудом державшимся на подплывшим под меня куском нашей кормы. Океан успокоился, хотя в ушах всё ещё стоял тот дикий рёв, который до предела заполнил мои уши и мозг. Вокруг не было никого. От нашей шхуны остались только доски. Напрягшись изо всех сил, я втащил с трудом своё тело на середину своего неожиданного плота. Теперь можно было передохнуть и прийти в себя. Вернувшееся ко мне сознание наполнило меня отчаяньем. Моё положение казалось мне абсолютно безнадёжным. Шансы выбраться из всего этого были нулевые. Разве что чудо спасёт меня: какой-нибудь корабль, случайно оказавшийся в этих местах, или пролетевший над этим местом самолёт. Но всё это было маловероятным.
Я попытался вспомнить местоположение нашей шхуны во время шторма. Соединить цепь событий было очень нелегко. Какие-то звенья выпали из моей памяти. Наконец, я вспомнил. Я даже захохотал от радости и едва не перевернул свой плот. Я вспомнил, что судя по показаниям приборов в момент начала шторма, мы находились примерно в двух милях от берега. Я ещё доложил тогда об этом капитану. Собственно, это были едва ли не мои последние слова, обращённые к нему. Если прикинуть, что меня почти день проболтало на волнах, причём ветер явно поменял своё направление, то выходило, что берег не так уж и далеко. Итак, у меня был один-единственный реальный шанс выбраться отсюда. Но для этого мне придётся бросить свой плот, положиться на себя и плыть, плыть, пока я не достигну берега. По моим расчётам выходило, что я нахожусь не очень далеко от Марокко.
Я призадумался: остаться на плоту - значит покориться судьбе и отдать себя целиком во власть волн, которые будут швырять меня до бесконечности и, возможно, в конечном итоге отшвырнут меня ещё дальше от берега. Плыть было тоже рискованно, но в этом случае был всё же шанс спастись. Возможно, этот шанс был равен почти нулю, но он всё же был.
Я оттолкнул от себя плот (прощай, моя соломинка) и поплыл в сторону от него. Ориентируясь по уже начинавшей темнеть звёздной карте неба, разостланной у меня над головой, я плыл, не знаю сколько. И вдруг я почувствовал, что руки слушаются меня всё меньше и меньше, а тело неотвратимо коченеет. Всё, больше я не могу. У меня уже не было сил поднять руку и сделать ещё один гребок, хотя я плыл в основном на спине, экономя таким образом энергию. Сладкая истома и желание погрузиться в сон всё сильней овладевали мной. Будь, что будет, только бы отдохнуть, замереть, поспать. Снова надвинулась на глаза пелена. В ней, как в сбитом фокусе, смутно проглядывал океан, в котором беспомощно барахтался я. По моему, я начал уходить на дно. Но что это такое? Сквозь начинающий угасать мир в мой готовый уже погрузиться в смертный сон мозг проникло, как странное видение - морское дно. Да, да - морское дно. Кто-то внутри меня, словно пытаясь разбудить, растормошить мой безвольный мозг неистово кричал: "Смотри! Это же морское дно. Ты слышишь - это же морское дно!" Слишком быстро я достиг его, что означает только одно - я недалеко от берега. Всё моё существо наполнилось теперь только одним желанием: "Жить! Я хочу жить!"
Вынырнув из воды, я напряг всю свою волю и поплыл, видя впереди себя не то миражом, не то в самом деле - желанный берег. "Я хочу жить! Я хочу жить!" - стучало у меня в мозгу. Этот мотив сопровождал весь мой бросок к берегу и это было единственным, что удерживало моё сознание. На берегу силы окончательно оставили меня, я упал на песок, не было сил даже подтянуть тело поглубже на берег и я остался лежать у его края, омываемый на моё счастье не очень бурным прибоем.
Я приходил в себя медленно. Смутная мысль, что я ещё в океане, постепенно сменилась осознанием всего, что произошло со мной после того, как я оттолкнулся от своего спасительного плота. Фокус оказался сбитым лишь на время и теперь, с очевидной ясностью и резкостью, проступили все контуры окружающего меня мира.
Но то, что я увидел, не вызвало во мне прилива большого энтузиазма. Всё было пустынно, голо. Ни деревца, ни души. И всё-таки, надо было двигаться вперёд. Не знаю сколько я шёл по этой проклятой пустыне, меся босыми ногами осыпающийся под ногами песок. Солнце пекло нещадно. Дышать было невероятно трудно. Язык распух и так забил собой глотку, что я только и делал, что издавал странные свистящие звуки. В конце концов, я свалился в беспамятстве возле очередного бархана. Сон, или это был бред, выручил меня, проложив мост между жуткой реальностью и воспоминаниями о другой жизни, теперь такой далёкой и такой милой. Мне снился эпизод, который действительно произошёл со мной однажды в ресторане. Я был в сером в полоску костюме, который только на днях купил, и официант, зацепившись за ножку стола, вылил на меня апельсиновый сок из большого, стоявшего на подносе бокала. Я устроил тогда страшный скандал. Примчался хозяин ресторана. Совершенно подавленный случившимся официант мокрой салфеткой затирал громадное пятно на моём пиджаке, которое за счёт подтёков ещё более увеличивалось в своих размерах. Моему возмущению не было предела.
Так вот, теперь всё это прокручивалось передо мной, как на незримом экране: вот я за столиком, вот официант льёт сок на мой костюм. Но Бог ты мой, какой замечательной кажется мне его неловкость. Я будто смаковал теперь эту сцену с официантом, как загипнотизированный следя за холодной, бесконечно льющейся на мой костюм ярко-жёлтой и такой освежающей струёй апельсинового сока. Моё лицо было при этом, очевидно, по-идиотски счастливым. По-моему, я даже шептал слова благодарности незадачливому официанту.
Очнулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Я с трудом разлепил глаза. Ужасно хотелось спать и я тут же закрыл их опять. Но кто-то настойчиво тряс меня за плечо и сквозь полусон-полубред я услышал чьи-то странные голоса. Говорили явно не по-английски. Решив, что это всё мои продолжающиеся галлюцинации, я только поменял позу, повернулся на другой бок, поджал под себя колени и попытался снова погрузиться в свою нирвану с бокалом проливающегося на меня прохладного апельсинового сока. Но грубые голоса, ставшие как-будто даже злее, нагло лезли мне в уши. Кто-то кричал необыкновенно громко в мою ушную раковину, разросшуюся, как мне казалось в тот момент, до гигантских размеров.
Я открыл глаза. Прищурил их, защищаясь от слишком яркого солнца. Пристально всмотрелся. Надо мной странным, почти сомкнувшимся полукругом зависли какие-то бородатые лица. Все они увенчивались тюрбаном. Опираясь на локоть, я слегка приподнялся. Лица склонившихся надо мной расплылись в улыбке. Один из них отстегнул от своего широкого пояса обтянутую кожей флягу и протянул её мне. Как я потом понял, на мой застывший в улыбке блаженства полутруп наткнулись местные бедуины. Меня подняли и усадили на верблюда. Дали понять, чтобы я держался за всадника, и я вцепился в него так основательно, что ему пришлось слегка разжать вцепившиеся в него пальцы. Он однако улыбнулся мне, прикрикнул на верблюда и вот я уже стал частью каравана, который уверенно двинулся по барханам в неизвестном мне направлении. Мы двигались, пока не стало темнеть, а потом остановились заночевать прямо в пустыне. Был, насколько я помню, потрясающе красивый закат. Его яркие цветные перья широкой дугой обнимали горизонт. Сиреневые, дымчатые и алые цвета со множеством полутонов смешались постепенно на палитре неба. В эту радугу цветов медленно оседал - гигантский, огнедышащий шар солнца. Красота заката почему-то не вызывала восхищения у моих новоявленных друзей-бедуинов. Пока я пил из пиалы верблюжье молоко, они с беспокойством показывали друг другу на небо, о чём-то при этом шумно споря между собой.
Утром все проснулись рано, но мои спасители и не думали трогаться в путь. Подняли верблюдов, лежавших стадом в стороне и заставили их улечься по кругу. Затем они расчистили, насколько могли, от лишнего песка место внутри этого живого круга и сели, продолжая свой нескончаемый спор. Внезапно и сразу резко задул ветер. Один из бедуинов, как дикая кошка, бросился на меня, потащил к верблюду и заставил лечь у брюха животного, накрыв меня каким-то старым вонючим покрывалом. Он что-то пытался втолковать мне, но я и сам стал кое о чём догадываться. Это была песчаная буря, хамсин, как называли её в этих краях. Небо исчезло. И тучи песка понеслись на нас оранжевой метелью. Ветер выл, как сотня шакалов. Если бы не верблюды, окружавшие нас со всех сторон и покрывала, которыми мы пользовались, как щитами, то отбиваясь от очередной волны хамсина, то прячась под ними, мы оказались бы погребёнными под горами песка.
Но ветер стих так же внезапно как и начался. Песок забил мой рот и я, видимо, очень нелепо выглядел со стороны, выплёвывая песок и вовсю чертыхаясь. Сидящий рядом бедуин засмеялся. Его смех поддержал сосед и вскоре все, кроме верблюдов, хохотали надо мной, показывая на меня пальцами и оглаживая свои всклокоченные бороды. Один из караванщиков, как потом оказалось, главный среди них, прокричал что-то, все мгновенно замолчали, сели на неохотно поднявшихся с земли верблюдов и вот мы снова в пути. Раскачиваемся на верблюдах, нудно и медленно движемся по этой песчаной сковородке. И вдруг, на горизонте, за очередным барханом, который мы преодолеваем на наших двугорбых бессловесных тварях, возникает ослепительно яркий, просто сверкающий на солнце белый дворец с голубыми ставнями окон, с финиковыми пальмами, вытянувшими, как диковинные жирафы свои длинные золотистые стволы из-за белых стен. Слышна даже далёкая музыка. Я всматриваюсь в горизонт, протираю ладонью глаза. Уж не мираж ли это? На всякий случай, краем глаза, слежу за своими бедуинами. Но их лица просветлели. Зазвучало понятное любому слово: "Алла!". Бедуин, который восседал впереди меня, уколол заострённой палочкой нашего верблюда и мы помчались на нём, как на обезумевшей лошади, погрузившись с головой в облако песка, почти полностью окутавшего нас.
"Это не сон, молодой человек", - обратился ко мне на довольно приличном английском араб, встретивший меня во дворце и пригласивший присесть на подушки, лежавшие на громадном персидском ковре вокруг изящных восточных столиков. "Я вижу вы удивлены и вполне понимаю ваше состояние. На вашем месте я бы решил, что я в раю, например". Он хлопнул в ладоши и как-будто из-под земли, как и положено быть в разворачивающейся на моих глазах восточной сказке, возникли слуги с дымящимися на подносе блюдами. Слуги поставили блюда на низкие столики. Воздух вокруг меня в мгновение ока стал густым, как подлива к жареному мясу. Хоть бери и обмакивай в него лепёшки. От обилия блюд, запахов я стал терять сознание и клониться на бок. Но меня быстро привели в чувство. Хозяин отвесил мне несколько тяжёлых оплеух, дал что-то понюхать и я ожил для всех этих явств передо мной.
Стоило мне только придти в себя, как я набросился на еду просто, как Маугли, чуть ли не с рычанием. Но слуги, видимо по знаку хозяина, забирали у меня блюда прямо из-под носа после того, как я успевал отправить в рот две жадных порций того, что успевала схватить моя рука. Да, я наверное умер бы от заворота кишок, если бы не мудрость хозяина, шейха Али-ибн-Хасада.
Отныне я был его гостем. Правда, с каждым днём становилось для меня всё очевиднее, что по каким-то особым причинам с гостем не спешат расстаться. Хозяин говорил со мной на прекрасном английском языке, явно наслаждаясь нашими длительными беседами и при этом держа меня в полном неведении относительно моей дальнейшей судьбы. Разговоры о возможности вернуться в Англию нейтрализовались такой восточной любезностью, что ставили меня просто втупик. Вскоре мне стало неловко даже упоминать об этом. Ведь любые мои попытки заговорить о том, что я хотел бы вернуться домой, могли быть истолкованы как оскорбительное пренебрежение оказанным мне гостеприимством.
Шейх, как оказалось, учился в молодости в Оксфорде и с тех пор стал настоящим англоманом. Он завёл меня однажды в свой кабинет, вернее, в один из своих кабинетов, куда был запрещён вход даже его друзьям. Я зашёл и тут же открыл рот от удивления. Шейх улыбнулся, довольный тем впечатлением, который произвёл на меня его кабинет. Не мудрено. Это был не кабинет, а мини-Англия. Над креслом хозяина висела картина, с которой смотрел на меня, видимо, с неменьшим удивлением, чем я на него, сам Уинстон Черчилль. Такой себе, курящий сигару очеловеченнный бульдог. На стенах висели плакаты к английским фильмам: "Такова спортивная жизнь", "Кромвель". На большой фотографии, висевшей на стене справа от кресла, красовался сам шейх чуть ли не в обнимку с британской королевой. Слева от стола висела групповая фотография битлов с автографом каждого из них. Могу себе представить, сколько фунтов стерлингов он выложил за эти автографы. Шейх вытащил из ящика своего огромного стола альбомы с коллекциями английских марок, открытками старого Лондона, подлинными письмами Диккенса, Бернарда Шоу, черновиками Агаты Кристи. Это был настоящий музей прямо-таки фанатичного поклонения всему английскому.
Только мы расположились в креслах, как в кабинет вошла дочь шейха. Мы познакомились. Хотя я заприметил её милое личико во время своего "полуобморочного" обеда, но тогда я был так сосредоточен на еде, что каждое блюдо, щекотавшее своим запахами мой нос, казалось мне в тысячу раз привлекательней любой самой неотразимой красавицы.
Она назвала своё имя: Амани. Пожала мне руку. Я задержал её пухленькую ручку в своей широкой ладони несколько дольше положенных правил приличия. Она смутилась, но быстро и легко включилась в нашу с шейхом беседу.
Кто знает, мелькнуло у меня в голове, попадись мне такая девушка в Хелтоне, и я, может быть, решился бы перейти всё-таки свой холостяцкий Рубикон. Ввиду моей робости в этом вопросе, за дело взялся шейх. Он, видимо, решил, что в его английской коллекции не хватает только английского зятя. В последнем разговоре со мной он довольно прозрачно дал мне понять, что речь идёт именно о женитьбе.
Его дочь была мне и впрямь симпатична и я поначалу отнёсся ко всей этой затее с женитьбой даже благосклонно. А почему, собственно говоря, нет. Где-то я читал, а может быть, слышал от кого-то, что для душевного омоложения хорошо каждые 15 лет круто менять свою жизнь. Моя жизнь была рутиной последние 15 лет. Правда, мне эта рутина нравилась. Я любил уходить в океан. Меня совершенно не волновало ждёт ли меня кто-то на берегу или нет. Всё было привычным, как разношенные домашние тапочки. Женщин, с которыми я встречался, не устраивали мои отлучки. Скандалы со стороны моих подружек по поводу моего нежелания жениться, хотя и происходили периодически, давно приняли, как говорят врачи, хронический характер. Уткнувшись в тупик моей холостяцкой философии, они постепенно теряли интерес ко мне, пустив предварительно в ход все имеющиеся в их арсенале средства: от обольщения и увещевания до истерик и беспочвенных обвинений в эгоизме.
Итак, план у моего англомана-шейха был такой: я учу арабский, принимаю ислам, женюсь на его дочери и становлюсь партнёром по управлению его весьма обширными владениями. Моё имя, разумеется, будет добавлено в список наследников среди тех, кто будет претендовать на особо большой кус в случае смерти шейха. Со мной стал заниматься преподаватель арабского языка. Он же занялся и "прививкой" мне ислама. Я вполне свыкся с белой джелабой до ступней, с осыпанными драгоценными камешками и загнутыми впереди тапочками, я обрил голову, отрастил бороду и через каких-то нескольких месяцев больше смахивал на Синдбада-морехода, чем на бывшего помощника капитана английской рыболовецкой шхуны.
Амани в переводе с арабского означает "желанная". После моих обязательных уроков, я брал за руку свою "желанную", спускался с ней по мраморной лестнице в холл, где мило журчал облицованный голубыми изразцовыми плитами фонтан, и оттуда шёл в сад, который я прозвал про себя - райским. Он был так красив, что мне казалось: библейский змий искусил именно здесь прародительницу всех женщин - Еву.
Мы ели прохладный фруктовый шербет в беседке. По аллеям важно расхаживали павлины. На ветках раскачивались жёлто-зелёные и пурпурного цвета попугаи. Надо было видеть, как смешно и удовлетворённо щёлкали они клювом и свистели, когда Амани кормила их с ладони.
Амани легко говорила по-английски. Её заболевший англоманией отец отдал её учиться в очень дорогую школу, где девочек с первого года, помимо других дисциплин, обучали английскому языку. Мать Амани умерла во время родов. Отец баловал оставшуюся без матери дочь, разрешал ей больше, чем это обычно водится в восточных семьях. Позже я случайно подслушал разговор её отца со слугой и понял, что пока мы с Амани ходили по аллеям, за нами подсматривали слуги её отца. Шейх, очевидно, опасался как бы этот рыбак, то есть я, не соблазнил в одной из тёмных аллей его наивную Амани. Не могу сказать, что у меня не возникало такого искушения. Но он всё предусмотрел. Ко мне прикрепили наложницу. За ночь она снимала у меня остроту желания и я мог днём совершать свои безобидные прогулки с Амани по саду. Не сделай он этого, то скорее всего, что я всё-таки повалил бы на спину где-нибудь в кустах свою милую невесту, возможно, придавив даже при этом одного из слуг, призванных следить за благопристойностью нашего поведения. Вот была бы потеха!
Мне выдали мобильник, чтобы в случае чего найти меня в бесчисленных комнатах дворца. Однажды, когда я был в ванной и чистил зубы, я с полным ртом пасты промычал что-то невразумительное в зазвонивший телефон. Через пять минут в ванную ворвались охранники, решив, что у меня инсульт, или что меня пытаются похитить с целью шантажа и выкупа какие-то злоумышленники. Я был у всех на виду и на слуху.
Но время шло и я начал уставать от плотной опеки со стороны шейха. Слишком уж я привык лелеять свою внутреннюю свободу, да и уроки ислама никак не усваивались мной, то ли в голове было другое, то ли моё негативное отношение к религии мешало моему занудному учителю, несмотря на все его изощрённые методы, омусульманить "упрямого британца". Я ведь никогда и не был религиозным. В детстве я получал немало подзатыльников от моего отца за то, что увиливал от посещения церкви или опаздывал на проповеди и я возненавидел это насилие обрядов и постулатов, эту тиранию догм и размазанную на целые страницы морализацию. Я был на нашей шхуне единственным "безбожным выродком". Но почему-то я единственный остался жив. Все остальные пошли на прокорм акулам. Уж до чего верующим был наш капитан. Перед последним выходом в океан он поцеловал нательный крест и ладанку и в первую же рыбину, как это положено по рыбацкому суеверию, влил капли рома, после чего бросил её обратно в океан, а вот погиб и не спасли его ни крест, ни ладанка, ни "пьяная" рыбка. Почему-то Бог предпочёл оставить в живых меня, атеиста.
В общем, я затосковал по дому, по тому дому, который волей чёртовых обстоятельств оставил в своём портовом городишке. И не мило мне стало всё, включая и милую Амани. Мне стал часто сниться мой Хелтон, мои друзья-собутыльники, моя старенькая мать, давно уже переехавшая из своей квартиры в дом для престарелых и теряющаяся, наверное, в мучительных догадках: куда же запропастился её глупый сын. И ещё наши карточные застолья и пьяные гулянки до утра и даже это, никогда не теряющее серую окраску небо над Хелтоном, с голубыми водоёмами в прорехах, так что непонятно то ли вас окатит сумасшедшим ливнем, то ли солнце прогреет вас насквозь своими горячими компрессами.
Мысль о побеге однажды возникнув, не давала мне покоя. Определённо над было бежать отсюда. Но как? Телевизионные камеры просматривали каждый клочок территории. У ворот стояла охрана. Даже когда я ездил со всеми на намаз в мечеть, я чувствовал, что кто-то в мечети не спускает с меня глаз.
Несколько раз я ездил с шейхом и Амани осматривать Касабланку. Совершенно случайно я узнал, что там находится британское консульство. Шейх как-то оказался на одном ужине с английским консулом и рассказал об этой встрече Амани. А она - мне.
Во время нашей последней поездки в Касабланку мы посетили Музей исламского искусства и я заприметил, что музей имеет два выхода. Один из них, как я понял, выходил на противоположную сторону от улочки, где был запаркован наш белый лимузин. Что ж, меня это очень устраивало. Теперь нужно было не спеша, так, чтобы не спугнуть моих бдительных охранников, довести всю задуманную мной операцию побега до конца.
Прежде всего, я налёг на арабский язык и даже от Амани, к её удивлению, потребовал, чтобы она говорила со мной только по-арабски. Кроме того, я усиленно взялся за изучение Корана. Я зубрил целые тексты из него наизусть. Благо, я всё же прозанимался в колледже два года и выкручивался там, в основном, за счёт своей памяти. Вскоре знаниями Корана я стал поражать своего учителя. Он не мог нахвалиться. Шейх во время ужина обратил внимание на мои успехи, пошутив, что я вот-вот буду знать Коран лучше чем мулла в соседней мечети.
Когда я почувствовал, что все расслабились и время вполне созрело для моего плана, я решил действовать. Я сказал, что хочу ещё раз посетить исламский музей в Касабланке. Моё настойчивое желание посетить музей было истолковано всеми как знак моей крепнущей связи с исламом и шейх легко согласился с моей просьбой. Я всё рассчитал и выбрал день для поездки в Касабланку как раз тогда, когда Амани ждала своих подружек, которых она пригласила к себе ещё несколько недель тому назад. Я был уверен, что она не поедет со мной. Уж очень она ждала этой встречи, долго готовилась к ней. Она даже извинилась передо мной за то, что не сможет сопровождать меня в моей поездке в Касабланку. Я сделал вид, что несколько огорчён этим, но дал понять, что я на неё не в обиде. Шейха не было, он только день назад уехал в Рабат на какое-то экстренное совещание владельцев нефтяного картеля. Меня отпустили с шофёром Хасаном, которому, вероятно, помимо прямых обязанностей, поручили следить за мной. Так, на всякий случай.
Я зашёл в музей один. Бросил Хасану, что я скоро вернусь и что он может меня не сопровождать. Он посмотрел на меня, словно сомневаясь в чём-то, но так и остался сидеть в машине. Чтобы окончательно притупить его бдительность, я вытащил из внутреннего кармана сигару и дал ему. Он покрутил её в пальцах, понюхал и, предвкушая удовольствие, просиял, как малыш, довольный своим подарком.
Итак, я был свободен, впервые предоставлен самому себе. Но не надолго. До тех пор, пока Хасан будет наслаждаться сигарой и пока ему не придёт в голову тревожная мысль, что я что-то уж слишком задерживаюсь в музее. Действовать надо было, не теряя ни секунды. Я пронёсся по музею так быстро, как только можно было это сделать, не вызывая подозрений. У выхода стояло несколько такси. Я сел в одно из них, сказал таксисту, что мне нужно в английское консульство, причём как можно быстрее. Он так рванул машину, словно только ждал моей команды и мы понеслись по улочкам Касабланки. Телефон консульства у меня был, я отыскал его в кабинете шейха, когда он однажды "забыл" меня в своём кабинете и уехал по своим делам. Я рассказал наскоро тому, кто поднял трубку, свою историю. Он бросил: "Подождите!" и помчался говорить с консулом, который заверил меня, что меня будут ждать. Мы неслись на машине, как сумасшедшие. Так быстро, что на узкой улочке чуть было не загнали под машину факира с коброй, который потешал собравшуюся вокруг него небольшую толпу. Все метнулись врассыпную. Посмотрев в заднее окно машины, я увидел искажённые от ужаса глаза факира. Он был на земле, рядом с ним нервно дёргалась ещё танцующая кобра, а из перевёрнутой корзины выползали тем временем другие гады. Когда мы влетели на базарную улочку, с лавками по сторонам, орущими торговцами, женщинами в чадрах, я дал понять своему водителю, чтобы он немного снизил скорость. Нехватало мне ещё попасть в руки марокканской полиции.
Арабский охранник у ворот консульства поинтересовался было, кто я такой и потребовал документы, но за оградой во дворе меня уже ждали, и он вынужден был пропустить меня вовнутрь. Через час с новенькими документами меня отвезли в зашторенной машине консульства в аэропорт. Консул лично проследил, чтобы у меня не было никаких задержек. И вот я уже в самолёте Британской авиакомпании и держу курс на Лондон. А подо мной -Марокко, страна моего спасения и моего "сладкого" плена.
В Хелтоне моё возвращение стало настоящей сенсацией. Как я узнал позже из нашей хелтонской газеты, как только выяснилось, что я бежал, шейх примчался в консульство, кричал, возмущался, призывал на головы неверных все, какие только возможно беды. Но когда он перестал размахивать руками и утомлённо затих, ему вежливо объяснили, что хотя я и воспользовался гостеприимством трижды уважаемого шейха (на Востоке невозможно переборщить со знаками уважения), я всё ещё являюсь британским подданным и по британским, так же как и по марокканским законам нельзя удерживать человека, вопреки его воле.
Я узнал также из газеты, что мулла в своей фетве в мечети предал меня проклятию. Хасана, должно быть, уволили после того, как он проморгал моё бегство, и можно не сомневаться, что к общему проклятию он присоединил и своё личное. Ругал, наверное, себя на чём свет стоит. Так дёшево купился на какую-то там "вонючую сигару". И ещё я думаю, что я серьёзно подпортил шейху его несколько идеализированное мнение о нас, англичанах. Бедную Амани он, наверное, пытался утешить тем, что теперь он окончательно понял, что искать ей мужа надо среди своих, что этим неверным нельзя верить ни на грош, что все они лгуны и проходимцы.
Прошло два года после моего бегства из марокканского эдема. Я женился. Кэти, конечно, любит меня, но себя она любит больше. Наша время от времени вспыхивающая "война" друг с другом сводится, в основном, к тому, чтобы окончательно выяснить: кто же всё-таки правит бал в семье. Столкновения с Кэти бывают очень бурными, ведь каждому хочется, чтобы последнее слово было за ним. В таких случаях у меня возникает мысль: уж не променял ли я золотую клетку Марокко на семейный Тауэр в Хелтоне. И всё-таки я люблю свою Кэти, и в перерывах между боями нет более воркующих голубков, чем мы.
В океан я больше не выхожу. Когда я появился у себя в порту, на меня смотрели во все глаза, как на человека, вернувшегося с того света. С тех пор я осел на суше, работаю в конторе и, когда купаюсь в океане, стараюсь далеко не заплывать. Страх перед этим водяным чудовищем-океаном закрепился у меня надолго. Ребята из диспетчерской сказали мне, что на следующий день после того, как я выбрался после кораблекрушения на берег, был опять жуткий шторм. Если бы я не расстался тогда в океане со своим плотом, я бы наверняка расстался со своей жизнью.
От марокканских привычек у меня осталось пристрастие к кальяну. Два раза в неделю я езжу в арабский район, чтобы надышаться там ароматическим дымком гашиша. Вот и сейчас я лежу на оттоманке с чубуком во рту и блаженно им затягиваюсь. Снующие за окном девушки в чадрах напоминают мне Марокко. Глядя на них, я вспоминаю свои ужасные скитания по пустыне и свою жизнь в марокканском эдеме.
Завтра мы с Кэти идём отмечать годовщину нашей свадьбы. По этому поводу я купил себе новенький в полоску костюмчик. Интересно, если завтра в ресторане официант снова прольёт апельсиновый сок на мой костюм, закачу ли я ему скандал?