Кремски не спит ночью, днем он дремлет и только когда приходит его дочь, кормить и давать лекарства, он просыпается.

Ему девяносто лет, и он устал жить на этом свете, особенно здесь, в Германии, куда его привезли дети в девяносто втором году из Гомеля, где он жил всегда, кроме тех лет, когда был на войне, его ранили под Харьковом и он попал в плен, его не выдали товарищи, а потом уже были лагеря, немецкие и советские, а теперь он в Германии.

Он уже пять лет не выходит на улицу, и только балкон в доме, где до него жили американские военные, стал его средой обитания, он сидит в кресле на балконе, и перед ним поле, огромное поле, которое за год меняет цвет от белого до разноцветного; сначала оно долго белое, а потом оно зеленеет, а потом оно краснеет от садовой земляники, потом оно становится малиновым и добрые немецкие бауры разрешают собирать на поле малину.

Кремски никогда не ест эту малину, никогда, потому что неплохо помнит их доброту, он работал в войну у этих добрых людей и наелся еще тогда их добротой.

У него в доме нет пяти мешков для раздельного сбора мусора, немцы прекрасно все сортируют, людей в печи, детские ботиночки отдельно, волосы отдельно, кожу на абажуры, он в лагере сортировал горы теплой еще одежды, оставшейся от людей, которые сгорели.

Он помнит сладкий дым, падающий черными хлопьями, на то, что от них осталось, все было отсортировано, разобрано, по цветам, по размерам, потом вымыто и отхлорировано и оформлено, а потом добрые бауры, получали все это и гордились своим Орднунгом ,Вагнером и Гете, он не делал операцию на свое ноге в Германии, не хотел воспользоваться опытом немецких хирургов, натренированных на опытах над детьми, которых резали без наркоза, чтобы определять безболезненные уровни анестезии.

Он сидит на балконе и пытается понять, почему он, победитель в прошлой войне, отсидевший в концлагерях, не сумел обеспечить нормальную жизнь, своим детям и внукам.

Почему он должен на старости лет жить на земле убийц его семьи и радоваться, что они живут с чувством вины, за преступление своего народа, всего народа, который с удовольствием во всем участвовал и пользовался награбленным и снятым с убитых.

Он сидит на балконе, но раньше его возили в супермаркет в центр городка, где они жили, и чудесные старушки и не менее чудесные дедушки с нескрываемым страхом, смотрели на его номер на руке, не номер телефона для старика, который может заблудиться, это номер узника в лагере, где его не успели сжечь, он заметил, что они никогда не берут продукты, который он трогал своей оцифрованной рукой, видимо им это неприятно, но они терпят и ждут, когда он просто сдохнет и перестанет укорять их лютеранскую или католическую совесть.

Да, была ужасная война, говорят они, мы и не знали о чудовищных вещах, но французские сыры и польские колбаски были прелестны и чулки и духи, и сумки и мало ли что присылали Фридрихи и Гансы с фронтов этой ужасной войны.

Ночью Кремски сидит на балконе, рядом столик, он курит, ему тысячу раз говорили бросить, но он не перестает, а чего ему что-то бросать, он столько потерял за свою жизнь, что теперь бросать ему уже ничего не надо.

Двадцать восемь душ в гомельском гетто остались в яме навсегда, их убили соседи, которые вместе жили, учились, одалживали соль и спички, а потом самые ловкие из них надели белые повязки и стали убивать своих соседей, под руководством доблестных немцев, а за это убийцам дали растащить имущество убитых, но только после эффективных менеджеров из хозяйственных служб вермахта и СС.

Кремски видел свои буфеты и швейную машинку у своего прежнего соседа, который сидел в лагере вместе ним, когда его освободили из лагеря в Польше, то в советском лагере соседу дали 25, а Кремски- 10, они жили в соседних бараках и вышли вместе в 1955 году..

На балконе он сидит до утра, на малиновом поле тихо, но скоро добрые бауры откроют ворота и веселые еврейские дети из Шауляя, Риги, Бишкека и Гомеля пойдут есть малину, а пока, только прожекторы шарят по полю и что-то далекое встает в памяти Кремски.

Вот ему кажется, что сейчас завоют сирены и собаки, вот сейчас раздастся собачий лай охранников и он опять встанет в строй и побежит на кучу вещей и будет сортировать, сортировать, сортировать, детские рубашечки туда, башмачки налево, сандалики на право, евреи направо и налево, дети отдельно, старики отдельно, бабушки отдельно. Орднунг.

У него три медали, остальные послевоенные побрякушки он не признает, он и военные не сильно жалует, три медали не вернут ему бабушку Цилю, Осю, трехмесячную Хаечку, он знал их всех, он помнит каждого, ему хватит своих убитых, а тех кто до сих пор пересчитывает убитых, сомневаясь, было их шесть миллионов или меньше он не слышит, нет таких совершенных калькуляторов , считающих души, да упокоятся они с миром.

В Союзе он не носил медали, да и здесь, в Германии, он их ни разу не надевал, не из страха, просто считал, что демонстрировать немцам свои награды ему противно, зачем, разве эта демонстрация даст остыть его боли и ненависти.

Он не желает мести, ему просто ужасно жить рядом с людьми, предки которых виноваты в том, что он уже давно мертвец.

Сегодня к нему приходил внук, он работает в госпитале для стариков, он им моет жопы, массирует ноги , перекладывает, кормит их и все такое.

Они любят его Гришу, он добрый, особенно его любит дедушка Вилли, безногий ветеран Люфтваффе, он обожает Гришу и дарит ему их своей пенсии, каждый месяц денежку, а дедушка Ганс, награжденный двумя железными крестами, подарил Грише свой старый мотоцикл, Гриша байкер и гордиться своим раритетом.

Кремски слушает своего внука, еле сдерживая свою ненависть к стране, которые вынудила его все бросить и уехать, а то, что его внук, ухаживает за его бывшими врагами его просто убивает, он молчит и дремлет и только ночью, он, сидя на балконе, позволяет себе не сдерживать себя.

Когда он умрет, он желает, чтобы его сожгли, это правда, не по еврейскому закону, но ему кажется, что его пепел соединится с пеплом его убитой семьи, и он их опять обретет.