http://www.medved-magazine.ru/articles/Planeta_Armenia_Chast_2.2754.html
Планета Armenia. Часть вторая
Марианна Гончарова

Посвящается Наринэ

Она так хороша, Наринэ, такая нежная, такая радостная приветливая, открытая и дружелюбная, что дети лезут к ней обниматься, а те, кто поменьше – на колени. Женщины хотят дружить и открывают ей свои секреты, а мужчины водят желваками, сверкают глазами от восхищения, а кто послабей, начинают с ней кокетничать и немедленно за ней волочиться. И эта их глупая тяжеловесная игривость на фоне ее, Наринэ, наивной открытости и абсолютного отсутствия всякого кокетства, выглядит как любовные игры вомбата. Есть такое животное, толстое, неловкое, глуповатое, вомбат называется.

Нет, не то, чтобы мы не были знакомы раньше – мы были знакомы, но как сейчас говорят, виртуально. И вот я приезжаю в Москву на Московскую международную книжную ярмарку. Кошмар. Мне предстоит выступать на подиуме, а вокруг шум, объявления по громкой связи и люди ходят. И я чувствую, что я –Петрушка. Потому что приходится делать лицо, форсировать голос, ну и вообще. Перед подиумом на пластиковых стульчиках сидят мои немногочисленные друзья, они же гости. Я нервничаю и никого не узнаю, потому что вижу только людей, много людей, которые, разговаривая и скользя по мне взглядом, идут мимо. И когда я в панике стала оглядывать тех, кто пришел послушать меня, я вдруг увидела знакомую мне по живому журналу, худенькую молодую женщину с серыми глазами.

– Ой, – сказала я в микрофон. Надо заметить, что от растерянности и нервов я всегда несу всякую ерунду именно в микрофон.

Я сказала «ой», потому что это оказалась моя виртуальная подруга Наринэ Абгарян. Красивая сероглазая жгучая (тогда) брюнетка. Она в тот момент только-только выиграла конкурс «Рукопись года» и подарила мне свою первую «Манюню»

Ну а потом… Сейчас мне кажется, что мы с ней стали встречаться чуть ли не каждый год. Хотя нет. Просто с тех пор я уже знала, кому пишу, с кем разговариваю и чьи рассказы читаю в Живом журнале и в Фейсбуке. А для меня очень важна личность автора, ну очень важна. Я счастлива, если мне нравится автор – я тогда люблю все его произведения. И не вижу, даже если они и есть, огрехов, смущающих меня мелочей и что там еще. И наоборот. Если автор мне не по душе, даже самые гениальные произведения я читать не могу.

Так вот, Наринэ очень легко любить. Она – хорошая.

А потом мы опять и опять встречались в Москве. Помню, Наринэ примчалась в библиотеку Гайдара на мой литературный вечер и все приглашенные мной друзья оказались еще и ее друзьями. Какой маленький наш мир!

И вот, наконец, мы встретились в Армении. На ее родине. В Ереване.

Наринэ впорхнула в гостиницу и я кинулась ей на грудь со слезами.

– Ыыыы, спать не могу, номер ужасный, как будто в нем что-то случилось, шорохи, тени, ыыы, – скулила я, – уснула под утро, плохой сон приснился, плохой, ыыы…

До чего же мне нравится рассудительность Наринэ. Мы с ней отличаемся только тем, что свое она отхулиганила в детстве, и теперь такая толковая, как будто ей сто двадцать три года, а я… тут, знаете ли, я горько вздыхаю и беспомощно развожу руками, – я только вошла в силу, только отвоевала свободу, чтобы начать хулиганить и бесчинствовать, что и делаю с огромным удовольствием.

И вообще, она, конечно, мудрец, наша Наринэ. И в будущем – великая свекровь. Да, у нее еще невестки нет, ее мальчик еще школьник, а Наринэ уже старательно репетирует, какая она будет великая свекровь. Мы с ней поднимались по лестничному маршу в квартиру ее сестры, а в окне на лестничном пролете белье висело, сушилось. Наринэ строго пальчиком указала мне на это белье и говорит:

– Вот видишь, Маруся, как же неправильно повесили белье сушиться!

А я смотрю и не понимаю, почему неправильно. Ну, висят себе там какие-то вперемешку детские вещички, футболки мужские, полотенца всякие, трусики, носки. Парные, между прочим. И четное количество. Почему неправильно? Наринэ смотрит на меня, такую бестолковую, и терпеливо объясняет:

– Белье надо вешать так, чтобы слева – самое большое, а справа – самое маленькое, чтобы получилась рооовная лесенка (тут Наринэ повела по диагонали ребром ладошки в воздухе). Чтобы свекрови твоей было приятно на это смотреть. Чтобы соседи говорили твоей свекрови, какая же у тебя аккуратная невестка, какая она хозяйка, как она правильно белье повесила сушиться. Чтобы свекровь твоей маме сказала, мы рады, что взяли вашу девочку в нашу добропорядочную армянскую семью, вы правильно дочку свою воспитали, что она белье лесенкой вешает сушиться. У нас – рассказывала Наринэ, – женщины для своих сыновей невесту так и выбирают. Конечно, не только по белью, вывешенному во дворе (кристально чистому, конечно, понимаешь, да?), но эта вот лесенка из мокрого белья иногда решающая при выборе будущей невестки. Я такую – Наринэ ткнула пальчиком в веселые яркие вещички на веревке, – не приму в нашу добропорядочную семью! Потом посмотрела на меня своими царскими серыми очами и добавила милостиво: – Наверное.

Я прикусила язык и как только добралась до интернета, написала дочери своей восемнадцатилетней:

– Линка!!! Ужас!!! Я – плохая мать! Я – не мать! Немедленно бросай свою Византистику и Египет! Закрывай учебники английского и санскрита! Срочно учись развешивать белье на просушку. Значит так, запиши и выучи назубок: слева – самое большое, рядом поменьше, потом еще меньше, по убывающей – направо. Чтобы получилась красивая лесенка из штанов, кофточек, маек, трусов и носков… Подожди! Или справа самое большое? Слушай, я забыла, какое куда. Короче учись и так, и так. На мне-то уже можно ставить крест, а ты, может, замуж еще выйдешь за хорошего человека. Например, из добропорядочной армянской семьи.

Вот какое влияние на меня оказывает Наринэ. И не удивительно, что именно ей я пожаловалась на плохие сны.

Наринэ погладила длинной узкой своей ладонью бедную мою башку и стала напевно рассказывать, как ее бабушка учила своих внучек, если приснится сон дурной, страшный или пугающий, надо встать, ни с кем не разговаривать, а немедленно рассказать этот сон бегущей, льющейся, струящейся воде. Даже если нет в доме крана с водой, надо выйти во двор, взять ковшик, набрать воды из большой дождевой бочки, лить воду понемногу на землю и рассказывать. Так и вижу сейчас, как маленькие сестры Наринэ, Каринэ, Гаянэ и Сонечка выходят во двор в халатиках, сонные, босенькие, и шепчут свои сны по секрету льющейся из ковшика водице.

– И вот увидишь – сказала Наринэ, – тебе сразу станет легче и, главное, сон не сбудется.

Официантка кафе, где мы завтракали, вошла в дамскую комнату как раз в тот момент, когда я размахивая руками, орала на открытый кран с бегущей из него струйкой воды:

– А что я должна была делать? Их было много, а я ведь одна!

Я очень торопилась, потому что моя дочь – гринпис, она требует, чтобы мы экономили воду. И дома, и на работе, и везде-везде. Короче, всю воду нашей планеты Земля.

– Ну не могла же я сразу уйти, – объясняла я крану, а заодно и красивой выгнутой раковине – и потом я схватила самый большой нож из кухонного набора, я очень боялась, потому что слышала приглушенные голоса и музыку, но все-таки на цыпочках спустилась вниз, резко открыла дверь! И!

Официантка ахнула, но я, обращаясь к ней в зеркало, завершила рассказ:

– …и проснулась.

– Аааа, – улыбнулась девушка и облегченно рассмеялась, – плохой сон? Я тоже плохие сны воде рассказываю. Меня бабушка научила.

Наринэ



***

Ну, дальше о моей прекрасной Наринэ.

Она очень щедрая. И ужасно драчливая. Она сражалась со мной, когда я пыталась оплатить такси, она одной левой скрутила троих мужчин, когда надо было оплатить счет в ресторане «Кавказ» (ведь она пригласила!), помчалась с ними наперегонки и первая добежала до официанта, и они, мои любимые друзья, все еще переживают и жаждут отомстить, отыграться, так сказать, на своем поле. А еще, когда мы вдвоем слышали или видели что-то чудесное, а этого чудесного в Армении было ох, как много, я опять и опять деловито задавала один и тот же вопрос, который в таких случаях писательница Марина Москвина задавала своей подруге писательнице Дине Рубиной. Я спрашивала, задыхаясь от восхищения, смеха, умиления или удивления:

– Нара, как же мы ЭТО будем делить?

И в отличие от Дины, которая предлагала Марине делить пополам, Наринэ по-королевски поводила ладонью и опять великодушно отдавала все это мне. Добавляя, мол, об Армении – все твое. А вот когда я приеду в Одессу, тогда – взгляд Наринэ суровел, боже мой, такой у Наринэ восхитительный княжеский армянский взгляд – В Одессе, все, что мы увидим и услышим, – всё моё. И я чувствовала, что Наринэ не шутит. Так что все, что мы с ней увидели и услышали в Одессе, Наринэ расскажет сама. А все, что мы с ней увидели и услышали в Ереване, рассказываю вам я, мои дорогие…



***

А потом мы пошли с Наринэ в гости к ее сестре Каринэ и племяннице Еве. И мы сидели мирно за столом, пили кофе, ели мороженое, а потом вдруг услышали шум, оживленный гам и топот. Как будто по лестнице поднимается пионерский лагерь. Все отряды. С вожатыми, горнами, барабанами. Я насторожилась, а оказалось всего-то навсего, это просто шли Надежда, Наринкина мама, сестра Нары Гаянэ, сын Нары Эмиль и племянница Нары, дочь Гаянэ Ева. И все они ввалились радостно и шумно в маленькую квартирку Каринэ и принялись расспрашивать, переговариваться, рассказывать, показывать. Словом, они по-хорошему галдели, приобнимали меня, трепали по плечу, тормошили, как будто знали меня уже тыщу лет, и я – своя, я – их родная, как будто не сомневались в том, что я правильно вешаю белье на просушку – как по линеечке, слева направо, от большого к маленькому.

Стоп, кто это мне сказал? Кто-то, кому я очень доверяю. Но не помню, кто. Таких людей в моей жизни, слава небесам, много. Мне сказали, что если думать о человеке хорошо, вот просто сидеть или идти и думать о человеке хорошо, то это как молитва. Твои мысли – хорошие мысли о людях – тоже доходят до Всевышнего. И он тоже думает об этих людях хорошо. А ведь, как это прекрасно, как лечебно для души, когда Всевышний о вас думает хорошо.

Спустя какое-то время я летела в самолете и думала-думала о восхитительной красавице Наде (маме Наринэ), о Надиных детях, четырех девочках и мальчике, о ее внуках, о ее муже, докторе Абгаряне. Думала о невероятно чуткой проницательной Гаянэ, о младшей всеми любимой Сонечке, о мудрой и радостной, сильной и решительной Каринэ и ее благородном муже. Об их маленькой драгоценной дочке. Я думала о них всех с нежностью и благодарностью. А поскольку в этот момент я была в небе, то есть, совсем неподалеку от места жительства Всевышнего, уверена, что меня легко услышали.


Эстонцы

Ох, уж эти эстонцы. Они ведь очень непростые люди. И анекдоты об их неторопливости, как мне кажется, придумывают они сами¸ чтобы смутить и дезориентировать, мол, « нэсомнэнно, мы, эстонццы, оччэнь мэтлэнные»

А на самом-то деле?

Я как-то в Черновцах спешила, не могла поймать такси и махнула странной плоской машине с низкой посадкой с рекламными наклейками по всему корпусу и огромным номером 17.

Водитель –да – был эстонец. Он усадил меня в кресло, которое тут же приняло форму моего тела, и пристегнул меня тремя ремнями: крест накрест через плечи и по талии. Потом спросил:

– Мусыку люпитэ?

– Та, люплю, – в тон водителю пискнула я

– Помныттэ эстонский ансапл «Аппэлсын»?

– Помню.

Водитель включил проигрыватель, запел, подражая банджо, перекрикивая «Апельсин», мотор взревел и мы взлетели. Меня вдавило в кресло, показалось, что автомобиль преодолевает звуковой барьер, и до места назначения мы домчались за две композиции «Апельсина» в стиле вестерн, думаю, что минут за семь-восемь. Обычно я ехала тридцать-сорок минут.

Так что не так просты и медлительны эстонцы как нам кажется.

Правда, когда эстонец остановился, допел песню, помахивая в такт головой, деньги брезгливо отверг и сказал на прощанье медленно, на меня не глядя:

– Тыну Ааре – мой трук. Он учил меня играт на гупная кармошка.

Я растеряно кивнула. И только через несколько дней сообразила, что Тыну Ааре – солист ансамбля «Апельсин» Дошло до меня. Ну и кто из нас двоих эстонец, спрашивается?!


Мустонен и другие

На открытии миссии Народной дипломатии в том же зале им. Арама Хачатуряна после небольшой и элегантной торжественной части был потрясающий концерт. Всемирно известные музыканты сменяли друг друга и хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда. Первым выступал эстонский ансамбль старинной музыки «Hortus muzicus» под руководством Андреса Мустонена… Юноши красивые, как с картин Рембрандта, сдержанные, одетые в старинные одежды и будто на самом деле люди из другого времени, пели нежными своими альтино средневековые баллады. Собственно пели о том же, о чем сочиняли и сочиняют песни и вчера, и сегодня. И будут сочинять завтра. И всегда. Но те вокализы бережно укрытые вуалью иносказаний, поэтичности, тайны, они несомненно несли с собой гораздо больше волнения, трепета, страсти, больше смысла, содержания, нежности и тепла, чем современные песни о том же. Ну вроде страшно популярной, про любовь… нет, не буду, порой сравнение тоже может оскорбить…

Этот удивительный демонический Андрес Мустонен играл в концерте то с одним коллективом, то с другим. И дирижировал он Камерным симфоническим оркестром Армении совсем не академично как принято, а как небеса на душу положат: Мустонен порхал, трепеща пальцами как крылышками, завинчивался в спираль, подвижный как ртуть, а потом раскручивался обратно, танцевал какой-то свой фантастический балет и мотался по сцене как заведенный в своем странном инфернальном вневременном наряде, как сказочный игривый бес-подросток, блестя в искристых каменьях булавкой на затылке, что держала его лохматую легкую распадающуюся на нежные вьющиеся локоны косичку.

Но вернусь к концерту. Вместе с ансамблем Мустонена «Hortusmuzicus» пел Тынис Мяги. Честно говоря, с напряжением мы ждали выхода Тыниса, предполагая, что он будет исполнять песни из своего старого репертуара. Но оказалось, что маэстро мудро и органично вошел в новый этап своей жизни, и в новом своем образе смотрелся и слушался необычайно привлекательно, едва ли не лучше, чем в молодости. Он пел музыку собственного, я бы сказала, даже не сочинения, а изобретения, потому что это была элегантная эклектика, где много воздуха, простора. Это была музыка, слушая которую, успеваешь помечтать, поплакать, улыбнуться воспоминаниям, что-то в себе понять и, когда --нельзя назвать это песнями – музыкальная исповедь Тыниса заканчивалась, глубоко и облегченно вздохнуть. Словом, достойная уважения и внимания музыка.

Ну, конечно, приехала из Эстонии и обаятельная веселая красавица Анне Вески. «Рр-р-рууку мне дай на середииине пути». Очаровательная, прелестная, открытая и дружелюбная. Хорошая, очень хорошая Анне. Как весело подпевал ей зал: «Па-за-ди! Крутой паварот! Па-за-ди! Обманчивый лед!

И я тоже орала, ужасно счастливая и, стоя рядом со старыми и новыми моими друзьями, прихлопывая, подпевая и пританцовывая, вдруг стала понимать совсем-совсем по-другому текст этой старой, но такой хорошей песни…

Руку мне дай на середине пути,

Руку мне дай, ещё нам долго идти.

Пусть на пути мы иногда устаём,

Всё же идти нам будет легче вдвоём.

Позади крутой поворот,

Позади обманчивый лёд,

Позади холод в груди, позади…

Мустонен


Обыкновенные чудеса

А в последний день нашего пребывания в Ереване (хотя, в программе Миссии этот день был предпоследним – самолет на Одессу улетал ночью) выступал Михаил Жванецкий. Ну как выступал. Выступал, – это вышел с портфелем, встал посреди сцены, прочел. Аплодисменты. А вот и нет! Сколько бываю на его концертах, не устаю радоваться и удивляться чуду. Это было –да! – волшебство, колдовство, это была престидижитация, – как цветные легкие платки тянутся сотнями один за другим из рукава фокусника, так элегантные шутки, дивные тексты, мгновенные импровизации, казалось, феерически рождались на глазах зрителя, благодарного, хохочущего, умного. Верней не только на глазах, но и в ушах, в сердцах, в душах. К слову, блистательный Михал Михалыч вел себя как истинный эстонец – порхал, приплясывал и был фантастически, чертовски обаятелен. Ах, какой красавец, как исключительно хорош! Как он сам радовался и наслаждался! Двадцать пять лет он не был в Ереване, волновался – как его примут – ехать – не ехать – и вот теперь, во время концерта не уставал повторять: «Как я счастлив, я опять в Ереване!» И вновь было непонятно, кому больше этот концерт доставлял удовольствия, мастеру или зрителю. Зрителю или мастеру.

А в настоящий последний день Миссии, уже без нас, вообще случилось вот что: прилетел со своим «ДДТ» страшно притягательный, просто ошеломительный Юрий Шевчук, который вообще был в Ереване впервые. Вот же Меэйлис – ставит перед собой совершенно, казалось бы, невыполнимые задачи и добивается успеха. Короче, прилетел Шевчук с ДДТ и они выступили! Ну и Меэйлис нам рассказал, что там такое творилось, что Юрий Юлианович назвал ереванский концерт одним из лучшим в своей жизни. И был просто как ребенок счастлив и абсолютно сражен открытостью и душевной энергией армянской публики. Там, на его концерте, были люди всех возрастов: от малышни до глубоких стариков. И ереванцы, прямодушные чистосердечные, до поздней ночи Шевчука не отпускали… И Шевчук пел. И ереванцы ему подпевали. И было счастье – простое, но очень редкое и желанное человеческое чудо – счастье.

Шевчук


О памяти

Однажды мудрый S. сказал: «У меня очень плохая память. Поэтому, если я что-то запоминаю, то оно того стоит»

И правда. С моей же отвратительной памятью на цифры, даты и ход событий, я тоже обычно запоминаю самое достойное. Нет, не то, что может поменять ход истории, например, выборы или свадьба примадонны с этим, как его… Ну с этим... Забыла. Я запоминаю другое.

Вот что я, например, запомнила до мельчайших деталей.

Из Одессы в Киев я ехала автобусом. Мы остановились на какой-то заправке, где все вышли, пошли в кафе, пообедали, салаты, кофе, суп, другое разное. Там же был хороший магазин и прочее. Я тоже поела драников и вышла к автобусу. А там неподалеку в траве с независимым видом сидела собака, не попрошайничала, просто сидела, но ухо востро: а вдруг! То есть, уникальная собака оказалась, необычная. У нее был пушистый, очень лохматый, длинный и раздвоенный хвост. Практически, два хвоста. Она сидела настороженная, косила глазом как лошадь, водила носом, и не без надежды. Я порылась в сумке, выудила оттуда два бутерброда с курицей (прости, сестра Лина, я их не съела, но, поверь, они пошли на хорошее дело). Собака Два-хвоста почувствовала мой порыв и нерешительно помотала верхней половиной хвоста. Потом еще радостней помотала, когда я медленно пошла к ней на газон, протягивая еду. При этом вторая половина хвоста торчала безучастно и независимо, мол, мы еще посмотрим, что там у тебя, в этом пакете, что дальше будет, как дальше пойдет, подожду – так думал второй хвост. Но когда я разложила перед собакой царское угощение, тогда уже к первому хвосту радостно присоединился и второй.

Собака Два-хвоста с достоинством принялся за еду. Видно, здесь, на заправке, его подкармливали, он был довольно упитанный и шерстка лоснилась. Может быть, он вообще был здесь на службе. Он аккуратно съел один бутерброд полностью, брезгливо выплюнув кусок огурца, а второй – взял в зубы, унес подальше и прикопал на потом.

Автобус разворачивался, Два-хвоста приподнял голову, вытянул нос, облизываясь. Два его хвоста помахали мне:

– Ну давай, приезжай еще. И бутерброды привози. Только без хлеба.


Негаданные встречи

Вообще, каждый, кого я встретила на своем пути в Ереване, всех, кто пробежал, прошел и прошагал навстречу, мимо или рядом со мной, достоин отдельного рассказа. Да что рассказа – повести, романа, саги.

Ну вот, например, безымянная служительница в театре им. Сундукяна, женщина в возрасте с ярко-рыжими выкрашенными хной волосами, угловатая как подросток, торопливая, суетливая, говорливая. И очень, очень услужливая. И очень внимательная, и такая ответственная как героический солдат, охраняющий ядерную кнопку. Борис Бурда простудился и попросил принести в гримерную бутылочку воды, но не холодной со слезой, как принесли мне, а тепленькой.

Так эта отзывчивая рыжая дама взяла бутылку, обняла ее всю, прижала к себе, буквально, к сердцу, и так согрела воду для Бориса. Вот какая она была душевная. И мне она говорила, звонко тарабаня каблуками своих туфель, забегая каждую минуту в гримерную:

– Откроем окно, да? А то вам жарко, да? Закроем окно, да? А то вам сквозит, да? Задернем шторы, да? А то вам солнце, да? Откроем окно и задернем шторы, да? А то вам душно, да? Потом притащила откуда-то роскошный старинный веер с перьями, богатый такой. Правда, местами рваный. Ужасно гордясь собой, вручила его мне:

– Берите-берите! Машите! Чтоб не жарко! Вот так.

И махнула на меня, но я уже должна была бежать от нее такой добросердечной, бежать на сцену. Но я все же успела увидеть, как она кинулась опекать Романа Карцева и как маячила своей рыжей вездесущей шевелюрой вокруг него и дергала его, и пеклась, и радела, и что-то предлагала.

Ереван



***

А вот еще. Как-то я присела на лавочку в тени отдохнуть, и рядом дама присела. В шляпке. Я заметила, что ереванские женщины очень серьезно подходят к выбору своих нарядов. Ни в одном другом городе я не видела так много красиво одетых женщин, и так много разнообразных, разноцветных, кокетливых, легких дневных и элегантных вечерних шляпок. Я-то сама совершенно не умею носить шляпки. Срываю с головы, кручу в руках, они мне мешают, в результате, я их сминаю в сумке, забываю где-нибудь, теряю или дарю. А тут, в Ереване, женщины носят шляпки так, как будто в них родились.

И вот рядом со мной как бабочка опустилась на скамейку женщина в дивной шляпке с воздушным цветком из перышек на тулье. Заметив на мне яркий беджик, мое веселое любопытство и готовность разговаривать, она улыбнулась и задала уже привычный для меня вопрос:

– Нравится в Ереване?

– Ооочень! – от всей души ответила я. И глаза мои увлажнились от красоты вокруг и такой легкой готовности любого жителя Еревана немедленно вступать в разговор.

– А я сюда в молодости приехала, – начала она, – а родилась в Баку. Знаете Баку?

Я кивнула. Конечно, знаю Баку. Я что, географию не учила? Ну Баку, Азербайджан, Каспий, нефть, Полад Бюль-буль Оглы.

Оказывается, ничего я не знаю Баку, абсолютно не знаю я Баку.

– Дед там построил дом в три этажа. Прямо напротив железнодорожного вокзала. И что б вы думали? В 1917 году моя бабушка, мудрейшая дальновидная женщина, отдала этот дом государству, чтобы не иметь дело с властями. А в 1937 году моего отца, комсорга института, это у него была такая работа – освобожденный комсорг – и конечно, коммунист – забрали. Приехали ночью, как у них было принято, и забрали. Оказывается, кто-то написал донос, что мой отец – сын домовладельца. И что удивительно – никто из этих, кто допрашивал отца, никто не вслушивался в его слова – что дом давно сдан государству. Эти были особо жестокие там, в Баку. Особо – подчеркнула женщина в нарядной шляпке. – Потому что, ну вы знаете, Берия начал свою карьеру в Баку и оставил там своих последователей. Но надо отдать должное институту: отца любили и вся профессура не побоялась за него вступиться. Профессор, если он настоящий профессор, умеет объяснить так, чтобы человек, наконец, понял. Эти к отцу вообще не прислушивались, но когда с ними заговорила профессура! Ну что сказать, если наши великие педагоги даже потомственных безграмотных чабанов обучали в институте, и обучали неплохо. План тогда был такой. Знаете, программа была правительственная – готовить кадры с высшим образованием для аулов. Вот и приходилось готовить.

Словом, профессура вступилась за него, взяла на поруки. Ой, Боже мой, до сих пор не могу понять, что это означало в случае с моим отцом. Тем более, его исключили из партии и уволили с работы. Где-то он устроился на заводе, разнорабочим, у него руки были золотые. И папа женился, родилась сестра, потом я, потом братья мои.

Я была еще совсем юной в пятидесятых годах, но помню, что начались какие-то другие, тревожные времена. К нам по вечерам стали приходить незнакомые люди. Они сидели на кухне, тихо разговаривали… А папа вдруг однажды вечером долго возился у двери – вставлял дополнительные замки. Но потом, спустя какое-то время, мы все бросили и уехали сюда, в Армению. Нам просто повезло – старшая сестра поступила в Ереванский медицинский институт и мы переехали сюда к ней всей семьей. Другие бакинские армяне не могли просто так переехать, не могли. Некоторые там в Баку и остались. Навсегда. А я хоть и маленькая была, но помню, как уходя поздно вечером, один человек, папин друг, сказал, что беспорядки начнутся с вокзала. Мы ведь все еще занимали две комнаты в том самом доме, который бабушка отдала государству, в том доме, который строил мой дед. Эти бандиты, они собирались на вокзалах. И оттуда уже шли по адресам. Приходили в точности, как эти, приходили по доносам в те квартиры и дома, где жили армянские семьи.

И тот человек, папин друг сказал тогда, прощаясь:

– Беспорядки начнутся с вокзала. Уезжайте. Иначе вас зарежут первыми.

А я, тогда маленькая, не могла представить, как это, придут взрослые люди, люди, к которым мы, дети, должны испытывать уважение и почтение, так ведь нас учили, придут и воткнут нож в меня, в моих младших сестер и братьев? Зачем? За что?

И вот спустя какое-то время мы уехали. Одни из первых. А тот человек, который предупредил папу, что беспорядки начнутся с вокзалов, он погиб, хоть и был азербайджанец. Потому что прятал у себя семью своего друга, армянина… Ой извините, спасибо, что слушали меня, а вот и моя подруга!..

К моей собеседнице подошла еще одна дама, тоже в шляпке, они расцеловались, пожелали мне удачи, неуловимо похожие друг на друга в светлых летящих женственных платьях и радостно переговариваясь, удалились в прохладу кафе.

Там, в Ереванских кафе, хорошо сидеть на террасах. Вокруг система охлаждения и увлажнения – распыляется вода, нежно касается лица водяной туман, приятно и прохладно. Как в Европе. Сидишь, пьешь кофе или холодное вино, никуда не спешишь, лето. Можно сидеть и ни о чем серьезном не думать.

А я не могла не думать. За что они убивали? Эти, которые собирались на вокзалах. Что было в их головах, в их сердцах, в их душах? Какая такая идея позволяет поднять руку на безоружного человека, на ребенка? Как сейчас живут дети и внуки тех, кто убил того азербайджанца, спрятавшего у себя армянскую семью? Они, его дети и внуки, знают? Они счастливы?

Странные встречи дарит мне судьба. Женщина эта из Баку, имени которой я так и не узнала, случайно подсела на скамью, где сидела я. Мне кажется даже, что я специально подвинулась и приглашающе похлопала ладонью по скамейке, потому что она стояла на солнце, а я сидела в тени. И когда она увидела фамилию мою на беджике, она сказала, ой, а это вы вчера были в филармонии на концерте симфонического оркестра. А я свои билеты отдала племянницам, и они хвастались, что сидели весь концерт рядом с вами. И были очень рады, потому что запомнили вас на концерте в театре Сундукяна.

Ереван – огромный город, – я думаю сейчас, – а судьба дважды пыталась нас столкнуть с этой женщиной из Баку, имени которой я так и не узнала. Первый раз в филармонии, но не случилось, свои билеты она отдала племянницами, и на следующий день небеса просто за руку притащили ее к кинотеатру, около которого я сидела на лавочке и ждала начала просмотра фильмов о Довлатове. И как будто кто-то подговорил ее подругу, другую даму в шляпке, чтобы та назначила свидание в кафе рядом с тем самым кинотеатром. Как будто пригнали и меня пораньше и усадили в тень деревьев. Как будто, как будто. Как будто задумано все было и спланировано заранее. Только вот зачем? Зачем нам надо было встретиться? С той женщиной, чье имя я так и не узнала.

Но знаки были и раньше, и раньше…

Мы ездили в Цицернакаберд, мемориал, построенный в память о геноциде армян. Даже писать об этом не могу. Звучание слова очень часто соответствует своему значению. Вот два слога ди-тя. И сразу видишь крошку, увальня, вот он совершает свои первые шажочки «ди» – первый шаг, «тя» – еще один. Ди-тя. Ди-тя. А вот еще слово – «резня» Его даже произносить тяжело, столько страшного значения и событий за этими двумя слогами и звуками – «рез-ня».

Сколько это будет продолжаться? Почему? Как можно? Когда одни охотятся на людей, другие их предают и продают, а третьи – прячут, спасают. Не спрашивая, кто они, не рассматривая цвет волос или кожи, не интересуясь местом рождения и национальностью.

Мы ехали из Цицернакаберда подавленные, молча, думали о том, что увидели и услышали. И таксист, усталый деликатный дядька, спросил что-то, покачал головой, глядя на нас в зеркало, и прошептал смиренно:

– Ужас, да, ужас. Это – ужас.

Нет, не могу об этом ни говорить, ни писать.

Лучше вот – процитирую.

У нас была очень хорошая встреча с преподавателями и студентами в университете у профессора Лилит Меликсетян. И вот когда мы уже все отчитали и зрители искренне и благодарно отсмеялись, и мы уже даже, кажется, попрощались, наш постоянный ведущий S. вдруг подошел к микрофону и, извинившись, попросил разрешения прочитать свои стихи об Армении, написанные 30 лет назад, когда он впервые сюда приехал. Вот они…

Ереван


Воспоминание об Армении

Есть горная страна, где имена

Звучат как будто в древности – без отчеств.

Где нет клочка земли без валуна,

Где если ты строитель – значит, зодчий.



Где зодчий создает не дом, а мир.

Где мир в дому воочию воссоздан.

Где на балконах городских квартир,

Как знак доверья, ласточкины гнезда.



Где воздух чист, как будто нет его.

Где устаешь не от дорог – от далей.

Где боль не оставляет ничего

От всех твоих – таких пустых – печалей.



Где память этой боли так жива,

Что нем язык и многословен камень…

Где нежная Севана синева

Становится еще нежней с веками.



Где звезды человеку так близки,

Что небосвод цветет огромным садом.

Где кровь стучит догадкою в виски,

Что вечность – будто звезды. Это рядом…


В гостях у Параджанова

А потом было еще одно утро и мы поехали в музей Параджанова. Я уже упоминала, что когда мы только собирались в Армению, один хороший человек написал мне исчерпывающе лаконично:

«Музей Параджанова. Обязательно»

Мы взяли такси и сказали водителю:

– Музей Параджанова. Обязательно. Вы знаете, как проехать в музей Параджанова?

Водитель обернулся к нам всем корпусом, всхлопнул ладонями и, помахивая перед нами пальцами, собранными в горстку, возмущаясь лицом – яркими глазами, густыми бровями, вскрикнул обижено:

– Я ни знаю музэй Параджяанов? Я? ни знаю?! Щас висажу вас тут всех совсээм! А сам поеду впирёоод! Я не знаю музей Параджанов, они гаварят, я ни знаю… Пааехали, пакажу вам, как я ни знаю Параджяанов… – постепенно затихая ворчал таксист.

Мы ехали и молчали. Боялись нового взрыва его возмущения. Он вдруг обернулся к нам, но не было на лице ни следа возмущения и обиды, а только скорбь и уныние:

– А вот в этам доооми жил наш Фрунзик, – тихо, призывая к вниманию, покачивая указательным пальцем, сказал наш водитель. Он даже не спросил: «Знаете Фрунзик?» Он даже мысли не допустил, что мы не знаем, кто такой Фрунзик.

Мы закивали, потому что поняли, что в «этам доооми» жил одинокий и печальный, обаятельный и необыкновенный, великий артист Фрунзик Мкртчан.

Помню, как в одном интервью, он сказал о грузинах примерно следующее:

– Я не люблю слово «дружба», я люблю слово «брат». Мы – братья. Мы – чокнутые братья.

И такой он был на том видео безрадостный. И на лице его уже была печать его скорого ухода. Боже мой, как я страстно хотела в тот момент быть грузином. Чтобы называться чокнутым братом Фрунзика Мкртчана. Не только потому, что он гениальный артист, а чтобы он не был так одинок и несчастен.

Мы посмотрели сначала на окно квартиры, где жил Фрунзик Мкртчан, потом прищурились и смотрели далеко-далеко, куда указала своей балетной длинной рукой Наринэ – и вдруг увидели вершину древней как мир горы Арарат. Я смотрела на эту великую древнюю гору и почему-то думала не о вечном, не о великом, а о своих детях. В детстве они оба грассировали, смешно напевая следом за учителем-логопедом: «На горрррэ Аррррарат вырррос сладкий, сочный виногррррад» Хотя… Почему не о вечном? Почему не о великом? Мои дети еще совсем юны, они, уверена, продлят нашу фамилию в вечности, и кто-то из них, моих пра-пра-правнуков тоже приедет сюда в Армению и увидит эту великую гору.

А затем мы вошли в музей Параджанова.

музей Параджанова



***

Признаюсь, я ужасно боялась, что мне не понравится, что я не пойму Сергея Параджанова. И буду обижаться и злиться сама на себя и придумывать, как мне дальше жить и что изучать, чтобы понимать его, признанное всем миром, искусство.

А ничего подобного! Ничего подобного.

Я бы там осталась жить, в этом музее, так мне все было близко, понятно, так все трогало душу, как будто в прошлой жизни или когда, я все это видела, я там была и просто вернулась опять.

Директор музея Завен Саркисян, увидев наши радостные ошалевшие от предвкушения лица, денег с нас не взял и экскурсию по дому возглавил сам. Верней, это была не экскурсия. У меня было абсолютное ощущение, что мы – гости Параджанова и принимает нас просто его друг, Завен Саркисян. Тем более, что говорил он так, как будто все великое и удивительное, жестокое и несправедливое свершилось с Сергеем Параджановым только вчера.

Его дом – это древний сундук с чудесами. Это волшебное зеркало, где ты видишь отражение всей жизни гениального, неудобного, странного, временами невыносимого, робкого, нелепого и одновременно многими обожаемого человека, его жизни прошедшей и жизни нынешней. Потому что в доме этом гостит его беспокойная душа и присутствие ее чувствуется по неожиданным, столь любимым Сергеем Параджановым представлениям, которые он для вас устраивает. Этот дом и вправду зеркало, да. Ты бродишь по комнатам, проходя сквозь арки, вглядываешься в объемные коллажи, где сочетается несочетаемое, но одно без другого безжизненное, а вместе – живое. Ты разглядываешь один коллаж за другим, и вдруг – ой! – видишь себя, сначала не понимая, что это ты, обнаруживаешь себя в окружении неслучайных магических предметов, видишь себя как на картине в раме зеркала, среди расположенных на его поверхности несочетаемых предметов и понимаешь, что твой расфокусированный удивленный взгляд, слезы твои и плавающая растроганная улыбка органично вписываются и становятся частью коллажа, где ты стоишь в самом центре и ловишь в отражении недоверчивый взгляд самого Параджанова, в упор глядящего на тебя с висящего на противоположной стороне зала портрета. Коллаж, где ты растеряно проводишь ладонью по лбу, как будто заводишь механизм в старинной шкатулке с Парижского блошиного рынка. И рядом с тобой чуть наклонившийся вперед манекен в холщовой сорочке и старой шляпе вот-вот поднимет голову, разминая уставшую шею, а шляпа с легким шорохом упадет, и выражение лица Параджанова над твоей макушкой сменится от печального и сурового к веселому и ласковому. А еще за твоей спиной в том же зеркале отражается стеклянная дверь и почему-то синяя, ярко синяя нескончаемо длинная галерея с инопланетными бровастыми большеглазыми лицами и нежными беззащитными осликами на эскизах мастера. И много воздуха вокруг, много прохладного свежего воздуха. И вместе с этим всем магическим вокруг тебя ты становишься частью этого колдовского дома, где несочетаемое сочетается.

Тяжело вообще рассказывать о том, о чем рассказать невозможно. Ну как действительно пересказать то, что я увидела, а главное почувствовала в доме Параджанова? Ну и что, – говорит кто-то, – я что ли так не сумею, – говорит кто-то уверенно, и берет деревянный короб, клеит туда яркую жар-птицу из журнала, лакирует это все, вставляет в короб разные вещи, поломанные игрушки, старый кофейник, сухие цветы, то да сё, и получается красиво оформленный мусорный ящик. Потому что, конечно, так как Параджанов никто не сумеет, потому что кроме красивых, а порой и некрасивых вещей, в его коллажах еще есть мысль, смысл, талант, душа, страсть, память, смех, слезы и магия. И загадка. Нет, невозможно рассказать об этом никак, невозможно. Выходишь оттуда, волшебный сундук со скрипом и лязгом захлопывается, и ты немеешь как заговоренная. Зашла в обычную, казалось бы, дверь обычного дома, а вышла оттуда по лестнице уже из другого мира частью спектакля великого режиссера, уставшая и совсем другая, выходишь героем его нового представления, спускаешься во внутренний двор дома, а там громадное дерево, щедрые ветки тяжелы от спелых оранжевых теплых абрикосов. Они светятся золотом как фонарики. И мне, жадной до абрикосов – как же я люблю абрикосы – не хочется вообще ни одного, совсем. Мне хочется сидеть, молчать и чтобы никто не спрашивал ни о чем. И все.

Если коротко – а подробно не получится, ну не получится, это надо отдельную книгу писать – если коротко, то этот волшебный дом – подарок. Армения подарила своему сыну великому волшебнику, мистификатору, чародею, дом его детства, такой же, в каком он родился и жил в Грузии. С той же лестницей во двор, с таким же большим обеденным столом, с таким же буфетом, где для украшения стоит фарфоровая рыба-кувшин с выстроенными рядком маленькими рыбками-стаканчиками. Я как увидела эту рыбу с рыбками, ахнула, потому что у моей бабушки, светлейшей бабушки моей Сани, в доме стоял такой же буфет, и там, на крахмальной овальной салфетке стояла на русалочьем хвосте такая же рыба-кувшин и маленькие ее дети, рыбешки-стаканчики. И память моя до сих пор хранит прикосновение к внутренним изгибам маленькой рыбки, когда я всовывала туда свой мизинец, и гладкий прохладный объем пробки с круглым золоченым шаром, с шершавым звуком закрывающей большую рыбу-кувшин.

Завен джан не случайно повел нас к этому буфету, он достал оттуда графин, в котором отсвечивал шоколадно-янтарным светом старый коньяк. Он даже не лился, а тянулся как молодой мед. И аромат разлился по комнате сразу, как только Завен открыл плотную стеклянную пробку графина. И я тут же опьянела от сильного терпкого насыщенного запаха и даже не представляла, что со мной будет, если я выпью хоть глоток. Мне казалось, что этот бокал, который мне вручили, содержит столько силы, столько энергии, что если я пригублю, то невзирая на запреты турецких властей, смогу взобраться, вскарабкаться на Арарат, красиво сияющий своей снежной вершиной вдали на горизонте, и найду там в конце концов Ноев Ковчег.

К слову, на заводах по производству армянского коньяка сведущие люди, специалисты рассказывают, что когда коньяк настаивается в дубовых бочках на протяжении пяти-десяти и больше лет, то какая-то доля драгоценной влаги испаряется. Эти сколько-то там, по-моему пять процентов, производители называют долей ангелов. Доля ангелов! Так и представляю, какие над Арменией порхают ангелы – надышавшиеся коньяку, радостные, беззаботные, навеселе, задиристые и дружелюбные: любое загаданное желание могут исполнить от щедрости своей. Хмельные ангелы с нелепыми кривоватыми трубами, ангелы в холщовых расписанных вручную сорочечках с личиками целлулоидных старинных кукол и мягкими розовыми пятками, ангелы с густыми черными бровями и внушительными носами, так похожие на героев Сергея Параджанова.

музей Параджанова



***

Армянское солнце живет поблизости, в двух или трех часах езды от Еревана, в древнем античном храме Гарни. Ночью храм тепло и ярко освещен изнутри, как будто именно там, согласно легендам, ночует солнце. А в полдень оно, отдохнувшее в Гарни, светит и жарит вовсю – плавит асфальт, слепит глаза. Капля воды из моей бутылочки испарилась в воздухе, не долетев до земли. Из-за любви к солнцу вокруг в городе позолота: на деревьях, крышах, на парковых скамейках, на женских шляпках и сумочках и на детских щечках.

Ах, какие в Ереване получаются отличные дети!


Армянские дети

В «Миссии народной дипломатии» в Ереване участвовали и детские писатели из Санкт-Петербурга Михаил Яснов и Сергей Махотин. Ну и набежало же на встречу с ними народу – в косичках, с битыми коленками и локтями!..

В Ереване есть детская библиотека имени Хнко Апера, ей уже восемьдесят лет. То есть, в эту библиотеку ходит уже третье, а то и четвертое поколение ереванских детей. Библиотека Хнко Апера – это не только детская, это семейная библиотека. А семья в Армении – это самое святое. Какое же красивое, уютное, располагающее и сплачивающее место – эта библиотека! У входа – скульптура: стопка книг и настольная лампа. Книжки сложены в виде кресла, все садятся в него и фотографируются. И как я опечалилась и затосковала, когда с незнакомыми армянскими детьми полезла на эту скульптуру. Мне кажется, если бы в моем городе объявили встречу с известными детскими писателями Михаилом Ясновым, Сергеем Махотиным, Наринэ Абгарян, то мало бы кто и пришел: у нас мало читают.

Я скучаю по тому времени, когда мы ждали в очереди, чтобы прочесть новую публикацию в толстом журнале, когда книга и джинсы стоили у спекулянтов примерно одинаково и мы делали выбор в пользу книги. Моя студентка на вопрос о любимых книгах отвечает, что не любит читать. Не понимая, что признаваться в этом стыдно. Однажды я вдруг разозлилась. Ко мне в студию при театре «Трудный возраст» пришли новички, и на вопрос, что ты сейчас читаешь, в лучшем случае отвечали «По программе», то есть то, что есть в школьном курсе, а в другом случае просто пожимали плечами. А одна очень красивая девочка на вопрос, почему же она не читает, ответила: «скукотня». ( Если бы лет тридцать тому назад я рассказала такой эпизод из биографии театра, мне бы никто не поверил) И тут мне как будто попала вожжа под хвост, и я объявила ультиматум: кто не прочтет предложенную книгу, из театра уходит. Дело шло очень тяжело. Ну очень тяжело… Но я дала время с сентября по март. Просила прочесть одну книгу. Одну. Лечебную светлую радостную книгу Виктора Драгунского «Денискины рассказы» В октябре спросила – никто не прочел. Я принесла две свои личные книги разных изданий, прочла вслух «Он живой и светится», постаралась прочесть так, как никогда больше и нигде не читала ни своих рассказов, ни чужих. В декабре половина группы уже чувствовала превосходство перед остальными: они прочли, некоторые дважды.

Я еще помню благословенное время, когда школьные дневники пестрели замечаниями типа: «Читал книгу на уроке математики! Примите меры!» А какие меры можно было принять, если читали мы не только на уроках математики, физики и прочих уроках, но и дома, ночью с фонариком. А что сейчас? А что сегодня?

И вот я приехала в книжный рай.



***

Не устану повторять – какие все-таки в Армении красивые и умные дети! Они все, от мала до велика владеют несколькими языками: кроме государственного армянского еще и армянскими диалектами, на которых разговаривают их бабушки и дедушки, русским языком в совершенстве, английским, итальянским языками.

И еще – армянские дети много читают.

Араик, мальчик лет десяти восторженно сообщил, что так удивлен, так удивлен, что к ним приехали детские писатели. Живые! – воскликнул он радостно, – что они приехали и сейчас будут читать и рассказывать.

– Скажите пожалуйста, Марианна джан, а Толстой Алексей тоже приехал с вами?

Я решила его не разочаровывать, ответила уклончиво.

– Жаль, – протянул Араик, – Я уже два раза читал «Детство Никиты» Хотел, чтобы он мне книжку подписал.

С ума сойти! Какой праздник для души, этот Араик. Он великодушно разрешил поцеловать его в макушечку, хоть и смутился:

– Я уже не маленький ребьенок.

Да, великолепный, отменный народец собрался в тот день по нашему приглашению! Еще и привел с собой родителей, бабушек и дедушек. И все они вместе хлопали, смеялись, отгадывали загадки, пели, играли вместе с нами.


Миша Яснов и Сережа Махотин

Поэт-переводчик Миша Яснов похож на большого сказочного гнома. Не удивлюсь, если в своем любимом Питере он живет не в блочной типовой квартире, а, например, в деревянной уютной хижине хоббита. Правда, дома в Питере он бывает не очень часто, потому что ездит по миру, встречается с детьми. Я — говорит Миша серьезным тоном, – буду очень занят, у меня встреча с детьми. И готовится он так ответственно, так обстоятельно, как будто у него встреча с генеральным Секретарем ООН, например. Какая объединительная у Миши нашего сила! Казалось бы, он просто читает детям свои стихи, играет с ними в угадалки и все. Нет, он покоряет их всех навеки. Ему, нашему Мише Яснову, ничего не стоит, ну просто раз плюнуть, организовать и возглавить восстание короля Матиуша и отменить все глупые решения этих странных взрослых. Но он не хочет, у него нет времени – он готовится к встрече с детьми, он пишет и переводит стихи про черепашку и щенка, про маму с папой, про детские неизбывные радости.

Миша в своей фирменной футболке, привезенной ему женой Аней, с английской надписью на груди «Я не пользуюсь поисковиком Гугл, потому что моя жена знает всё», весь в седых и пышных кудряшках, упругих спиральках, подрагивающих при движении, прямо как Санта Клаус, сияющий, улыбка до ушей, очки сверкают праздничными искрами, готовый заключить в объятья всех встречных поперечных, которые, конечно, приостанавливаются и оглядываются на такого волшебника, большой любитель собак, лошадок и одиноких варежек, идет по ереванской улице и во все горло декламирует:

Идем с Сережей недалече

На звук родной армянской речи

По старым ереванским улочкам,

Где пахнет чесночком и булочком.

(И неугомонный наш редактор S. строго ворчит: … где пахнет коньячком и булочком… Редактирует.)

А на вопрос: «Миша, куда ты ходил вчера вечером?», Яснов смеется и тут же отвечает:

Шел печальной ночью бурною

Из хинкальной в хачапурную.

И всех нас Миша называл так, как будто мы еще дети. И было уютно рядом с ним, радостно и спокойно, как бывает только в детстве. Меня он звал Марьяша, Наринэ была Нарочка, наш редактор и ведущий S. был (о! ужас, он прощал это только ангелу Мише) Ва-ле-роч-ка, а Сергей Махотин – Сереженька.

Сереженька Махотин, как мне кажется, знает все. И умеет все. Именно таким как Сережа должен быть идеальный детский врач или учитель. Тогда дети ничего не боялись бы и полностью им доверяли. Им – именно таким как Сережа, с таким вот мягким голосом, с такими вот разнообразными знаниями и умениями. Он сочиняет не только прекрасные детские стихи, но и прозу. Он играет на гитаре и поет мягким бархатным композиторским голосом. И прекрасно фотографирует. Потому что умеет увидеть. А еще он пишет о котах. Долгую жизнь прожил в Сережиной дружной семье мой любимец и знакомец котенок по имени Гусев. Конечно, потом он был взрослый кот и достиг почтенного возраста. Возможно, у него было другое имя, но я его знаю по Сережиным рассказам и фотографиям как котенка по имени Гусев. И очень люблю, уважаю его и всегда буду помнить. Котенка по имени Гусев.

И вот такой замечательной компанией мы просто с оглушительным успехом выступили перед армянскими детьми, их родителями, бабушками и дедушками – и не знаю, кому из всех нас больше повезло, кому из нас было веселей: то ли детям, то ли взрослым, то ли гостям.

А потом мы пошли обедать в ресторан «Кавказ» Где к нам, без всяких там, как мои дети говорят, понтов, без показных реверансов или церемоний, тут же набежали молодые официанты, девочки и мальчики, за пару минут накидали на большой деревянный стол аппетитные горы еды – то есть, действительно накидали. Я тогда не в первый раз заметила, что официанты в кавказских ресторанах не смотрят свысока и не плывут как у нас в Черновцах, в Одессе или в Москве, а носятся, бегают, легонько постукивая пяточками в мягких удобных башмаках. Если подавали горячее, то оно было с пылу с жару – очень-очень горячее, если подавали пряное – то оно пахло на всю улицу, если подавали холодный лимонад, то кувшины были запотевшими от ледяных слез. И все в удобной глиняной посуде, и все вкусно. Очень вкусно. Очень-очень вкусно. И каждый заказал себе что-то свое, о чем мечтал. Миша – хинкали, Сережа – армянский овощной суп. Я – харчо. Да, в Армении в ресторане «Кавказ» я заказала харчо. Ну, хотела харчо. Ресторан-то кавказский. Сказала, «хачу харчо». Наринэ диктовала официанту, принесите овощи, принесите зелень, хинкали, сыр такой, сыр сякой, сыр эдакий, хачапури принесите, овощной суп и харчо для Маруси. Официант внес огромную глиняную миску с ярким полыхающим пьянящим пряным харчо, торжественно объявил «Харчо для Марусы!» и почтительно шваркнул миску с подтарельником перед нашим S. Благородный дон S. аккуратно передвинул харчо ко мне, комментируя: сейчас Миша и Сережа будут смотреть, как ты наворачиваешь харчо и завистливо ронять скупую мужскую слюну. Сережа тут же подхватил: ну почему скупую, мы же в Ереване! Щедрую, конечно щедрую!..

Эх, как мы прекрасно посидели – ели, разговаривали, пели.

Официант только остался недоволен:

--Зачем вы гоняете кусок лаваша вилкой по тарелке? Вы что, хотите его замучить? – испытывая национальное сочувствие к лавашу, спросил он, – Рукой надо брать лаваш, – приказал он гордо и надменно, – ру-кой!

Я тихонько черкнула в блокнотик: «написать дочери Лине, лаваш ни в коем случае не вилкой, лаваш – рукой. Ру-кой!»

P.S. Я заканчивала эту повесть и вдруг позвонил Алеша. Алеша Ботвинов.

– Мааальчик! – закричал он в трубку оглушительно, – Три восемьсот, пятьдесят два сантиметра! Мальчик родился! У нас мальчик!

Когда я чуть перевела дух, порыдала от радости, и еще поплакала от счастья, когда выяснила все подробности о самочувствии Леночки, нашего мальчика, самого Алеши и всех бабушек и дедушек, то тут же стала обзванивать наших друзей. И одним из первых, кому позвонила, был Меэйлис Кубитс. Конечно, Меэйлис! Он ведь должен знать, что родился наш мальчик, что нашего полку прибыло.