Определенно, Екклесиаст – справочник на все случаи жизни: «Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас». По литературе последних лет это очень даже заметно. «Новый реализм» на поверку оказался идейным и эстетическим клоном «натуральной школы». А «новый традиционализм», что пришел ему на смену, – старым добрым почвенничеством…

***

Третий закон Ньютона работает безупречно: почвенная идея всегда возникала как реакция на глобализм.
Вспомните хоть начало 60-х – последнее пришествие пролетарского интернационализма. На эстраде – Эдита Пьеха, польская еврейка, родом из Франции, в поэзии – Евтушенко: «И снились мне индусы на тачанках / И перуанцы в шлемах и кожанках…» И повсеместный Фидель как идеал революционера и человека. Народ реагировал в точности по Ньютону. Во дворах пацаны распевали на популярный мотив: «Куба, отдай наш хлеб, / Куба, возьми свой сахар...» Смена политического лидера означала и смену парадигмы. Едва-едва отгремел Октябрьский пленум 1964-го, как дорогой Леонид Ильич тут же объявил 1965-й годом Есенина – симптом более чем красноречивый. В моду срочно вошла Хохлома, а отец мой, помню, принялся настаивать водку на чесноке и красном перце – точь-в-точь по Солоухину. Индусы на тачанках забылись сами собой.
Ситуация повторилась в 90-е. Россия в ту пору выглядела 140-миллионным «Союзом меча и орала», ибо жила в святой уверенности: крепитесь, Запад нам поможет. Друг Борис слюняво лобызался с другом Биллом. Топоров называл рэп самым значительным явлением современной русской поэзии. Во всех динамиках визжала «Комбинация»: «American boy, уеду с тобой…» Народ жег чучело президента-вестернизатора под мантру: «Харя Бори шире рамы, харя шире, рама уже». Да что тут толковать? – и без меня помните. И вновь парадигма поменялась со сменой политического лидера. После незначительного косметического ремонта воскресла триада графа Уварова с новыми именами: суверенная демократия – русская духовность – национальная идентичность. С думской трибуны прозвучало императивное: «В стране остро стоит проблема засилья англицизмами» <авторская грамматика сохранена – А.К.>. И опять-таки знаковое событие: в 2005-м в Белгородской области на дискотеках ввели обязательную квоту народных песен – уж не знаю, чем затея кончилась.
Кровь и почва, одним словом.

***

Три составные части русского почвенничества… Нет, ленинская стилистика тут явно не к месту. Применительно к случаю надо иначе.
Дак ведь вот оно чё, паря. Знашь ли, нет, а мир-от, он на трех рыбах стоит.  А перва-то рыбина – вера наша православна. А втора-то рыбина – деревня-матушка, дедина-отчина наша. А третья-то рыбина – молвь наша сычёная. На том-от мир стоит – и надысь, и ноне, и во веки веков, аминь. Вот ведь оно чё, паря.

***

Дак вот, паря, стал быть, про веру-то. Мы хушь инно ектенью с епитимьей попутам, а все ей ништо, досюль не пошатилася.
Алексей Варламов как-то признался, что хотел бы написать роман о православии, где не было бы ни слова о православии. Не то у почвенников последнего призыва. Православие в их изводе – показная, надрывная, с отчетливыми нотами истерики, вера оглашенных.
Андрей Тимофеев: «Главное в тексте – стремление к Богу, конечно… Христос был первый филолог». Реплики из повести «Медь звенящая» принадлежат преподавателю исторграмматики – живо представляю себе лекцию о палатализации заднеязычных в свете Нагорной проповеди.
Михаил Тарковский: «Все, что не понимала душа, – все перебарывалось восхищением от того, как русская душа приняла и допроявила учение Христа». А уж как приняла-то! Герою романа «Тойота-Креста» (откуда, собственно, цитата) дано скорбеть об отмене школьного автобуса из-за нехватки денег и тут же восхищаться: «А какие храмы люди строят!.. А какой монастырь в Могочине Томской области!» Хм. Если в одном месте прибыло – в другом неизменно убыло. Видимо, закон Ломоносова-Лавуазье для оглашенных не обязателен.
Надеюсь, я еще не наговорил на статью 148 УК?

***

А ишшо слышь-ко, паря, деревня-то наша матушка – лазушнова она лебедушка. Как ужо тальянки расталдыкнутся да портянки рассупонятся – инда душа вздребезнется, а опосля сопритюкнется. А народ-от тутова не то что щербота хухрявая в городу анафемском – все баской да хупавый, прямотка из кистей выпал…
«Довольно косоворотки и водки!» – заклинал сто лет назад Дон Аминадо. Как выяснилось, зря старался. Культ деревни, осмеянный всеми, кому не лень, – от Куприна до Ардова, – и доныне незыблем.
Скандинавы, коли помните, именовали Древнюю Русь Гардарикой – страной городов. Когда и почему сменился центр притяжения? Андрей Сахаров (историк, не путать с физиком-диссидентом) отыскал причину в монгольском нашествии. Ордынцев в первую очередь интересовали города: богатая казна, большой полон. Деревня автоматически стала наиболее пригодной для выживания. Этот архетип жив и по сю пору.
Но: песенно-есененной и прянично-леденечной Инонии, Муравии тож, никогда не бывало. Выдумали ее романтичные горожане с острой потребностью в утопии. У менее романтичных получались то «Мужики», то «Власть тьмы», а то и вовсе «Подлиповцы». Да и посконная романтика, по чести говоря, – вещь во многом вынужденная. Для русского европейца Клюева (галстук, фокстрот, Hochdeutsh, нетрадиционная ориентация) она была карьерным инструментом. Для Бажова или Писахова (который, таки ойц, вообще Степан Годович Пейсах) она стала способом прокормиться в условиях сталинской добровольно-принудительной архаики.
Кстати, о Сталине: последний теоретик марксизма относил противоречие между городом и деревней к числу неантагонистических. Почвенники потрудились накалить разногласия до лютого антагонизма. Давид Самойлов в дневниках сравнивал Высоцкого и Шукшина: первый относился к деревне с добродушной усмешкой, второй к городу – с завистливой злобой.
Проза почвенников всегда жила бинарной оппозицией: мы и они. У нас в селе – лепота, у их в городу – волочажна колгота, у нас – онучи да образа, а у их – бесстыжи глаза… хотя и без меня известно, где духовность, а где греховность.
Дмитрий Новиков: «На помойках в городах роются крепкие парни с опухшими лицами. По телевизору маслянисто пластают правдивые слова люди с тревожно бегающими глазками. Даже у приличных женщин пальцы на руках постоянно шевелятся, словно нажимая кнопки невидимого калькулятора».
Андрей Антипин: «Кругом машины умостились на досках, поставленных на кирпичи, три крепких мужика и две молодухи с голыми коленками, явно не жены. Что-то, уже и за скотство шагнувшее, было в них, недаром даже в своем бесстыдстве они бежали от других, пристроившись в скрытом месте у болота, где отродясь не водились гулянки, разве вороны по зиме раскопают палую корову и попируют вволю. На газетках, трепавшихся на ветру, было тесно от дорогой жратвы. От нее же сыто выперли неизработанные тела мужиков и острые груди мокрощелок, не знавшие детских губенок».
Кроме того, почвенной Ярославне подобает плач по безвозвратно ушедшему. Опять-таки Новиков: «Где вы, рыбаки и солевары, белоголовое братство, воины, вдовы, отважная ребятня?.. Кому поверили, стойкие? Куда ушли? Каких бесов пустили себе в светлые души?» Для сравнения еще раз помянем Клюева. Те же яйца, вид сбоку: «Приказная плеть, кабак государев, проклятая цигарка вытравили, выжгли из народной души чувство красоты, прощену слезу… Сблазнили мужика немецким спинджаком, калошами да фуранькой с лакировкой», – писано, между прочим, в 1919 году. Давно репертуар не обновлялся.

***

А ишшо слыхал ли ты, паря, духмяну нашу беседушку? Затурусят-залотошат доронно, быдто песни играют!
Комплект диалектизмов, частью реальных, частью придуманных, – визитная карточка почвенной прозы. Традиция, освященная классиками – Личутиным да поздним Распутиным (ранний предпочитал литературный язык и выглядел не в пример убедительнее).
Тарковский: «оковалистые глыбки», «прогонистые даурские лиственницы», «пахорукий парень», «слабовастый ты ишшо и греховастый».
Новиков: «у шелонника жонка баска», «ульнешь в няшу», «шуга на ламбах».
И прочий Палех, помноженный на Гжель. Примерно так могли бы изъясняться ожившие персонажи Билибина. Сама собой приходит на ум купринская пародия: «Айда с андалой на елань поелозить… В том-то, брат, и уксус!» Вот именно: уксус, ибо вино давным-давно благополучно скисло.
По легенде, Даль однажды принес Жуковскому рассказ из жизни яицких казаков, написанный на диалекте. «Помилуйте!» – воскликнул Жуковский. – «Ведь читать невозможно!» – «Но казаки так говорят», – осторожно возразил автор. – «Вот пусть они и читают».
Дела давно минувших дней… но давайте-ка лучше про сегодняшний. Парадокс: как только прозаик-почвенник расстается со словарем диалектизмов, возникают ощутимые проблемы с родной речью – вплоть до неумения элементарно согласовать члены предложения.
Тарковский: ««На рынке стояло семь тысяч праворуких машин, часть из которых одичало ездило по городу».
Антипин: «Изо рта бабушки, по-рыбному хватавшему воздух, – как клочки ваты».
Новиков: «Ноздри дрожали, вожделея запахом».
Хотя кому, как не им, радетелям… В том-то, брат, и уксус!

***

Как сделана проза новых традиционалистов? Большей частью – из рук вон скверно.
Антипинских горожан, загулявших на болотине, помните? Их в «Жигуль» поместилось… раз, два, три… ой, мамочки! – шестеро: пятеро взрослых и подросток. Не иначе, кто-то в багажнике прибыл. Тимофеевский православный лингвист, схоронив умершую от рака жену, собирается на год оставить преподавание, чтобы писать учебник, – на что, профессор, жить собираетесь? ведь последние гроши на химиотерапию ушли. Ясно: воззрим на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы… Герой Тарковского встречает на трассе «юного майора». Юного?! майора?!! – Господи, прости, примири, укроти!
Впрочем, недостоверность – наименьший из здешних грехов. Почвенников то и дело заносит в такую приторную пошлятину – хошь святых выноси.
Новиков: «Тучи пурпурные плоской стаей сплошной идут, словно птицы райские летят. Перед ними небо голубое с прозолотиной, нежное, как глаза младенца новорожденного. Край стаи от солнца ярким золотом сияет, глазам смотреть больно, словно купола в небесах опрокинулись».
Антипин: «Иван Матвеевич не сдержался, прямо с колотившим в спину вещмешком, выбивая подметками землю, подбежал к березам и, уперев в пересохшую губу кончик высунутого языка, перочинным ножиком аккуратно порезал кору. И – о чудо! – сохранив девственность нетронутых грудей, из крошечной ранки пробрызнули в девичьем счастье и трепете первые, отдавшиеся его губам капельки сока».
Тарковский: «Чуешь, как мироустройство сквозь века огромной и гудкой листвяжной балкой отдалось в нутро, расщепившись, провернулось там ржавыми трехрожками, мотануло навильник сокровеннейших жил твоих?»
Эка андроны-то едут, инда млявно…
Однако для почвенников критерии мастерства и дилетанства, таланта и бездарности несущественны. «Для русской литературы главное – содержание, не форма», – говаривал воспитатель новых традиционалистов Михаил Лобанов. Вообще-то, по Белинскому, содержание без формы есть убожество – да куды мне с профессором Литинститута тягаться…

***

Ладно, давайте о содержании. Об идеалах, в частности.
Программа-максимум, она же минимум: в деревню, к тетке, в глушь. Откликнуться на вечный зов цветущих овсов, вернуться к истокам, покаянно припасть... Вопрос в том, чем встретит нас земля обетованная.
Анатолий Байбородин, не скупясь на эпитеты, живописал домотканое счастье в одноименном эссе: «Счастье: отец мой, Григорий Григорьевич, гонял меня как сидорову козу… Мама моя, Софья Лазаревна, не ведала грамоты и, послюнявя чернильный карандаш, расписывалась кургузым крестиком – крестьянка-христианка, смиренно несущая крест, – посему и оберегла в душе незамутненную книжной грамотностью, сердечную мудрость и жалость к ближнему… Счастье: не поступив в учение, год протолкался на судостроительном заводе. Так и не выучился на фрезеровщика… Страх перед фрезерным станком породил философскую неприязнь к технической цивилизации».
Впрочем, все это лирика. Герман Стерлигов формулирует суше и отчетливее (для краткости, хоть и жаль, – в пересказе). Покорение мусульманской Казани и присоединение языческой Сибири были концом православной Руси и началом еретической и безбожной России. Греческое православие впало в ересь, приняв Флорентийскую унию, а следом за ним та же участь постигла и русское православие. Колдун Ломоносов с кощунником и масоном Пушкиным исковеркали русский язык до неузнаваемости. Все без исключения писатели – пьяницы или развратники, извращенцы или бесноватые. Библиотеки – средоточие лжи, написанной врагами Христа. Наука –дьявольское наущение, ибо подрывает устои. Яблочков, Лодыгин, Менделеев, Попов, Королев – колдуны. Вывод: изгнать колдунов-ученых, расселить города и вернуться к натуральному хозяйству.
В итоге вместо эволюции имеем в лучшем случае стагнацию: из кризиса – в упадок, из деградации – в регрессию.
И вновь о лирике – как-никак, про литературу толкуем. Антипинская деревня, хоть и средоточие благодати, – а страшнее не придумаешь: «Молитвен скрип половиц, а ночью – трупная синева в окнах… А впереди совсем ничего, только мрак, пустота да зияющее открытым сердцем кладбище».
Судите ж вы, какие розы… Нет, опять не та стилистика.
Вот, стал быть, эка она, Инония-то. Вот ведь оно чё, паря.

http://webkamerton.ru/2019/03/strana-inoniya